Advance Reader’s Edition, для второго издания, 2020-02-12

Художник Владимир Рылов


«Трое за границей» критиковали как слабое приложение к «Трем в лодке...» Критиковали незаслуженно — «велосипедисты» написаны с той же яркостью и энергией.

Книга вышла в 1900-м — время расцвета викторианской «велосипедной мании», возникшей с распространением двухколесных «безопасных велосипедов» после изобретения надувных шин в 1888-м. Велосипеды совсем недавно стали таким же привычным предметом в жизни каким мы их видим сегодня. Несмотря на минувший век, многие замечания Джерома по поводу велосипедов и велосипедных изобретений по-прежнему актуальны и смешны.

Такого, однако, нельзя сказать о наблюдениях Джерома о немце и немецком характере; и то, и другое изменилось так же, как изменился со времен викторианской эпохи сам англичанин. Комические стереотипы Джерома в отношении страны и ее жителей объективно устарели вместе с «кайзеровской Германией» — и тем более интересны с социально-исторической точки зрения.

Таким наблюдениям за характером немца в общем и в частности Джером (к самодовольству читателя-англичанина) уделяет много места. Его замечания ироничны и проникнуты немалой симпатией (стоит отметить, что школа имперской Германии, со всей свойственной ей серьезностью, на многие годы приняла книгу для хрестоматийного чтения). Удивляют прорицания Джерома в отношении социальных потрясений которые начали происходить в стране вскоре после выхода книги.

За всем этим не стоит терять из вида поездку — raison dêtre самой книги. Книга, и в частности само путешествие, замечательна и считается «почти таким же» шедевром, как «Трое в лодке...»



Троим необходимо сменить обстановку. — Случай демонстрирующий превратность обмана. — Нравственное малодушие Джорджа. — У Гарриса возникают идеи. — Сказ о бывалом моряке и неискушенном яхтсмене. — Душевная команда. — Опасность плавания под береговым ветром. — Невозможность плавания под морским ветром. — Дух противоречия у Этельберты. — Сырость на реке. — Гаррис предлагает тур на велосипедах. — Джордж опасается насчет ветра. — Гаррис предлагает тур по Шварцвальду. — Джордж сомневается насчет гор. — План который принимает Гаррис для восхождения в горы. — Миссис Гаррис вмешивается.


— Нам нужно, — сказал Гаррис, — сменить обстановку.

В это мгновение открылась дверь, и миссис Гаррис просунула голову чтобы сообщить: Этельберта послала ее напомнить, что засиживаться нам нельзя — из-за Кларенса.

Этельберта, мне кажется, нервничает насчет детей больше нужного. На самом деле ничего такого с ребенком, собственно, не случилось. Просто сегодня утром он ходил гулять с тетушкой. А та, едва лишь он бросит горестный взгляд на витрину кондитера, заводит его внутрь и потчует пирожными с кремом и «фрейлинками»* — пока он не начнет утверждать, что наелся, и вежливо, но твердо откажется съесть «ну еще капельку». После этого, разумеется, за завтраком он съедает только одну порцию пудинга. А Этельберта решает, что ребенок при смерти.

Миссис Гаррис добавила, что нам тоже нужно пойти наверх, а то мы пропустим как мисс Мюриэль читает «Безумное чаепитие» из «Алисы в стране чудес». Мюриэль — второе чадо Гарриса; ей восемь, она способная и умница, но мне больше нравится когда она читает что-нибудь посерьезнее. Мы сказали, что докурим сигареты и сразу придем, и пусть Мюриэль до нашего прихода не начинает. Миссис Гаррис пообещала, что попробует ее придержать, насколько это возможно, и Гаррис, когда дверь закрылась, возобновил свою речь.

— В общем, понятно, — сказал он. — Сменить обстановку полностью.

Вопрос был в том как это сделать.

Джордж предложил уехать «по делу». Ничего лучше Джордж предложить, конечно, не мог. Холостяк думает, что замужняя женщина даже не сообразит как убраться с дороги у парового катка. Однажды я знал юного типа, инженера, который тоже собирался поехать в Вену «по делу». Его жена захотела узнать по какому такому «делу». Он сказал, что его задача — осмотреть рудники в окрестностях австрийской столицы, и написать о них отчет. Она сказала, что поедет с ним (она была из таких).

Он пытался ее отговорить. Он заверял, что на рудниках прелестным молодым женщинам делать нечего. Она сказала, что догадывается об этом сама (и поэтому не собирается спускаться с ним в шахты; утром она будет его туда провожать, а потом, пока он не возвратится, будет коротать досуг прогуливаясь по венским магазинам и делая, быть может, кое-какие покупки).

Затеяв эту катавасию, спастись он уже не имел возможности. В продолжение десяти долгих летних дней он посещал рудники в окрестностях Вены, и каждый вечер составлял отчеты, которые супруга собственноручно отправляла в контору, где они были никому не нужны.

Я буду расстроен если окажется, что Этельберта и миссис Гаррис принадлежат к подобной разновидности жен. Но, так или иначе, «делом» лучше не злоупотреблять. Его следует приберечь на действительно черный день.

— Нет, — сказал я. — Нужно быть искренним и мужественным. Я скажу Этельберте так: я пришел к заключению, что человеку никогда не оценить счастья пока оно преследует его неотступно. Я скажу: чтобы научиться ценить это счастье — так, как ценить его следует, — я намереваюсь разлучить себя с ней и с детьми как минимум на три недели. Я скажу, — продолжил я, обернувшись к Гаррису, — что это ты указал мне на мой в этом долг, что это тебе мы обязаны такой...

Гаррис опустил стакан, едва не поперхнувшись.

— Если ты не против, старик, лучше не надо. Она обсудит все это с моей половиной... В общем, мне будет неловко выслушивать реверансы которых не заслужил.

— Но ведь ты заслужил, — стал настаивать я. — Ведь это было твое предложение.

— Да, но с твоей-то подачи, — перебил Гаррис снова. — Помнишь как ты это сказал... Человеку не стоит входить в колею, это ошибка, а сплошное семейное счастье набивает мозгам оскомину?

— Я говорил в общем, — стал оправдываться я.

— Но как метко! Я думал сообщить это Кларе. Я знаю — она высоко ценит твой интеллект... Я уверен если...

— Лучше не пробовать, — перебил я в свою очередь, — это щепетильный вопрос... Но я знаю что делать. Мы скажем, что это предложил Джордж.

Джорджу, как я иногда с огорчением замечаю, не достает отзывчивости и участия. Можно было ожидать, что он обрадуется возможности помочь двум старым друзьям разобраться с дилеммой, но вместо этого он заартачился:

— Да пожалуйста. А я скажу им обеим, что сначала предлагал поехать всем вместе, с детьми, и со всеми... И что взял бы тетушку, и что знаю в Нормандии прелестную старинную усадьбу, которую можно снять, на морском берегу, где климат ослабленным детям подходит особенно, а молоко — какого в Англии не достать. И добавлю, что вы такого предложения не одобрили, и решили, что нам будет веселее одним.

На такого человека как Джордж гуманность не действует; необходимо проявлять жесткость.

— Да пожалуйста, — сказал Гаррис. — А я, например, соглашусь. И мы снимем твою усадьбу. Ты привезешь тетушку — я прослежу за этим, — и мы будем услаждаться так целый месяц. Дети от тебя все без памяти, мы с Джеем будем отдыхать в сторонке. Ты обещал научить Эдгара ловить рыбу, а еще тебе придется играть в зоопарк. Мюриэль с Диком только о том и болтают, с прошлого воскресенья, какой из тебя бегемот. Мы будем устраивать в лесах пикники, нас будет всего лишь одиннадцать, а по вечерам — музыкально-поэтические вечера. Мюриэль — чемпион уже по шести стихотворениям — о чем ты, возможно, в курсе, — и остальной народ хватает все на лету.

Джордж сдулся (он не обладает подлинным мужеством), и сдулся некрасиво. Он сказал, что если мы такие подлые и коварные, настолько вероломные, чтобы опуститься до такой мелочной выходки, ему, конечно, ничего другого не остается, и что если я не собираюсь кончать всю бутылку кларета единолично, он попросил бы об одолжении оставить ему стаканчик. Он также добавил, несколько нелогично, что да и ладно; принимая во внимание, что Этельберта и миссис Гаррис — обе женщины с головой, они все равно не поверят, что такое предложение могло изойти от него, Джорджа, и останутся о нем лучшего мнения.

Выяснив этот небольшой момент, оставалось решить вопрос — какого рода обстановку нам выбрать для перемены?

Гаррис, как обычно, стоял за море. Он сказал, что знает яхту — как раз что надо; с ней можно будет управиться самостоятельно, без толпы телепней, которые будут болтаться по судну, на которых придется вдобавок тратиться, и которые угробят всю романтику мероприятия. Дайте ему сообразительного мальчишку, и он вообще сам ее поведет.

Эту яхту мы знали, о чем ему прямо и заявили. Как-то раз мы на ней уже ходили. На ней пахнет трюмной водой и водорослями, и больше вообще ничем, обычный морской воздух такой атмосфере не соперник (если уж на то пошло, ей можно насладиться просидев ту же неделю в Лаймхаус-Хоул*). От дождя там укрыться негде; кают-компания там — десять футов на четыре (причем половину занимает плита, которая, когда вы пытаетесь ее зажечь, распадается на элементы). Ванну приходится принимать на палубе (причем всякий раз когда вы вылезаете из лоханки, полотенце улетает за борт). Всю заслуживающую интереса работу выполняют Гаррис с мальчишкой (тянут парус, берут рифы, отдают якорь, кренгуют яхту, все такое), а мы с Джорджем — скобли картошку да драй посуду.

— Ну что ж, — сказал Гаррис. — Возьмем тогда нормальную яхту, со шкипером, и шиканем.

Против этого я запротестовал также. Я такого шкипера знаю. По представлению такого шкипера, «ходить на яхте» — значит лежать в дрейфе (как он это называет, «в виду берега»), откуда он без сложностей мог бы сообщаться с женой и семейством, не говоря о любимой пивной.

Несколько лет назад, когда я был зелен и неискушен, я как-то нанимал яхту. На этот дурацкий поступок меня толкнуло стечение трех обстоятельств: 1) мне неожиданно повезло; 2) Этельберта выразила желание «подышать морским воздухом»; 3) как раз на следующее утро, прихватив случайно в клубе номер «Спортсмена»*, я наткнулся на следующее объявление:


Любителю парусного спорта. Редкий случай! «Бродяга», 28-тонный ял. В связи со срочной командировкой, владелец сдает свою роскошно оснащенную «борзую моря». Срок любой длительности. Две каюты и кают-компания; пианино «Воффенкоф»; новая медь. Условия: 10 гиней в неделю. Обращаться: Пертви и К°, 3-А Баклсбери.


Для меня это было словно ответ на молитву. «Новая медь» меня не интересовала (если будет какая-то стирка, думал я, она может и подождать)*. А вот «пианино „Воффенкоф”» звучало соблазнительно. Я вообразил Этельберту играющую по вечерам — что-нибудь такое, с припевом (к которому, возможно, после некоторого экзерсиса могла бы присоединиться команда), — покуда наш стремительный дом несся бы, «как борзая», по серебристым волнам.

Я взял кэб и поехал прямо в Баклсбери 3-А. Господин Пертви оказался скромным на вид джентльменом, с непретенциозной конторой на четвертом этаже. Он показал мне акварель «Бродяги», шедшего крутым галсом. Палуба была наклонена к воде под углом 95 градусов. Человеческих существ на изображении представлено не было; скорее всего, они попа́дали за борт (не представляю как там вообще можно было удержаться не приколотившись гвоздями). Я указал на это неудобство хозяину — который, однако, разъяснил мне, что на изображении «Бродяга» представлен как раз в тот момент когда обходит кого-то во время гонок на приз Медуэй Челлендж* (которые он, как хорошо известно, выиграл). Господин Пертви, таким образом, положил, что об этом событии мне все известно, и задавать вопросы я постеснялся. Два пятнышка около рамы, которые я сначала принял за мотыльков, представляли собой, как выяснилось, второго и третьего призеров этой достославной регаты.

Фотография яхты, стоящей на якоре около Грэйвсенда, производила меньшее впечатление, хотя вызывала ощущение большей остойчивости. Получив удовлетворительные ответы на все вопросы, я нанял яхту на две недели. Как сказал господин Пертви, мне повезло, что яхта требуется только на две недели (позже мне пришлось согласиться); срок был в самый раз под бронь которая шла после меня. Потребуй я не две недели, а три, господин Пертви был просто бы вынужден мне отказать.

Договорившись об условиях найма, господин Пертви спросил есть ли у меня на примете шкипер. Шкипера у меня не было, что оказалось просто как по заказу (счастье, похоже, само лезло мне в руки) — господин Пертви был уверен, что лучше господина Гойлза, на чьем попечении яхта в данный момент находится, мне не найти. Господин Гойлз, как заверил господин Пертви, шкипер просто превосходный; человек знающий море как собственную жену, и не утопивший на данный момент никого.

Было еще рано, «Бродяга» стоял в Харидже; я успел на поезд 10:45 с Ливерпуль-стрит, и около часа был на борту, беседуя с господином Гойлзом. Это был тучный человек с отеческими повадками. Я рассказал ему, что мой план — обогнуть внешние Голландские острова и подойти к Норвегии, на что он ответил «Есть, сэр!» и, как показалось, воспринял сей план просто с энтузиазмом; он сказал, что ему самому такое плавание весьма по душе.

Вопрос о запасе продовольствия, к обсуждению которого мы приступили, он воспринял с еще большим энтузиазмом. Количество провианта порекомендованное господином Гойлзом, признаться, привело меня в удивление. Живи мы во времена Дрейка и Испанских завоеваний*, я начал бы опасаться, что он затевает нечто противозаконное. Но он рассмеялся, своим отеческим образом, и заверил меня, что «лишку» в этом нет. А все что останется команда поделит между собой и заберет по домам (такой, кажется, был морской обычай). Мне подумалось, что «лишку» хватило бы команде на целую зиму, но я не хотел показаться скаредом и больше ничего не сказал. Затребованное количество спиртного меня удивило также. Я заказал столько сколько, по идее, должно было хватить нам самим, но здесь господин Гойлз выступил уже в защиту команды. (К его чести отмечу — о своих людях он беспокоился.)

— Нам ведь не нужно никаких вакханалий, господин Гойлз, — откликнулся я.

— Вакханалий! Да вы что! Им этих жалких капель как раз и хватит, что в чай.

Он объяснил, что его девиз: «Набери хороших людей, и обращайся с ними по-хорошему».

— Они будут и лучше работать, — заявил господин Гойлз, — и вернутся еще раз.

Лично мне не хотелось чтобы они возвращались; мне они и так уже разонравились, еще до того как я их увидел — это получалась команда каких-то прожорливых алкоголиков. Но господин Гойлз был такой пылкий и ревностный, а я был такой неопытный, что снова пошел у него на поводу. Он заверил, что эту статью он также возьмет под свой персональный контроль, и проследит чтобы ничего не было разбазарено.

Набор команды я предоставил, опять же, господину Гойлзу. Он сообщил, что со всем делом может справиться сам, и (ради меня) сам и справится, с помощью двух матросов и мальчика. Если он имел в виду приборку спиртного и провианта, то, я думаю, задачу он недооценивал (хотя, возможно, он имел в виду управление яхтой).

По дороге домой я зашел к своему портному и заказал яхтенный костюм с белой шляпой. Портной обещал подсуетиться и приготовить все вовремя. Затем я поспешил домой и рассказал Этельберте обо всем что устроил. Ее восторг был омрачен только одним опасением — успеет ли портниха сшить яхтенный костюм для нее самой? (Как это было по-женски.)

Наш медовый месяц, состоявшийся незадолго до этого, пришлось несколько сократить; мы решили, что приглашать никого не будем, и яхта останется исключительно в нашем распоряжении. И я благодарен Небу, что мы так решили. В понедельник мы облачились в свои костюмы и вышли. Не помню что было на Этельберте, но, неважно что это было, смотрелось оно просто очаровательно. Мой костюм был темно-синий, отделанный узкой белой тесьмой, что, как я думаю, смотрелось также весьма эффектно.

Господин Гойлз встретил нас на палубе и сообщил, что завтрак готов. Должен заметить — кока мистер Гойлз нашел просто отличного. Судить о способностях прочего экипажа возможности у меня не было. Могу сказать, что ничем себя не проявляли они, как бы сказать, с огоньком.

Мне представлялось, что, как только люди покончат с обедом, мы снимемся с якоря, и я, дымя сигарой, с Этельбертой стоящей рядом, облокочусь на планшир и буду смотреть на белые скалы отчизны, медленно исчезающие за горизонтом. Мы с Этельбертой осуществили свою часть программы, и стали ожидать на палубе, полностью предоставленной в наше распоряжение.

— Они вроде как не торопятся, — заметила Этельберта.

— Если за четырнадцать дней, — сказал я, — они собираются съесть хотя бы половину загруженного на яхту, у них уйдет масса времени на каждый обед. Лучше не торопить, а то они не осилят и четверти.

— Они, наверно, отправились спать, — заметила Этельберта позже. — Скоро и чай пить пора.

Тишина стояла полная. Я прошел на ют и позвал капитана Гойлза. Звать пришлось три раза, после чего он неторопливо поднялся. С тех пор как мы виделись в последний раз, он как-то постарел и обрюзг. Во рту у него находилась потухшая сигара.

— Когда будете готовы, капитан Гойлз, — сказал я, — мы выходим.

Капитан Гойлз вытащил сигару изо рта.

— С вашего позволения, сэр, сегодня никак.

— Почему? — я удивился. — Чем вас не устраивает сегодня?

(Я знаю матросы люди суеверные; должно быть понедельник считается у них днем невезучим.)

— Да нет, день сегодня как день. Я про ветер. Похоже, он не собирается меняться.

— А нам что — нужно чтобы он поменялся? Он ведь дует вроде как раз куда надо, в самую спину?

— Так точно, сэр, — капитан Гойлз кивнул. — «Куда надо» — это вы правильно, сэр... Все мы там будем, спаси Господи... Если выйдем по этому ветру. Понимаете, сэр, — стал объяснять он в ответ на мой удивленный взгляд, — это то что у нас называется «береговой ветер». То есть он дует, можно сказать, прямо с берега.

Я задумался и пришел к выводу, что он прав. Ветер дул с берега.

— Может к утру он и переменится, — обнадежил капитан Гойлз. — Все равно, ветер не сильный, да и яхта ходкая.

Капитан Гойлз вернулся к сигаре, я вернулся на бак и объяснил Этельберте причину задержки. Этельберта, которая была уже не так воодушевлена как утром, когда мы ступили на борт, пожелала узнать почему мы не можем отойти от берега когда ветер с берега дует.

— Если бы он дул не с берега, — сказала Этельберта, — то дул бы с моря и, конечно, придул бы нас к берегу. А сейчас, мне кажется, как раз такой ветер который нам нужен?

— Это отсутствие опыта, любимая, — сказал я. — Тебе кажется, что это как раз такой ветер который нам нужен. Но это не так. Это то что у нас называется «береговой ветер», а ветер с берега всегда очень опасен.

Этельберта пожелала узнать почему береговой ветер очень опасен.

Ее упрямство привело меня в некоторое раздражение. Возможно я был несколько не в настроении — монотонная качка небольшой яхты на якоре пылкую натуру угнетает.

— Не могу тебе объяснить, — сказал я (чистую правду), — но поставить парус по такому ветру было бы верхом безрассудства. А ты мне чересчур дорога, дорогая, чтобы я стал подвергать твою жизнь излишнему риску.

Заключение показалось мне весьма изящным, но Этельберта просто ответила, что, в таком случае, сожалеет, что мы поднялись на борт не подождав до вторника, и ушла вниз.

Утром ветер переменился и задул с севера. Я, будучи на ногах спозаранку, указал на это капитану Гойлзу.

— Так точно, сэр, — сообщил он, — просто жалость, но ничего не поделаешь.

— По-вашему, нам и сегодня не выйти? — рискнул я задать вопрос.

Он не разозлился на меня, он только рассмеялся.

— Что же, сэр, если бы вам нужно было идти на Ипсвич, то, конечно, лучше и не придумаешь. Но нам-то, как вы знаете, нужно идти на голландское побережье. Ничего не поделаешь, сэр.

Я донес новость до Этельберты, и мы решили провести день на берегу. Харидж — город не бойкий; под вечер, можно сказать, унылый. В Даверкорте мы взяли по салату и по чашке чая, после чего вернулись к причалам, чтобы найти капитана Гойлза. Мы прождали его целый час. Когда он вернулся, ему было явно веселее чем нам. (Не заверь он меня лично, что ничего не пьет, только стаканчик грога перед тем как отправиться спать, я подумал бы, что он пьян.)

На следующее утро ветер был южный, что привело капитана Гойлза в совершенное беспокойство. Было ясно — и передвигаться, и оставаться на прежнем месте равным образом небезопасно. Нам оставалось лишь уповать, что прежде чем ветер переменится, страшного не произойдет. К этому времени Этельберта прониклась к яхте нерасположением. Она сказала, что предпочла бы лучше провести недельку в купальной машине; купальную машину, во всяком случае, не болтает.

Мы скоротали в Харидже еще день, еще ночь, и день следующий. Ветер по-прежнему оставался южным, и мы заночевали в «Голове короля». В пятницу ветер задул строго с востока. Я встретил капитана Гойлза на пристани и предложил, при таких обстоятельствах, выйти. Моя настойчивость привела его в раздражение.

— Если б вы в этом больше соображали, то сами бы знали, что этого делать нельзя. Ветер же дует прямо с моря!

Я сказал:

— Капитан Гойлз, скажите что за предмет я нанял? Это яхта или дебаркадер?

Мой вопрос его, как видно, ошеломил. Он сказал:

— Это ял.

— Я вот что имею в виду... Может ли этот ял передвигаться, вообще? Или он здесь на вечном приколе? Если на вечном приколе, скажите мне прямо. Тогда мы возьмем немного плюща в горшках, пустим его по иллюминаторам, подсадим цветов, а на палубе поставим навес, чтобы стало уютней. Если, с другой стороны, он может передвигаться...

— Передвигаться! — перебил капитан Гойлз. — Дайте мне нормальный ветер...

— А что значит «нормальный ветер»?

Капитан Гойлз озадачился.

— За эту неделю, — продолжил я, — у нас был ветер и с севера, и с юга, и с востока, и с запада — во всех сочетаниях. Если на компасе имеется еще какая-нибудь часть света откуда он может подуть, так и скажите, я буду ждать. Если нет, а якорь не врос в океанское дно, мы сегодня же его поднимаем и смотрим что будет.

До него дошло, что шутить я не собираюсь.

— Ну что ж, сэр, — сказал он, — вы хозяин, я работник. У меня, слава богу, лишь один несовершеннолетний ребенок. Ваши душеприказчики, надо думать, обойдутся с моей старухой как полагается...

Его серьезность потрясла меня.

— Господин Гойлз, — сказал я. — Будьте со мной откровенны. Есть ли надежда, хоть по какой-то погоде, что мы сможем убраться из этой проклятой дыры?

К капитану Гойлзу возвратилось сердечное благодушие.

— Понимаете, сэр, — сообщил он, — берег-то весьма хитрый. Если мы выйдем, все пойдет как по маслу, но вот выйти на такой скорлупке как эта... В общем, сэр, если быть откровенным... Это дело нешуточное.

Я покинул капитана Гойлза, получив заверения, что он будет следить за погодой как мать следит за спящим младенцем (это было его собственное сравнение; я им был весьма тронут). В двенадцать я увидел его опять — он следил за погодой из окна пивной «Якорь и цепь».

Этим вечером, в пять часов, мне улыбнулась удача. На Хай-стрит я встретил двух товарищей-яхтсменов, которым пришлось зайти в Харидж — у них повело руль. Я поведал им свою историю, их больше развеселившую чем удивившую. Капитан Гойлз и двое его людей по-прежнему вели наблюдение за погодой. Я помчался в «Голову короля» и привел Этельберту в готовность. Вчетвером мы тихонько прокрались к причалам, где нашли нашу шлюпку. На борту находился только юнга; двое моих приятелей взяли яхту под свое начальство, и к шести часам мы весело шли под ветром вдоль берега.

На ночь мы стали под Олдборо, а на следующий день дошли до Ярмута, где (моим друзьям нужно было ехать) я решил яхту бросить. Провиант мы распродали на берегу, рано утром, с аукциона. Я понес убыток, но «сделав» капитана Гойлза, получил удовлетворение. «Бродягу» я оставил на попечение местного морехода, который взялся доставить ее обратно в Харидж за пару соверенов. В Лондон мы вернулись на поезде. Наверно бывают и не такие яхты как «Бродяга», и не такие шкиперы как капитан Гойлз. Но этот случай предубедил меня против тех и других.

Джордж также считал, что яхта потребует немало возни, и мы отбросили эту идею.

— Как насчет реки? — предложил Гаррис. — Мы весьма мило проводили на ней время, в свое время.

В наступившей тишине Джордж затянулся сигарой, а я расколол новый орех.

— Река сейчас уже не такая... — сказал я. — Не знаю что, но с речным воздухом что-то творится... Какая-то сырость, что ли... У меня всегда ломит поясницу.

— У меня то же самое, — откликнулся Джордж. — Не знаю как, но я теперь что-то никак не могу уснуть, если рядом река... Как-то раз весной я прогостил недельку у Джо... Каждый раз просыпаешься в семь — и потом глаз не сомкнешь...

— Да я так, предложил просто, — отозвался Гаррис. — Я сам тоже не думаю, что река мне сейчас подойдет — начинает мучить подагра.

— Как по мне, — сказал я, — так лучше всего горный воздух. Что скажете насчет похода по Шотландии?

— В Шотландии всегда мокро, — сказал Джордж. — Я был в Шотландии... Три недели, в прошлом году, и ни разу не просыхал... Не в том смысле, понятно...

— Вполне сухо в Швейцарии, — заметил Гаррис.

— Если мы отправимся в Швейцарию сами, наши этого не перенесут, — возразил я. — Вы знаете что случилось в прошлый раз... Нужно найти такое место где женщины и дети тонкой культуры, по возможности, просто не выживут. Страна плохих гостиниц и неудобных дорог, где придется терпеть лишения, вкалывать в поте лица... Может быть голодать...

— Потише, — перебил Джордж. — Не забывай, что я тоже еду.

— Придумал! — воскликнул Гаррис. — Велосипедный поход!

На лице Джорджа отразилось сомнение.

— Значит постоянно тащиться в гору, — сказал он. — И ветер в лицо.

— Точно так же катиться под горку, — возразил Гаррис, — и ветер в спину.

— Что-то я никогда такого не замечал, — Джордж уперся.

— Лучше велосипедного похода ты все равно ничего не придумаешь, — Гаррис не сдавался.

Я был склонен согласиться с ним.

— И я скажу где, — продолжил он. — В Шварцвальде!

— То есть всегда в гору, — сказал Джордж.

— Не всегда, — возразил Гаррис. — Скажем — две трети... И еще вы кое про что забыли.

Он опасливо оглянулся и снизил голос до шепота.

— Там есть такие маленькие железные дороги, вверх в гору, на таких колесиках с зубчиками...

Открылась дверь, и показалась миссис Гаррис. Она сказала, что Этельберта уже надевает капор, и что Мюриэль, не дождавшись, продекламировала «Безумное чаепитие» без нас.

— Завтра в четыре в клубе, — шепнул Гаррис мне, вставая.

Поднимаясь по лестнице, я передал это Джорджу.



Тонкое дело. — Что могла бы сказать Этельберта. — Что она сказала. — Что сказала миссис Гаррис. — Что сказали Джорджу мы. — Мы отправляемся в среду. — Джордж предоставляет возможность расширить наш кругозор. — Мы с Гаррисом сомневаемся. — Кто на тандеме трудится больше? — Мнение человека на переднем сидении. — Мнение человека на заднем сидении. — Как Гаррис потерял жену. — Багажный вопрос. — Мудрость покойного дядюшки Поджера. — Начало истории о человеке с сумкой.


С Этельбертой я приступил к делу в этот же вечер. Я начал с того, что стал как бы раздражаться по пустякам. По моему расчету, Этельберта должна была в этом отношении высказаться. Я это призна́ю, и отнесу на счет умственного переутомления. Это естественным образом приведет к разговору о моем здоровье вообще, где возникнет очевидная необходимость принять безотлагательные и энергичные меры. Я подумал, что, с известным тактом, даже смогу повернуть дело так, что Этельберта сама предложит мне что-нибудь. Я представлял как она скажет:

— Да нет, дорогой. Тебе просто нужно сменить обстановку, вообще. Не спорь со мной, и поезжай куда-нибудь — на месяц. Нет, не проси, я с тобой не поеду. Хотя ты бы, конечно, хотел — но нет. Общество тебе нужно мужское. Попробуй уговорить Джорджа и Гарриса. Поверь — такой возбудимый мозг как твой временами требует передышки от тягот домашних хлопот. Забудь ненадолго о том, что детям нужны уроки музыки, ботинки, велосипеды, настойка ревеня три раза в день... Забудь, что в жизни есть такие вещи как кухарки, обойщики, соседские псы, счета от мясника... Отправляйся в какой-нибудь зеленый уголок планеты, где для тебя все будет ново и необычно, где твой перетрудившийся ум обретет мир и свежесть идей. Поезжай на простор, и дай мне время соскучиться по тебе, поразмыслить о твоей добродетели, о твоем целомудрии. Ведь когда они постоянно рядом, я, по свойственным человеку качествам, могу их забыть — подобно тому как кто-либо, погрязнув в рутине, теряет внимание к благодати солнца и очарованью луны. Поезжай, и возвращайся отдохнувший душой и телом, возвращайся человеком светлее и лучше, если только это возможно, чем ты был уезжая.

Но даже сбываясь наши желания никогда не являются в облачении которого мы вожделеем. Для начала Этельберта как бы не заметила, что я стал как бы раздражаться по пустякам. Ее внимание пришлось к этому привлекать. Я сказал:

— Прости, дорогая. Что-то я сегодня себя чувствую не особо.

Она сказала:

— О! Что-то я ничего не заметила. Что случилось?

— Не могу сказать что. Но это уже несколько недель вроде.

— А все этот виски, — Этельберта кивнула. — Сам-то его не трогаешь, но у Гаррисов... И знаешь ведь, что не переносишь. Тебе вообще много не выпить.

— Это не виски. Это гораздо глубже... Подозреваю это скорее душевное, чем телесное.

— Опять читал эти критические статьи, — отозвалась Этельберта уже с бо́льшим сочувствием. — Почему ты меня не послушаешь и не выбросишь их в огонь?

— И не критические статьи. В последнее время отзывы были вполне лестные... Один или два.

— Тогда в чем дело? — Этельберта удивилась. — Должна ведь быть какая-нибудь причина?

— А ее нет. Вот это и удивительно. Мной словно бы овладело некое странное чувство неуспокоенности...

Этельберта оглядела меня с выражением, как мне показалось, некоторого любопытства. Но сказать ничего не сказала, и я продолжил развивать тему сам.

— Эта саднящая монотонность жизни... Эти дни мирного, лишенного событий блаженства... Они выводят из равновесия.

— Я бы на них ворчать не стала. Могут наступить другие, которые понравятся еще меньше.

— Я не уверен... Могу представить, что в жизни сплошь исполненной радости даже боль появляется как желанное разнообразие. Мне иногда интересно — не считают ли святые в раю неизменную безмятежность подчас обузой? Меня самого жизнь исполненная бесконечного счастья, не нарушенная ни единой нотой противоречия, начнет, я ощущаю, лишать адекватности. Полагаю я человек странный... Иногда я себя едва понимаю. Бывают моменты, — присовокупил я, — когда я себя ненавижу.

Небольшая речь подобного рода, намекающая на потаенную глубину смутных переживаний, Этельберту часто, бывало, трогала. Сегодня же Этельберта была странным образом неотзывчива. Насчет рая и его возможного на меня действия она предложила не беспокоиться (заметив, что забегать навстречу несчастью которое, возможно, никогда не случится было глупо всегда). Насчет же того, что я человек странный, ничего, как она полагает, не поделаешь, и если люди готовы с этим мириться, то и ладно. А от однообразия жизни, присовокупила она, страдает всякий; в этом она мне посочувствует.

— Ты даже не знаешь как мне хочется, — сказала она, — куда-нибудь иногда убраться, даже от тебя. Но я знаю, что такого никогда не случится, так что даже не мечтаю.

Прежде я никогда не слышал чтобы Этельберта заводила такой разговор. Он удивил и опечалил меня сверх всякой меры.

— Не очень-то приятное замечание, — я хмыкнул. — Особенно со стороны жены.

— Не очень. Поэтому раньше я всегда молчала. Вам, мужчинам, никогда не понять, — продолжила Этельберта, — что женщина может любить мужчину сколько угодно, но бывают моменты когда он ей надоедает. Ты даже не знаешь как мне иногда хочется надеть шляпку и убежать, и чтобы никто не спрашивал куда я иду, зачем я иду, надолго, и когда буду обратно. Ты даже не знаешь как мне иногда хочется заказать обед, на свой вкус — на мой и детей, а ты чтобы раз посмотрел, напялил шляпу и убежал в клуб. Ты даже не знаешь как мне иногда хочется пригласить какую-нибудь подругу, которую я люблю, а ты, я знаю, не переносишь; повидаться с людьми с которыми хочу повидаться я; идти спать когда хочу спать я; просыпаться когда хочу просыпаться я. Если двое живут вместе, обоим приходится постоянно жертвовать собственными желаниями ради другого. Так что иногда полезно расслабиться.

Впоследствии, обдумав слова Этельберты, я осознал их мудрость, но тогда, призна́юсь, был оскорблен и рассержен.

— Если твое желание, — молвил я, — это отделаться от меня...

— Не петушись. Я хочу отделаться от тебя совсем ненадолго. Как раз чтобы успеть забыть, что в тебе есть пара острых углов... Как раз чтобы успеть вспомнить какой ты славный в других отношениях... И ждать твоего возвращения как ждала обычно в прежние дни. Когда не видела тебя постоянно — отчего, наверно, стала к тебе слегка равнодушна, как становишься равнодушен к сиянию солнца только потому, что сияет оно каждый день.

Такой тон Этельберты мне не понравился. В этом с ее стороны проявилась некоторая легкомысленность, не подобающая предмету которого мы коснулись. Чтобы женщина с оптимизмом взирала на возможность трех- или четырехдневной разлуки с мужем — подобное, на мой взгляд, был не вполне благопристойно; совсем не так, как (в моем представлении) было прилично женщине. На Этельберту это было совсем не похоже. Я пришел в беспокойство. Мне расхотелось ехать в эту поездку. Если бы не Джордж и не Гаррис, я бы от нее отказался. (В любом случае, я не представлял как можно было сейчас отказаться не потеряв достоинства.)

— Очень хорошо, Этельберта, — молвил я. — Пусть будет так, как ты хочешь. Если тебе нужен отдых от моего присутствия, отдыхай на здоровье. Не будь такое любопытство со стороны мужа наглостью... Я хотел бы узнать — чем предполагаешь заняться в мое отсутствие?

— Мы возьмем тот домик в Фолкстоне, и поедем туда с Кейт. И если ты хочешь удружить Кларе Гаррис, то уговоришь Гарриса чтобы он поехал с тобой, и тогда Клара сможет к нам присоединиться. Когда-то мы очень славно проводили время втроем, когда вас, мужчин, еще не было, и было бы просто здорово тряхнуть стариной! Как ты думаешь — ты сможешь уговорить Гарриса?

Я сказал, что попробую.

— Вот милый! Уж постарайся! Джордж тоже мог бы с вами поехать.

Я ответил, что от поездки Джорджа особого толка не будет — он холостяк, и, таким образом, его отсутствие никому на пользу особо пойти не может. Только женщина не понимает сатиры. Этельберта просто заметила, что если мы его не возьмем, это будет невежливо. Я обещал, что скажу ему.

После обеда я встретился в клубе с Гаррисом и спросил как у него дела.

— О, все в порядке. С отъездом никаких сложностей.

Однако, судя по его тону, что-то было не так, и я настоял на подробностях.

— Она была просто лапочка, — продолжил Гаррис. — Сказала, что у Джорджа замечательная идея, и что поездка пойдет мне на пользу.

— Ну, и нормально, — сказал я. — Что здесь не так?

— Все так, — Гаррис вздохнул, — только это не все. Она завела разговор еще кое о чем.

— А! Понимаю...

— Этот ее бзик насчет ванной.

— В курсе, — я покивал. — Она подбила на ту же мысль Этельберту.

— Ну вот, пришлось соглашаться, раз уж меня так прищучили, резко... Не мог же я спорить, говорю. Она ведь была просто лапочка насчет поездки. Попал на сто фунтов, как минимум.

— Так дорого?!

— До последнего пенни, — Гаррис кивнул. — Только оценить — шестьдесят.

Мне стало его жалко.

— И еще на кухне плита, — продолжил Гаррис. — Все что последние два года в доме не так — это все плита на кухне.

— Знаю... Мы, как поженились, переезжали семь раз, и каждый раз плита была еще хуже. А нынешняя не просто не умеет печь — она вообще какая-то сволочь. Угадывает когда у нас гости, и лезет из кожи вон чтобы подгадить.

— А мы, похоже, вообще будем покупать новую, — сказал Гаррис, но как-то без гордости. — Клара считает, что можно здорово сэкономить если сделать все сразу. Если женщина захочет бриллиантовую диадему, она скажет, что ее нужно купить чтобы сэкономить на шляпке.

— И во сколько, считаешь, тебе обойдется плита? — (Вопрос начал меня интересовать.)

— Без понятия... Еще фунтов двадцать, надо думать. В общем, потом разговор зашел насчет пианино. Ты хоть раз замечал какую-то между ними разницу?

— Некоторые вроде как громче. Только все равно привыкаешь.

— У нашего совсем беда с дискантами. Кстати, что это за дисканты такие?

— Это то что звенит в конце справа, — объяснил я. — Часть клавиш которая визжит будто ты наступил им на хвост. Это всегда такие фанфары в конце эффектных вещей.

— Они хотят чтобы дискантов было больше. У нашей старушки их не хватает. Ее придется поставить в детскую, а в гостиную поставить новое.

— Еще что-то?

— Все... Больше она, кажется, ничего не смогла придумать.

— Вернешься домой — увидишь, — успокоил я Гарриса, — что уже придумала, еще кое-что.

— В смысле?

— Домик в Фолкстоне, на лето.

— И зачем ей домик в Фолкстоне, интересно?

— Чтобы там жить, — предположил я, — летом.

— Да, но она же едет к своим в Уэльс? С детьми, на каникулы, ее приглашали.

— Может быть она сначала поедет в Уэльс, а в Фолкстон потом. А может быть в Уэльс заедет на обратной дороге. Но она желает домик в Фолкстоне, на лето, и все тут. Я, может быть, ошибаюсь... Надеюсь, ради твоего блага, что ошибаюсь... Только есть у меня дурное предчувствие, что не ошибаюсь.

— Эта поездка, — сказал Гаррис, — вылетает в копеечку.

— Идиотская затея, — я кивнул, — с самого начала.

— Мы были дураками, что его послушались. Мы с ним еще влипнем, будет еще денек...

— Он всегда был дубиной.

— Тупоголовый чурбан.

В эту секунду мы услышали голос Джорджа в прихожей; он спрашивал нет ли писем.

— Лучше ему ничего не говорить, — предложил я. — На попятный идти слишком поздно.

— Да и толку нет, — Гаррис кивнул. — Мне так и так теперь делать ванную и покупать пианино.

Вошел Джордж. Он был в отличном настроении.

— Ну как? Все нормально? Получилось?

Такая его интонация мне не понравилась совершенно (Гарриса, как я заметил, она покоробила также).

— Получилось что? — переспросил я.

— Что «что»? Отпроситься.

Я почувствовал, что настала пора посвятить Джорджа в сущность вещей.

— В женатой жизни, — сообщил я, — мужчина делает предложение, женщина его принимает. Таков ее долг. Вся религия учит ему.

Джордж сложил руки и заморозил взгляд на потолке.

— Над такими вещами можно и пошутить, и поиздеваться, — продолжил я, — но в жизни оно происходит так. Мы известили своих жен, что уезжаем. Естественно, они огорчились. Они бы хотели поехать с нами. За невозможностью этого они просили бы нас остаться. Но мы разъяснили им свою волю на этот счет, и... И хватит об этом.

Джордж сказал:

— Извиняюсь, но я что-то не понял. Я всего лишь холостяк. Люди мне говорят одно, другое, третье — я слушаю.

— Вот это и плохо. Когда захочешь что-то узнать, приходи к Гаррису, или ко мне. По этим вопросам мы сообщим тебе правду.

Джордж поблагодарил нас, и мы перешли к делу.

— Когда выезжаем? — спросил он.

— Что касается меня, — ответил Гаррис, — чем скорее — тем лучше.

Я понимаю Гаррис предполагал убраться прежде чем миссис Г. придумает еще что-нибудь. Мы назначили следующую среду.

— Так что за маршрут? — спросил Гаррис.

— Есть идея, — сообщил Джордж. — Я полагаю, друзья, вы, естественным образом, горите желанием совершенствовать свои умственные способности?

— Монстрами интеллекта нам становиться не нужно, — сказал я. — В разумной степени — да, если этого можно добиться без особых затрат и не особенно напрягаясь.

— Можно, — сказал Джордж. — Голландию и Рейн мы знаем... В общем, мое предложение таково. Берем пароход до Гамбурга, смотрим Берлин и Дрезден, там двигаем в Шварцвальд через Нюрнберг и Штутгарт.

— В Месопотамии, как мне говорили, есть совершенно милые уголки, — Гаррис хмыкнул.

Джордж сказал, что Месопотамия нам несколько не по пути, а вот маршрут Берлин — Дрезден вполне реален. К счастью или к несчастью, но он убедил нас.

— Велосипеды, я полагаю, — продолжил Джордж, — берем те же. Я с Гаррисом на тандеме, Джей...

— Ну уж нет, — перебил Гаррис решительно. — Ты с Джеем на тандеме, а я — на одиночке.

— Мне без разницы. Я с Джеем на тандеме, Гаррис...

— Я не против того что мне причитается, — перебил я, — но тащить Джорджа всю дорогу я не собираюсь. Груз следует распределить.

— Ну что ж, — согласился Гаррис, — мы распределим его. Но при четком условии, что он будет работать.

— Что он что? — переспросил Джордж.

— Что он будет работать, — повторил Гаррис сурово. — Во всяком случае — в гору.

— Вот так во́т, — отозвался Джордж, — вам самим уже никак не надо стрясти жир?

Этот тандем всегда является предметом размолвки. Человек на переднем сидении полагает, что человек на заднем ничего не делает. Равным образом, человек на заднем сидении полагает, что движущей силой является он один, а человек на переднем сидении занимается только пыхтением. Тайна размолвки не раскроется никогда. Когда в одно ухо Благоразумие нашептывает не перетруждаться и не зарабатывать себе порок сердца, в другое Справедливость замечает: «Почему ты должен делать все сам? Это не кэб, а он не твой пассажир», а он сам ворчит: «Что случилось? Потерял педали?» — это бесит и раздражает.

Гаррис на заре супружеской жизни как-то раз попал в серьезную неприятность — от подобной невозможности знать чем занимается человек на заднем сидении. Они с женой путешествовали по Голландии. Дорога была каменистой, и велосипед здорово прыгал.

— Держись! — сказал Гаррис, не оборачиваясь.

Миссис Гаррис показалось, что он сказал «Прыгай!» (Почему ей показалось, что он сказал «Прыгай!», когда он сказал «Держись!» — никто из них объяснить не может. Миссис Гаррис считает, что «Если бы ты сказал „Держись”, зачем бы я стала прыгать?» Гаррис считает, что «Если бы я хотел чтобы ты прыгнула, зачем бы я стал говорить „Держись”?» Горечь тех дней миновала, но на этот счет они спорят по сегодняшний день.)

Как бы то ни было, факт остается фактом — миссис Гаррис спрыгнула, а Гаррис продолжил усердно давить на педали, воображая, что супруга по-прежнему находится у него за спиной. Сначала ей показалось, что он помчался таким образом в гору чтобы просто порисоваться. Оба в те времена были молоды, и он, бывало, вытворял подобные штуки. Она думала, что наверху он спрыгнет на землю и, облокотившись на велосипед в изящной небрежной позе, будет ее дожидаться. Когда она увидела как он, миновав вершину подъема, помчался, наоборот, дальше по долгому крутому спуску, то сперва удивилась, потом возмутилась, и наконец испугалась.

Она взбежала наверх и стала кричать, но он так и не обернулся. Она посмотрела как он исчез в роще, на расстоянии полутора миль, опустилась на землю и расплакалась. Утром они немного повздорили, и она подумала — может быть он обиделся по-настоящему и решил ее бросить?!

Денег у нее не было, голландского она не знала. Подошли люди и вроде как стали ее жалеть; она попыталась объяснить им что случилось. Они поняли, что она что-то потеряла, но что именно — понять не смогли. Они привели ее в ближайшую деревеньку и нашли полицейского. Полицейский, руководствуясь жестикуляцией, пришел к заключению, что у нее угнали велосипед. К операции был привлечен телеграф, и в какой-то деревне на расстоянии четырех миль был обнаружен молодой горемыка, управляющий дамским велосипедом допотопной конструкции. Его доставили к ней на телеге, но так как никакого интереса ни к велосипеду, ни к юноше девушка не проявляла, голландцы его отпустили и пришли в замешательство.

Между тем Гаррис с большим наслаждением продолжал давить на педали. Ему показалось, что он стал вдруг сильнее — и вообще куда более совершенным велосипедистом. Он сказал, обращаясь к воображаемой миссис Гаррис:

— На этом велосипеде мне уже несколько месяцев не было так легко. Я думаю это все здешний воздух. Он идет мне на пользу.

Потом он сказал чтобы она не боялась, и что сейчас он покажет как быстро умеет ездить. Он пригнулся к рулю и нажал от души. Велосипед понесся по дороге как живой*; фермы и церкви, собаки и цыплята так и мелькали мимо. Старики останавливались и глазели вслед. Дети хлопали ему в ладоши.

Таким образом он несся миль пять. Затем, как разъяснял Гаррис, ему стало казаться, что что-то неладно. Молчание его не удивляло — ветер свистел в ушах, велосипед изрядно гремел. Но Гаррисом овладело некое ощущение пустоты. Он протянул руку назад, но не обнаружил ничего кроме пустого пространства. Он спрыгнул с велосипеда — вернее, даже свалился — и оглядел дорогу. Белой прямой лентой она протянулась по темному лесу, и на ней — ни души. Снова вскочил в седло, помчался обратно. Через десять минут он оказался на перекрестке, где дорога разделялась на четыре ветви. Спешился и попытался припомнить каким рукавом спускался.

Пока он соображал, появился конный голландец, сидевший верхом по-женски. Гаррис остановил его и стал объяснять, что потерял жену. Тот не проявил ни удивления, ни сочувствия. Пока они говорили, появился другой фермер, которому первый изложил дело так будто произошел не несчастный случай, а смешная история. Второго фермера больше всего, как видно, удивил тот факт, что Гаррис устраивал такой шум по таким пустякам. Гаррис не смог добиться толку ни от первого, ни от второго. Проклиная их, он взобрался на свою машину снова, и выбрал, наудачу, средний рукав дороги.

На полдороги наверх ему встретилась компания — один молодой человек между двумя молодыми барышнями (которые, как видно, решили использовать такой шанс до конца). Гаррис спросил не видели ли они его жену. Они спросили как она выглядит. Он не знал голландского так хорошо чтобы объяснить как следует; он смог только сообщить, что это очень красивая женщина среднего роста. Понятно, что такое описание их не удовлетворило, как слишком обыкновенное; так может заявить любой мужчина, намереваясь, возможно, таким образом вступить во владение не принадлежащей ему женой. Они спросили во что она была одета. Хоть убей, но этого он не помнил.

Я сомневаюсь, что существуют мужчины способные сообщить как была одета женщина с которой они расстались десять минут назад. Он припомнил, что на ней была синяя юбка, и еще что-то что продолжало юбку от талии до вроде бы шеи. Возможно это была блузка. Ему вроде как запомнился пояс — но какая блузка? Была она зеленая, желтая, голубая? С воротником или крепилась лентой? Что было на шляпке — перья или цветы? И вообще — была ли это шляпка? Он не рискнул отвечать, опасаясь, что ошибется и его зашлют неизвестно куда совсем не по адресу. Молодые барышни хихикали, что в текущем расположении духа привело Гарриса в раздражение. Молодой человек, который, как видно, стремился от него поскорее избавиться, посоветовал в ближайшем городке обратиться в полицию.

Гаррис направился в полицейский участок. Полиция выдала клочок бумаги и заставила привести полное описание жены вместе с подробностями — где и когда он ее потерял. Он не знал где и когда он ее потерял. Все что он смог сообщить — название деревеньки где завтракал. Там она еще имелась при нем, и выезжали они оттуда вместе.

Полиция стала что-то подозревать. Они пришли в сомнение по поводу трех вещей. Во-первых, была ли это его жена на самом деле? Во-вторых, потерял ли он ее на самом деле? В-третьих, как получилось, что он ее потерял? С помощью хозяина гостиницы, который немного говорил по-английски, Гаррис, тем не менее, сомнения полиции превозмог. Они пообещали, что делом займутся, и вечером привезли ее в крытом фургоне, в сопровождении счета. Встреча была не томной. Миссис Гаррис — актриса никудышная, и скрывает чувства всегда с большим затруднением. В этом же случае, как она искренне признаёт, скрыть их она даже не попыталась.

Когда колесный вопрос разрешился, возник неизбывный вопрос багажный.

— Список обычный, я полагаю, — сказал Джордж, приготовившись писать.

Этой мудрости научил их я. А сам я много лет назад научился ей у дядюшки Поджера.

— Всегда, — говорил, бывало, мой дядюшка, — перед тем как паковать вещи, составь список.

Он был человек методичный.

— Возьми лист бумаги, — всегда начинал он, — и запиши туда все что может понадобиться. Потом пройти по списку, и вычеркни все без чего можно обойтись. Представь ты в кровати — что на тебя надето? Записывай, и добавь смену белья. Ты встаешь — что ты делаешь? Умываешься. Умываешься чем? Мылом — записывай мыло. И так до конца. Потом берешь одежду. Начинаешь с ног — что ты надеваешь на ноги? Ботинки, туфли, носки — записывай. И так до головы. Что тебе нужно еще, кроме одежды? Немножко бренди — его тоже записывай. Штопор — записывай. Записывай все, тогда ничего не забудешь.

Этого плана он придерживался неукоснительно. Составив список он внимательно пройдет по нему, как всегда советовал, — убедиться, что ничего не забыто. Потом пройдет еще раз, чтобы вычеркнуть все без чего можно обойтись.

Потом список он потеряет.

Джордж сказал:

— С собой на велосипедах вещей будем брать на день — на два. Основной багаж из города в город будем пересылать.

— Нужно быть осторожным, — сказал я. — Я однажды знал человека который...

Гаррис посмотрел на часы.

— Про него послушаем на пароходе. Мне через полчаса нужно встречать Клару на Ватерлоо.

— Полчаса не потребуется. Это случилось на самом деле, и...

— Вот и прибереги, — сказал Джордж. — Мне говорили там в Шварцвальде по вечерам дождливо — вот, может, будет как раз самое то послушать. А сейчас нам нужно закончить список.

Я сейчас вспоминаю, что так и не смог выложить эту историю. Кто-нибудь обязательно перебивал. А ведь она случилась на самом деле!



Единственный недостаток Гарриса. — Гаррис и ангел. — Патентованная велосипедная фара. — Идеальное седло. — Специалист по ремонту. — Его орлиный взор. — Его метод. — Его энергичная самонадеянность. — Его простой недорогостоящий вкус. — Его внешний вид. — Как от него избавиться. — Джордж в роли пророка. — Тонкое искусство сварливости на чужом языке. — Джордж как исследователь человеческого естества. — Он предлагает эксперимент. — Его благоразумие. — Содействие Гарриса гарантируется, на определенных условиях.


В понедельник после обеда ко мне зашел Гаррис. В руке у него был листок велосипедной рекламы. Я сказал:

— Послушай моего совета, и выбрось это из головы.

— Выбрось что из головы?

— Все это новейшее, патентованное, производящее подлинный переворот, не имеющее современных аналогов. Одурачивание, неважно какое, реклама которого сейчас у тебя в руке.

— Ну, не знаю. Там будут крутые горы, которые нужно будет преодолевать. Хороший тормоз, я понимаю, нам пригодится.

— Тормоз нам пригодится, согласен. Но вот какая-нибудь механическая диковина, недоступная нашему разумению, которая никогда не действует когда надо, нам не пригодится.

— Эта штука действует автоматически.

— Можешь не объяснять. Я и так знаю как она действует, инстинктивно. На подъеме она заклинит колесо, и так прочно, что нам придется тащить велосипед на горбу. Горный воздух на перевале повлияет на нее благотворно, и она вдруг придет в сознание. На спуске она станет припоминать какой палкой была в колесе, почувствует угрызения совести, и наконец впадет в отчаяние. Она скажет себе: «Какой из меня тормоз? Толку от меня этим ребятам — ноль. Я им только мешаю. Я дрянь, вот что я такое». И потом, не предупредив ни словом, зажмет колесо. Тормоз — он и будет тормозить. Оставь его в покое. Ты человек хороший, — заключил я, — но у тебя есть один недостаток.

— Какой же? — отозвался Гаррис запальчиво.

— В тебе слишком много веры. Если ты читаешь рекламное объявление, то веришь ему изо всех сил. Какой дурак ни придумает что-нибудь в плане велосипедов, ты все испробуешь. Твой ангел-хранитель, похоже, дух компетентный и добросовестный, и продолжает пока с тобой копаться. Послушай моего совета, и не пытай его слишком долго. Ему, должно быть, пришлось потрудиться немало — с тех пор как ты сел на велосипед. Прекращай себя так вести, а то он рассердится.

— Если бы каждый так рассуждал, жизнь бы не знала прогресса ни в чем. Если бы никто никогда не пробовал новых вещей, мир оказался бы в тупике. Только благодаря...

— Я знаю все аргументы которые может привести спорящая сторона, — перебил я. — Я согласен экспериментировать с новым когда тебе не исполнилось тридцати пяти. После тридцати пяти, я считаю, человеку дается право подумать и о себе. Мы свой долг в этом отношении выполнили, особенно ты. Ты подорвался на патентованной газовой фаре...

— Ты знаешь, тут я, похоже, сам виноват. Я, похоже, слишком сильно затянул винты...

— Охотно верю. Если что-то где-то можно сделать неправильно, ты как раз так и сделаешь. Эту свою склонность тебе нужно учитывать, это обстоятельство не в твою пользу. Я, кстати, не видел что ты там натворил. Помню только, что мы тихо-мирно катили по Уитби-роуд, беседуя о Тридцатилетней войне*, как вдруг твоя лампа стреляет как пистолет и улетает. Я в шоке валюсь в канаву, а лицо твоей жены — когда я сказал, что ничего страшного не произошло и волноваться не следует... Потому что тебя уже несут наверх в спальню... А врач с сестрой будут с минуты на минуту... Лицо твоей жены не изгладилось из моей памяти до сих пор.

— Жаль, что ты ее не подобрал. Хотелось бы знать почему она так вот грохнула.

— Подбирать лампу было некогда. По моим подсчетам, чтобы ее собрать, потребовалось бы два часа. А почему она «так вот грохнула»... Уже один факт, что она рекламировалась как самая безопасная фара в мире, сам по себе — для кого угодно, только не для тебя, — предполагал катастрофу. А потом, — продолжил я, — была еще фара электрическая.

— Да, но она на самом деле здорово светила. Ты же сам говорил.

— Она светила просто блестяще, на Кинг-роуд, в Брайтоне, и напугала лошадь. Как только нас застали сумерки за Кемп-тауном, она потухла, и тебя вызывали в полицию за езду без света. Может помнишь? Едешь днем, солнце в небе — она светит на всю катушку, а когда наступает время зажигать свет, она естественным образом выдыхается, и требует отдыха.

— Да, она несколько раздражала, эта лампа, — пробормотал Гаррис, — помню...

— Раздражала она меня. А тебе вообще оставалось повеситься. Потом эти седла, — продолжил я (я хотел чтобы Гаррис усвоил урок). — Можешь припомнить такое седло из рекламы которое ты не испробовал?

— Но ведь можно, я понимаю, найти нормальное седло!

— И не думай. Нас окружает несовершенный мир, в котором отрада разбавлена скорбью. Возможно существует обетованный край, где велосипедные седла творятся из радуги и набиваются облаками. Но в этом мире проще привыкнуть к чему-нибудь жесткому... Помнишь седло которое ты купил в Бирмингеме? Раздвоенное посередине, похожее на пару почек?

— Ты про то сделанное по анатомическим принципам?

— Очень возможно. На коробке была картинка, а на картинке — скелет. Точнее та часть посредством которой сидят.

— Там все было как надо. Там было показано правильное положение...

— Не будем вдаваться в подробности. Эта картинка всегда казалась мне нетактичной.

— С точки зрения медицинской там все было правильно...

— Может быть. Для человека на котором нет ничего кроме костей. Я только знаю, что пробовал его сам, и что для человека облеченного плотью это сущая пытка. Каждый раз когда наезжаешь на камень или на колею, оно тебя тяпает. Все равно что едешь на озлобленном раке. А ты ездил так целый месяц.

— Надо же было испытать как следует.

— Вот ты испытал как следует — всех своих. Если позволишь так выразиться... Твоя жена говорила, что никогда за всю семейную жизнь ты не был таким склочником, таким богохульником, как за этот месяц. А помнишь было еще другое седло, с пружиной внизу?

— Ты про «Спираль»?

— Я про то из которого вылетаешь как чертик из табакерки. Иногда падаешь вниз куда следует, иногда мимо. Я не для того обращаюсь к этим примерам чтобы пробудить в тебе болезненные воспоминания, нет... Просто хочу убедить, что заниматься экспериментами в твоем возрасте — безрассудство.

— Слушай, давай без этой волынки насчет моего возраста. Мужчине тридцати четырех лет...

— Мужчине скольки лет?

— Не хочешь тормозить — не надо. Но если велосипед понесет на спуске, а вас с Джорджем зашвырнет в крышу какой-нибудь церкви, то ко мне чтобы никаких претензий.

— За Джорджа я не ручаюсь. Пустяки его иногда раздражают, как знаешь. Если что-нибудь вроде такого произойдет, он может вспылить, да. Но я берусь объяснить ему, что это была не твоя вина.

— Ну, а что железка?

— Тандем, — сказал я, — в порядке.

— Ты его посмотрел?

— Я его не смотрел. И смотреть его никто не будет. В данный момент устройство находится в рабочем состоянии, и будет находиться в рабочем состоянии до отъезда.

Я имел опыт подобных «осмотров». В Фолкстоне был мастер (я встречался с ним на реке). Как-то вечером он предложил на следующий день прокатиться, и я согласился. Проснулся я ни свет ни заря (ни свет ни заря в моем понимании; для этого пришлось потрудиться, и я был горд собой). Он опоздал на полчаса, и я дожидался его в саду — день занимался чудесный. Он сказал:

— У вас вроде как хороший велосипед. Как он идет?

— Да как все. Утром нормально, после обеда тяжеловато.

Он схватил его спереди за вилку и колесо и жестоко встряхнул.

— Осторожно! Сломаете!

Я не понимал зачем ему понадобилось встряхивать велосипед (который ему ничего не сделал). Да и потом — если велосипеду требовалась встряска, то трясти должен был я. Я почувствовал себя так словно он стал лупить мою собаку.

— На переднем колесе восьмерка.

— А вы его не крутите, и не будет никакой восьмерки.

Никакой восьмерки на колесе не было, ничего такого похожего.

— Это опасно! У вас есть ключ?

Мне следовало проявить твердость, но я подумал, что он, может быть, на самом деле в этом соображает. Я пошел в сарай посмотреть что там можно было найти. Когда я вернулся, он сидел на земле, переднее колесо находилось у него между коленями, и он теребил его пальцами. Остатки велосипеда пребывали рядом на дорожке. Он сказал:

— С вашим передним колесом что-то случилось.

— Похоже на то, — ответил я. (Но он был из тех что вообще не понимают юмора.)

— По-моему, подшипники полетели, вообще.

— Ладно, не переживайте на этот счет — это вас утомит... Давайте поставим колесо обратно — и в путь.

— Давайте тогда уж посмотрим что с ним случилось, раз уж оно слетело.

Он говорил так будто колесо отвалилось случайно. Я не успел его остановить, как он что-то где-то открутил, и по дорожке рассыпалось с дюжину шариков.

— Ловите их! — он всполошился. — Ловите! Нельзя потерять ни одного шарика!

Он очень разволновался насчет этих шариков.

Мы проползали ниц около тридцати минут и нашли шестнадцать. Он выразил надежду, что шарики мы нашли все. Если шарики мы нашли не все, велосипед, возможно, будет работать совсем по-другому. Он сказал, что когда разбираешь велосипед на части, наибольшую осторожность следует проявлять именно в отношении шариков; нужно проследить за тем чтобы не потерялось ни одного. Он объяснил, что когда шарики вынимаешь, их следует пересчитывать. Следует проследить за тем чтобы в каждый подшипник вернулось строго исходное их количество. Я пообещал, что если еще когда-либо буду разбирать велосипед на части, его совет помяну.

Для большей безопасности я положил шарики в шляпу, а шляпу положил на крыльцо. Призна́ю это было неблагоразумно. Собственно говоря, это было глупо. С мозгами у меня вообще-то порядок; должно быть этот тип оказал на меня дурное влияние.

Затем он сказал, что заодно (пока уж он здесь) сделает мне одолжение и осмотрит цепь, и начал снимать коробку скоростей.

Я пытался отговорить его. Я сообщил ему то, что однажды внушительно заявил мой бывалый товарищ: «Если с коробкой скоростей что-то случается, продавай велосипед и покупай новый — выйдет дешевле». Он сказал:

— Так говорят те кто ничего не понимает в велосипедах. Нет ничего проще чем снять коробку скоростей.

Должен признать он был прав. Меньше чем за пять минут он, разделив коробку скоростей на две половинки, уже лежал на дорожке и разыскивал винтики. Он сказал, что для него всегда остается загадкой вопрос как они так исчезают.

Мы по-прежнему искали винтики, когда вышла Этельберта. Она была, как видно, удивлена обнаружив нас по соседству. Она думала, что мы уехали несколько часов назад. Он сказал:

— Теперь мы уже недолго. Я вот тут помогаю вашему мужу осматривать велосипед. Машина хорошая, но их все иногда нужно осматривать.

Этельберта сказала:

— Когда закончите и захотите умыться, ступайте на кухню. В комнатах только что прибрали.

Она сказала мне, что если увидит Кейт, то, возможно, они поедут с ней покататься под парусом; в любом случае, к завтраку она вернется. Я бы отдал соверен чтобы поехать с ней. Мне уже становилось тошно — стоять смотреть как этот кретин курочит мой велосипед.

Здравый смысл продолжал нашептывать: «Останови его, пока он не угробил все окончательно. Ты обладаешь правом защищать собственное имущество от разорения умалишенными. Возьми его за шкирку и вышвырни за ворота!»

Но я проявляю безволие когда дело доходит до оскорбления чувств ближнего, и он продолжил копаться.

На поиски оставшихся винтиков он махнул рукой. Он сказал, что винтики обладают коварством находиться в такой момент когда этого ожидаешь меньше всего, и что сейчас он будет осматривать цепь. Он затянул ее так, что она не двигалась. Затем отпустил ее вдвое слабее чем было сначала. Потом решил, что все-таки следует вернуться к переднему колесу и поставить его на место.

Я раздвигал вилку, а он мучился с колесом. Через десять минут я предложил чтобы вилку взял он, а за колесо взялся я, и мы поменялись местами. Еще через минуту он бросил велосипед, и предпринял небольшую прогулку вокруг крокетной площадки, зажав ладони между бедрами. В продолжение прогулки он объяснял, что особую осторожность следует проявлять в отношении собственных пальцев; необходимо избегать их попадания между вилкой и спицами колеса.

Я ответил, что, исходя из собственного опыта, убежден, что его слова содержат изрядную долю правды. Он перевязал раны тряпками, и мы снова приступили к делу. В конце концов мы все-таки водворили колесо на место; в тот момент когда оно там оказалось, он разразился смехом.

— Что здесь смешного? — спросил я.

— Я просто осел!

Это была первая реплика с его стороны которая вызвала во мне уважение. Я спросил что привело его к такому открытию.

— Мы ведь забыли шарики!

Я оглянулся — моя шляпа валялась посреди дорожки, а любимый пес Этельберты поспешно подбирал и поедал шарики.

— Он ведь себя угробит! — воскликнул Эббсон (с того самого дня я, слава Создателю, больше его не видел, но помню, что звали его Эббсон). — Ведь они литой стали!

— Насчет собаки я не переживаю, — возразил я. — На этой неделе он уже съел шнурок и пачку иголок. Природа — лучший советчик... Щенкам, похоже, требуются стимуляторы подобного рода. Я переживаю насчет велосипеда.

По нраву он был оптимистом. Он сказал:

— Ну что ж, нам нужно вставить обратно всё что найдем, и довериться Провидению.

Мы нашли одиннадцать шариков. Шесть мы вставили с одной стороны, пять — с другой, и через полчаса колесо снова находилось на месте. Вряд ли стоит упоминать, что теперь у него на самом деле появилась восьмерка — это заметил бы и ребенок. Эббсон сказал, что пока сойдет так. Похоже, он и сам уже немного устал. Если бы я позволил, он, надо думать, ушел бы теперь домой. Но я твердо считал, однако, что он должен остаться и довести все до конца (кататься я уже и не думал). Мою гордость велосипедом он похоронил, и теперь мне хотелось только смотреть как он режется, бьется, и прищемляет пальцы. Я оживил его павший дух стаканом пива и рассудительным одобрением:

— Мне очень полезно смотреть как вы тут занимаетесь. Меня пленяет не только ваше умение и мастерство. Ваша неунывающая самоуверенность, ваш непостижимый оптимизм — вот что действует на меня благотворно...

Воодушевленный таким образом, он принялся крепить коробку скоростей. Он прислонил велосипед к дому, и трудился с одной стороны. Потом он прислонил велосипед к дереву, и трудился с другой. Затем велосипед держал я, а он лег на землю, просунул голову между колесами, и работал снизу, капая на себя маслом. Затем забрал машину, сложился через нее пополам как вьючное седло, и так, потеряв равновесие, съехал на голову. Три раза он говорил:

— Слава Небу! Наконец-то!

А два раза:

— А-а, дьявол! Опять...

Что он сказал в третий раз я стараюсь забыть.

После этого он вышел из равновесия и решил действовать страхом. Велосипед, как я был рад отметить, проявил дух. Последующие мероприятия выродились в обыкновенный бой без правил между ним и устройством. Иной раз на дорожке окажется велосипед, а он сверху; иной раз положение изменится на противоположное — на дорожке окажется он, а велосипед на нем. Вот, упоенный победой, он стоит зажав велосипед между ногами. Но триумф мимолетен; велосипед быстрым внезапным маневром высвобождается, разворачивается, и лупит по голове ручкой руля.

Без четверти час, грязный и растрепанный, израненный, истекающий кровью, он сказал «Ну, вроде бы все», поднялся и утер пот со лба.

Велосипед также получил на орехи. Кто из них претерпел больший урон — сказать было трудно. Я отвел Эббсона на кухню, где он привел себя в порядок (насколько возможно без помощи углекислого натрия и подобающих инструментов), и отправил его домой.

Велосипед я погрузил в кэб и отвез в ближайшую мастерскую. Мастер вышел и посмотрел на него.

— Что вы хотите чтобы я с этим сделал? — спросил он.

— Я хочу, — сказал я, — насколько возможно, чтобы вы вернули это в исходное состояние.

— До него слишком уже далеко, — он покачал головой. — Но я постараюсь.

Его старания вышли в два фунта и десять шиллингов. Но машина была уже не та, и в конце сезона я оставил ее у скупщика на продажу. Я не хотел кого-то обманывать. Я попросил агента указать в объявлении, что велосипедом год уже пользовались. Агент посоветовал вообще не указывать никаких сроков. Он сказал:

— В нашем деле вопрос не в том что правда, а что неправда... Вопрос в том во что ты заставишь людей поверить. На вид, между нами, велосипеду года не дашь. На вид, если уж на то пошло, ему можно дать все десять. Про год выпуска говорить ничего не будем. Что выручим — то и выручим.

Я доверил дело ему, и он выручил целых пять фунтов (по его словам, больше чем он рассчитывал сам).

Существует два способа получать моцион с помощью велосипеда — его можно «осматривать», а можно на нем кататься. В целом я не уверен, что человек находящий удовольствие в осмотрах велосипеда попадает пальцем в небо. Он не зависит ни от погоды, ни от ветра; состояние дорог его не волнует. Дайте ему ключ, узел тряпья, масленку, на что-нибудь сесть, и он будет счастлив весь день. Ему, конечно, придется мириться с определенными недостатками (счастья чем-то не омраченного не существует). Сам он всегда выглядит как бродячий лудильщик, а велосипед своим внешним видом приводит к соображению, что его угнали и пытались закамуфлировать (но так как новый хозяин редко заезжает на нем дальше первого верстового столба, камуфляж большой роли не играет).

Ошибка которую допускают некоторые заключается в уверенности будто этими обоими видами спорта можно заниматься с помощью одного и того же устройства. Это невозможно — никакая машина не выдержит двойной нагрузки. Вам следует принять решение кем вы собираетесь быть — мастером по отладке велосипедов или собственно велосипедистом. Лично я предпочитаю кататься, и поэтому забочусь о том чтобы рядом не возникало никаких искушений его «отлаживать». Если с моей машиной что-то случается, я веду ее в ближайшую мастерскую. Если до города или до деревни идти далеко, я сажусь на обочину и жду какую-нибудь повозку.

В этом случае, я всегда считаю, главной угрозой для меня являются странствующие знатоки. Сломанный велосипед для знатока — все равно что для стервятника труп в придорожной канаве. Он падает на него камнем с дружеским воплем триумфа. Сначала я пытался обходиться вежливостью. Я говорил:

— Ничего страшного, не переживайте. Езжайте себе на здоровье, умоляю, сделайте такое мне одолжение. Езжайте своей дорогой, прошу вас.

Опыт, однако, научил меня, что в таком отчаянном положении от обходительности толка нет. Теперь я говорю:

— Убирайтесь подальше и оставьте велосипед в покое. Иначе я отшибу вам вашу тупую голову.

И если у вас на лице решительность, а в руках — добрая крепкая дубинка, вам, как правило, удается его отвадить.

Джордж появился позже. Он сказал:

— Ну как, все будет готово?

— Все будет готово к среде, кроме, возможно, тебя и Гарриса.

— Как тандем?

— Тандем в порядке.

— Ничего подкрутить не надо?

Я сказал:

— Возраст и опыт научили меня, что существует совсем немного вещей в которых человек может быть совершенно уверен. Таким образом, сегодня для меня остается лишь ограниченное количество вопросов по которым я испытываю ту или иную степень уверенности. Среди таких по-прежнему непоколебленных убеждений, однако, присутствует уверенность в том, что подкручивать на тандеме ничего не надо. Также предчувствую, что, если останусь в живых, ни единое человеческое существо, с настоящего момента и до среды, подкручивать на нем ничего не будет.

— Я бы на твоем месте так не артачился, — Джордж усмехнулся. — Придет день, не такой, может быть, и далекий, когда этот велосипед, несмотря на твое упорное стремление к отдыху, подкрутки потребует, а до ближайшей мастерской будет пара перевалов дороги. Тогда ты начнешь всех дергать — куда, мол, я положил масленку, куда задевал ключ. Потом ты будешь пыжиться, чтобы удержать велосипед у дерева, и требовать чтобы кто-нибудь почистил цепь и накачал заднее колесо.

Упрек Джорджа был справедлив, и содержал определенную долю ве́щей мудрости.

— Ладно, прости мою неотзывчивость. Видишь ли, утром заходил Гаррис...

— А, можешь не объяснять... Все ясно. Я, вообще-то, зашел поговорить совсем не об этом. Вот посмотри.

Джордж вручил мне книжечку в красном матерчатом переплете. Это был английский разговорник для немецких туристов. Он начинался разделом «На пароходе» и заканчивался разделом «У доктора». Самый большой раздел был посвящен общению в железнодорожном вагоне, в купе, набитом, как видно, склочными неблаговоспитанными душевнобольными: «Не могли бы вы отодвинуться от меня подальше, сэр?» — «Увы, это невозможно, мадам; мой сосед весьма тучен» — «Не попробуем ли мы расположить наши ноги?» — «Пожалуйста, имейте великодушие держать ваши локти внизу» — «Молю вас, не стесняйте себя, мадам, если мое плечо может оказаться для вас удобным» (как это следует произносить, с сарказмом или нет, там не указывалось) — «Мадам, я вынужден просить вас чтобы вы отодвинулись; я едва дышу».

По представлению составителя, как следует предположить, все собрание к этому времени уже будет свалено на пол в кучу малу. Раздел заканчивался фразой «Благодарение богу (Gott sei Dank!), мы в пункте нашего назначения!» — искреннее восклицание, которое в таких обстоятельствах должно будет произноситься хором.

В конце книги шло приложение; в нем немецкому путешественнику давались полезные советы в том плане как, пребывая в английском населенном пункте, сохранить покой и здоровье (самым главным советом был следующий: всегда брать с собой достаточный запас дезинфицирующего порошка, всегда запирать на ночь дверь, всегда тщательно пересчитывать сдачу мелкой монетой).

— Издание не блестящее, — заметил я, возвращая книжечку Джорджу. — Такую книгу лично я не стал бы рекомендовать немцу который собирается в Англию. С такой книгой он вызовет антипатию. Но я читал книги изданные в Лондоне для англичан которые едут за границу... Ничуть не хуже, такая же чушь. Это какой-нибудь образованный идиот, как бы знающий семь языков, лезет писать эти книжки — и провоцирует дезинформацию и ложное представление о современной Европе.

— Но нельзя отрицать, что эти книги пользуются большим спросом. Их покупают тысячи человек, я знаю. В каждом европейском городе бывает народ который ходит и изъясняется таким образом.

— Может быть. Но, к счастью, никто их не понимает. Я и сам видел людей которые стоят на платформах, на перекрестках, и глаголят по этим изданиям. Никто не знает на каком языке они говорят, никто даже не представляет о чем они говорят. Возможно, это и к лучшему — если их поймут, то, наверно, побьют.

— Может быть ты и прав. Я хочу посмотреть что случится если их поймут. Мое предложение — в среду утром приехать в Лондон пораньше, походим часок-другой с этой книгой по магазинам. Мне, среди прочего, нужны кое-какие мелочи — шляпа и пара тапочек. Пароход отходит от Тилбери в двенадцать, и у нас как раз будет время. Я хочу испробовать этот способ общения, чтобы оценить его действие должным образом. Я хочу понять что чувствует иностранец когда с ним говорят вот так.

Мне показалось, что идея имела все шансы. Меня охватил энтузиазм, и я предложил Джорджу пойти с ним и подождать у входа в магазин. Я заметил, что Гаррис также будет не против присоединиться — ко мне.

Джордж сказал, что его замысел не совсем таков. По его плану, мы с Гаррисом должны сопровождать его и внутри магазина. Если Гаррис, который внушительно выглядит, обеспечит ему поддержку (а я стану у входа, чтобы, в случае необходимости, позвать полицию), то он готов и рискнуть.

Мы пошли к Гаррису и вынесли предложение на рассмотрение. Он исследовал книжку, особенно главы имеющие отношение к покупке шляп и тапочек. Затем сказал:

— Если Джордж в обувном или шляпном магазине заговорит с продавцом как здесь изложено... Моя поддержка ему не потребуется. Ему потребуется санитарная карета.

Здесь Джордж рассердился:

— Ты говоришь будто я бестолковый мальчишка, сорвиголова! Я буду выбирать то что более-менее вежливо и не так сильно взбесит. Серьезных оскорблений я буду избегать.

При таком четком условии Гаррис предоставил свое согласие, и отъезд был назначен на среду рано утром.



Почему Гаррис считает, что в доме будильник не нужен. — Что думает ребенок об утренней поре. — Социальный инстинкт юного поколения. — Бдительный страж. — Его непостижимость. — Его чрезмерное рвение. — Мысли приходящие ночью. — Чем человеку можно заняться до завтрака. — Хорошая овца и дурная овца. — Невыгодное положение добродетели. — Новая плита Гарриса начинает за упокой. — Почтенный джентльмен в роли скаковой лошади. — Как мой дядюшка Поджер каждый день выходил из дома. — Мы прибываем в Лондон. — Мы говорим на языке путешественников.


Джордж приехал во вторник вечером и остался ночевать у Гарриса. Такой вариант устраивал нас больше чем его собственный, когда нам пришлось бы захватывать его по дороге. «Захватывать» Джорджа утром — значит для начала извлекать его из постели и трясти пока не проснется (занятие утомительное само по себе, и еще не хватало начинать с него день). Затем помогать ему разыскивать вещи, заканчивать за него упаковку, после чего ждать пока он позавтракает (мероприятие с точки зрения очевидца утомительное, исполненное цепенящего однообразия).

Вот если Джордж останется у Гарриса, то проснется вовремя. Я у Гарриса ночевал, и знаю чем такое кончается.

В районе полуночи, как вам кажется (хотя в действительности, возможно, и позже), вы, только уснув, в страхе вылетаете из постели — по коридору, как раз напротив вашей двери, бросается в бой, судя по грохоту, кавалерийский отряд. Ваш наполовину бодрствующий рассудок пребывает в растерянности — то ли это грабители, то ли настал Судный день, то ли просто взорвался газ. Вы садитесь на кровати и внимательно вслушиваетесь. Долго ждать не приходится — секунду спустя на дверь обрушивается свирепый удар; кто-то, или что-то, как видно, слетает с лестницы на чайном подносе.

— Вот видишь! — раздается голос.

Тотчас же нечто крепкое (судя по звону — голова) бьет рикошетом от двери. Тем временем вы как сумасшедший мечетесь по комнате в поисках одежды. Там где вы побросали все накануне ничего нет; существеннейшие предметы вашего туалета исчезли без остатка; между тем убийство — или восстание, или что бы там ни было — беспрепятственно продолжается. На секунду вы замираете, засунув голову под шифоньер, где, по вашему предположению, могут обнаружиться тапочки; тотчас доносится мощный размеренный бой в какую-то далекую дверь. Жертва, заключаете вы, спряталась за этой дверью. Сейчас они его выволокут и прикончат. Только б успеть!

Удары смолкают, и кроткий голосок, сладко-вкрадчивый в своей мягкой печали, вопрошает:

— Папочка, мне можно вставать?

Что говорит другой голос — не слышно, но первый отвечает:

— Нет, это просто ванночка... Нет, совсем не ушиблась, ни капельки... Промокла только немножко. Да, мамочка, хорошо, я им скажу. Нет, ну мы-то ведь не нарочно! Да, спокойной ночи, папочка!

Затем тот же голосок, напрягаясь так чтобы было слышно в другом конце дома, сообщает:

— Всё, возвращайтесь наверх!!! Папа сказал, что вставать еще рано.

Вы возвращаетесь в постель и лежите, прислушиваясь к тому как кого-то волокут наверх, очевидно против воли волокомого. Комнаты для гостей у Гаррисов рассудительно устроены как раз под детской. Тот же самый волокомый, делаете заключение вы, по-прежнему проявляя самое похвальное сопротивление, укладывается обратно в постель.

Вы в состоянии отследить ход поединка с большой точностью, так как всякий раз когда тело обрушивается на пружинный матрац, кровать — у вас непосредственно над головой — как бы подпрыгивает; и всякий раз когда телу удается вырваться снова, вы в курсе этого факта благодаря глухому удару в пол.

Спустя какое-то время схватка стихает (или, может быть, ломается кровать), и вы снова погружаетесь в сон. Но в следующий миг (или как вам спросонья покажется) вы снова открываете глаза — чувствуя, что на вас смотрят. Дверь приоткрыта, и четыре серьезных физиономии, нагромоздившись одно над другим, глазеют на вас, словно вы некая загадка природы, находящаяся на хранении в специализированном помещении. Заметив, что вы проснулись, верхний лик, хладнокровно перебравшись через трех остальных, проникает в помещение и непринужденно присаживается на постель.

— О! — произносит он. — А мы и не знали, что вы не спите. Я вот уже не сплю.

— Я так и понял, — отвечаете вы кротко.

— Папа не любит когда мы просыпаемся рано, — продолжает он. — Он говорит, что когда мы встаем, в доме никому нет покоя. Так что нам, конечно, нельзя.

В словах сквозит спокойная покорность судьбе. Это чувство одухотворенное целомудренной гордостью, исходящее из осознанности самопожертвования.

— То есть вы еще как бы не встали? — предполагаете вы.

— Нет, еще не совсем. Видишь — мы еще не совсем одеты. (Факт очевиден сам по себе.) Папа по утрам очень всегда устает, — продолжает чадо. — Конечно, он ведь страшно много работает днем. А ты вообще устаешь по утрам?

Здесь оно оборачивается и замечает, что трое прочих также проникли за ним в комнату, и сидят на полу полукругом. Выражение физиономий присутствующих сообщает, что происходящее они принимают за не особо увлекательное мероприятие, некую комедийную лекцию или представление фокусника, и терпеливо ожидают момента когда вы, наконец, выберетесь из постели и займетесь, наконец, делом.

Возможность присутствия этих трех прочих в спальне гостя повергает вашего посетителя в негодование. Он властно приказывает им удалиться. Они ему не отвечают, они не спорят с ним. В мертвой тишине и единым порывом они набрасываются на него. С постели вам виден только беспорядочный клуб перевитых с ногами рук, напоминающий пьяного осьминога пытающегося нащупать дно. Ни произносится ни звука; очевидно такова этика дела. Если вы спите в пижаме, вы выскакиваете из постели, тем самым добавляя сумятицы. Если на вас менее притязательное одеяние, вы остаетесь на месте и выкрикиваете команды, игнорируемые целиком и полностью.

Проще всего оставить все на усмотрение старшего. Спустя какое-то время он таки выдворяет их и закрывает дверь. Она немедленно открывается снова, и кто-нибудь (как правило, Мюриэль) снова влетает в комнату — девочкой словно выстреливают из катапульты. Мюриэль имеет физический недостаток — длинные волосы, которые можно использовать как удобный темляк. Будучи, несомненно, осведомлена об этом своем природном пороке, одной рукой она крепко хватает их, другой наносит удары. Старший брат открывает дверь снова, и искусно использует девочку как таран против стенки обороняющихся, подобным преимуществом не обладающих. Вам слышен глухой удар — голова Мюриэль разбивает ряды оппонента и разносит их. Когда победа одержана, братец возвращается и снова занимает место на вашей постели. Он не горит возмущением — инцидент предан забвению.

— Я люблю утро, — объясняется он. — А ты?

— Иногда, — соглашаетесь вы, — вполне себе ничего. А иногда не все так спокойно...

Ваше замечание он игнорирует. Лицо его, имеющее несколько заоблачное выражение, просветляется отстраненным взглядом.

— Я бы хотел умереть утром, — вздыхает он. — Утром ведь так все прекрасно.

— Что ж, — соглашаетесь вы. — Если твой папа разок оставит здесь на ночь злобного дядю... И не предупредит ни о чем заранее...

Созерцательность покидает его, и он становится самим собой снова:

— А вот в саду здорово! Вставай, и пошли срежемся в крикет — не хочешь?

Ложась спать вы строили на утро иные планы. Однако сейчас, когда дело приняло такой оборот, вам все равно — что принять приглашение, что лежать и безнадежно таращиться в потолок; вы соглашаетесь.

Позже вы узнаёте, что, утомившись, как оказалось, бессонницей, вы поднялись ни свет ни заря и подумали — не сыграть ли партию в крикет? Дети, воспитанные в духе обходительности к гостям, посчитали своим долгом ублажить вас. За завтраком миссис Гаррис заметит, что вы могли бы, по крайней мере, проследить чтобы дети были нормально одеты, прежде чем тащить их на улицу. Гаррис же даст понять, скорбно, что одним этим своим утренним примером потворства вы угробили месяцы воспитательного труда.

Утром в среду Джордж пожелал быть на ногах, кажется, уже в четверть шестого, и навязал детям уроки велосипедного мастерства в огурцовых парниках на новой машине Гарриса. Даже миссис Гаррис, однако, не стала обвинять Джорджа в этом случае; она интуитивно почувствовала, что целиком такая идея исходить от него не могла.

Дело не в том, что дети Гаррисов вполне себе представляют как можно уйти от вины за счет ближнего. (Принимая ответственность за собственные злодеяния, они, все как один, сама беспорочность.) Дело просто в том каким образом вещь формируется в их представлении. Когда вы объясняете им, что на самом деле не собирались вскакивать в пять утра и мчаться к газону играть в крикет (или разыгрывать сцену из истории ранней церкви, расстреливая привязанные к дереву куклы из арбалета); что на самом деле, вообще-то, будь предоставлены собственной инициативе, предпочли бы спокойно поспать, пока вас не разбудят, по-христиански, в восемь утра с чашкой чая, — сначала они изумятся, затем начнут извиняться, затем будут искренне каяться.

В настоящем случае (не настаивая на уточнении чисто академического вопроса — проснулся ли Джордж почти в пять утра по велению естественного инстинкта, или от случайно залетевшего в окно самодельного бумеранга) милые дети искренне признали, что винить в раннем подъеме следует их самих. Как сказал старший:

— Мы должны были помнить, что дяде Джорджу предстоит трудный день... Мы должны были отговорить его — чтобы он не вставал. Это я во всем виноват.

Но случайный перерыв в системе никому не вредит; к тому же, как согласились мы с Гаррисом, для Джорджа дело явилось неплохой тренировкой. В Шварцвальде нам придется быть на ногах в пять каждое утро — так мы договорились. (Разумеется сам Джордж предлагал полпятого. Мы с Гаррисом, однако, возразили, что пяти будет вполне достаточно в любом случае; к шести мы, таким образом, будем в седле, и успеем по холодку одолеть самую тяжелую часть пути. Да, иногда можно вставать и раньше, но не превращая это в привычку.)

Сам я в то утро был на ногах уже в пять. Раньше чем собирался — ложась спать я сказал себе: «В шесть ноль-ноль».

Я знаю — есть люди которые могут просыпаться в любое время с точностью до минуты. Положив голову на подушку, они говорят себе, буквально: «Четыре тридцать; четыре сорок пять; пять пятнадцать» — в общем, во сколько надо вставать. Когда часы бьют, они открывают глаза. Вопрос удивительный; чем больше его разбираешь, тем больше в нем обнаруживается загадки. Некое ego внутри нас, действуя вполне независимо от нашего сознательного «я», как видно, умеет вести счет времени пока мы спим. Без помощи часов или солнца, или прочих средств, известных нашим пяти чувствам, оно стоит во мраке на страже. В нужный момент оно шепчет: «Пора!» — и мы просыпаемся.

Одному человеку, жившему на реке, по службе требовалось подниматься каждое утро за полчаса до прилива. Этот человек говорил, что ни разу не проспал ни минуты. Под конец он вообще перестал себя утруждать — подсчитывая когда начнется прилив. Он ложился, усталый, спал без снов; и каждым утром, в разное время, неведомый страж, постоянный как сам прилив, безмолвно будил его. Блуждал ли дух человека во тьме по илистым берегам реки? Или ему были открыты тайны Природы? Неважно что, но для него самого это оставалось тайной.

В моем же случае моему внутреннему дозорному, возможно, не хватает практики. Он старается изо всех сил, но старается чересчур. Он волнуется и сбивается со счета. Скажу ему, например: «Будьте добры, пять тридцать» — он будит меня, для начала, полтретьего. Я смотрю на часы. Возможно он посчитал, что я их забыл завести. Я прикладываю часы к уху — они тикают. Нет; он, скорее, подумал, что с ними что-то случилось (он-то уверен, что сейчас полшестого, если даже не позже). Чтобы успокоить его, я надеваю тапочки и спускаюсь в столовую посмотреть на часы.

Что случается с человеком когда он блуждает по дому посреди ночи в халате и тапочках — подробно излагать не требуется. Большинство это знает по опыту. Всякая вещь (особенно если у нее есть острый угол) в малодушном восторге поражает блуждающего. Когда у вас на ногах пара крепких ботинок, предметы расступаются перед вами. Когда вы рискнете появиться у мебели в вязаных шерстяных тапочках, без носков, она становится у вас на пути и нападает на вас.

Я возвращаюсь в постель злой как черт, и отвергаю его дальнейшее дурацкое предположение, что все часы в этом доме составили против меня заговор. Чтобы заснуть заново, мне требуется полчаса. С четырех до пяти он будит меня каждые десять минут. Я жалею, что вообще заикнулся ему на счет всего этого. В пять часов он, утомившись, отправляется спать сам, препоручив дело служанке, которая будит меня на полчаса позже обычного.

В эту среду он надоел мне до такой степени, что я вскочил в пять просто чтобы от него отделаться. Я не знал куда себя деть. Поезд отходил после восьми. Весь багаж был упакован и отправлен в Лондон еще накануне, вместе с велосипедами, на станцию Фенчёрч-стрит. Я прошел в кабинет, надеясь с часок поработать. Раннее утро натощак, я делаю вывод, — не весьма подходящее время для эпистолярных усилий. Я написал три параграфа к рассказу, и перечитал их. О моих трудах, бывало, отзывались не слишком почтительно, но ничего достойного трех этих параграфов никогда еще сказано не было. Я бросил их в корзину, уселся, и попытался припомнить какой благотворительный фонд (если таковой имеется) выплачивает пенсии исписавшимся авторам.

Чтобы спастись от потока таких размышлений, я положил в карман мячик для гольфа, выбрал клюшку и побрел на газон. Там паслась пара овец; они стали за мной следить и проявили к моим упражнениям живой интерес. Одна оказалась сердечной сочувственной душкой. Не думаю чтобы она понимала игру; думаю ей просто импонировало такое невинное развлечение в такое раннее утро. После каждого удара она блеяла:

— Бра-а-во, про-о-сто бра-а-во!

Она была так довольна будто била сама.

Что касается другой, та оказалась вздорной сварливой штукой, и смущала меня так же, как ее подруга воодушевляла.

— Кошма-а-р, про-о-сто кошма-а-р! — комментировала она почти каждый удар.

Некоторые на самом деле были, вообще говоря, превосходны, но она издевалась просто из духа противоречия, просто чтобы меня побесить. Я это видел.

По самой досадной случайности, один из самых ловких мячей угодил хорошей овечке в нос. Тогда плохая овца расхохоталась — расхохоталась явно, бесспорно, хриплым непристойным хохотом. Пока ее подруга застыла окаменев, не в силах двинуться от ошеломления, плохая овца в первый раз сменила пластинку и заблеяла:

— Бра-а-во, про-о-сто бра-а-во! Са-а-мый лу-у-чший уда-а-р!

Я бы отдал полкроны чтобы под мяч угодила не хорошая овечка, а эта овца. В данном мире страдают всегда добрые и любезные.

Я заигрался больше чем собирался, и когда Этельберта спустилась сообщить, что уже полвосьмого и завтрак уже на столе, я вспомнил, что не побрился. (Этельберту нервирует когда я бреюсь на скорую руку. Как она опасается, посторонних такое бритье может навести на мысль о малодушной попытке самоубийства, и, как следствие, по соседству могут подумать, что мы несчастливы вместе. Кроме того, она намекала также, что мой внешний вид — не из таких с которыми можно шутить.)

В целом я был даже рад, что долгого прощания с Этельбертой не получилось; я не хотел подвергать ее нервную систему лишнему риску. Но с детьми я должен был попрощаться более основательно (особенно в отношении моей удочки, настойчиво употребляемой ими в качестве крикетной калитки).

В общем, я ненавижу бегать за поездом. За четверть мили до станции я нагнал Джорджа и Гарриса, которые также спешили. В их случае, как проинформировал меня Гаррис, урывками, пока мы мчались ноздря в ноздрю, винить следовало новую кухонную плиту. Этим утром они запустили ее в первый раз, и по какой-то причине она взорвала почки и обварила кухарку. Гаррис выразил надежду, что, когда мы вернемся, к плите более-менее привыкнут.

Мы успели на поезд, как говорится, каким-то чудом; и пока, задыхаясь, сидели в купе, и я переваривал утренние события, пред моим умственным взором предстал яркий образ дядюшки Поджера, который двести пятьдесят дней в году поездом 9:13 добирался от Илинг Коммон до Моргейт-стрит.

От дома дядюшки Поджера до железнодорожной станции — восемь минут пешком. Что всегда говорил мой дядюшка:

— Выходи за пятнадцать минут и не торопись.

Что он всегда делал: выходил за пять минут до поезда и мчался как угорелый. Не знаю почему, но в пригородных районах это традиция. В то время в Илинге проживало немало солидных джентльменов из Сити (многие, думаю, живут до сих пор), и все ездили в город ранними поездами. Все опаздывали, у всех был черный портфель, газета в одной руке, зонтик в другой, и последнюю четверть мили до станции они, посуху, в слякоть, все как один бежали.

Народ которому было нечем заняться (главным образом нянюшки и рассыльные, по временам в компании с фруктовщиком) соберется обычно ясным утром поглазеть как они проносятся мимо, и воодушевляет самых достойных. Вообще же зрелище было не блеск. Бегали они абы как, даже не быстро. Но относились к вопросу серьезно, и делали все что могли. Представление взывало не столько к чувству прекрасного, сколько к естественному восхищению добросовестным прилежанием.

Иногда в толпе заключались пари, маленькие и безобидные.

— Два к одному против того джентльмена в белом жилете!

— Десять к одному на Паяльную лампу, если не слетит сам по дороге!

— Столько же на Пурпурного императора*! — (прозвище дарованное неким юнцом энтомологической склонности некому офицеру в отставке, соседу моего дядюшки, мужчине импозантной наружности в состоянии покоя, но уходящему в глубокий цвет под нагрузкой).

Мой дядюшка сотоварищи направлял в «Илинг Пресс» горькие жалобы о халатности местной полиции; редактор помещал одухотворенные передовицы о падении нравов среди лондонского простонародья, особенно в западных пригородах. Только все без толку.

Причина была не в том, что дядюшка вставал недостаточно рано. Причина была в том, что в последний момент его осыпа́ли несчастья. Первым делом после завтрака он потеряет газету. Мы всегда знали когда дядюшка Поджер что-то терял — следовал возмущенно-разгневанный фразеологизм, посредством которого в подобных случаях дядюшка выражал свое отношение к миру вообще. Не было такого случая чтобы дядюшка Поджер сказал себе:

— Я беспечный старик. Теряю все подряд, и никогда не помню куда что кладу. Сам найти ничего вообще не могу. Всех вокруг я, наверно, просто достал. Я должен взяться за ум и перевоспитать себя.

Наоборот, посредством неких неординарных умозаключений он убедил себя, что когда что-то теряет, в этом виноват кто угодно в доме, только не он собственно сам.

— Минуту назад я держал ее в этой руке! — закричит он.

По его тону следует рассудить, что он живет в окружении злых волшебников, которые тайно похищают у него предметы просто чтобы его побесить.

— В саду ты ее не оставил? — предположит тетушка.

— Какого-такого мне оставлять газету в саду? В саду мне газета не нужна, газета нужна мне в поезде!

— А в карман ты ее не положил?

— Пощади, матушка! Ты что — думаешь я торчал бы тут сейчас, без пяти девять, и искал бы ее? А она все это время у меня в кармане? Я дурак, по-твоему, да?

Тут кто-нибудь крикнет:

— А это что? — и протянет ему откуда-то аккуратно сложенную газету.

— Я бы попросил не трогать моих вещей, — прорычит дядюшка, свирепо выхватывая газету.

Он откроет портфель, собираясь положить газету, но взглянув на нее, остолбенеет, потеряв дар речи от оскорбления.

— Что-то не так? — спросит тетушка.

— Она позавчерашняя! — ответит дядюшка, в душевной боли не способный даже повысить голос, и швырнет газету на стол.

Будь газета хотя бы однажды просто вчерашней, это внесло бы разнообразие. Однако газета всегда будет строго позавчерашней (кроме вторника, когда она будет субботней).

Наконец газету для него мы разыщем. Очень часто он на ней просто сидит; в таком случае он улыбнется — не добродушно, но в измождении, какое должен испытывать человек осознающий, что по горькой воле судьбы он заброшен в толпу безнадежных кретинов.

— И все это время... У вас перед носом...

Он не закончит (он вообще гордится самоконтролем).

Разобравшись с газетой, он понесется в прихожую, где тетушка Мария ввела в обыкновение держать детвору наготове для прощания с дядюшкой.

Сама тетушка никогда не покидала дом (кроме как заглянуть к соседке) не попрощавшись сердечно с каждым членом семьи. «Откуда ты знаешь, — говорила она, — что может произойти».

Кого-нибудь одного, разумеется, не хватает; выявив недостачу, остальные шестеро, не мешкая ни секунды, бросятся, улюлюкая, врассыпную на поиски. Едва они исчезают, пропажа находится сама по себе; она пребывала где-нибудь в непосредственной близости, всегда в состоянии обосновать наиболее уважительную причину собственного отсутствия; она тотчас устремляется вслед остальным, чтобы довести до сведения, что нашлась.

Таким образом как минимум пять минут уходит на поиски всеми всех. (Этого как раз хватает чтобы дядюшка нашел зонтик и потерял шляпу.) Затем наконец компания собирается в прихожей снова. Часы в гостиной начинают бить девять. У них холодный пронзительный звон, всегда приводящий дядю в смятение. В ажитации он поцелует кого-нибудь дважды — кого-нибудь пропустив; забудет кого целовал, кого нет, и ему придется начинать сначала. (Он всегда говорил, что они путаются нарочно, и я не готов утверждать, что обвинение было полностью лишено оснований.) Вдобавок ко всем злоключениям, кто-то обязательно в чем-то измажется, и этот кто-то всегда обожает дядюшку больше всех.

Если все пройдет слишком гладко, старшее чадо начнет сочинять, что все часы в доме опаздывают на пять минут, вследствие чего накануне ему пришлось опаздывать в школу. Дядюшка пулей понесется к воротам — где обнаружит, что забыл как портфель, так и зонтик. Все кого тетушка не успевает схватить несутся за ним; двое сражаются из-за зонтика, остальные хлопочут вокруг портфеля. Они возвращаются; на столике в прихожей мы замечаем наиболее важный из забытых предметов — газету, и нам весьма интересно что дядюшка скажет по этому поводу возвратившись.

Мы прибыли на Ватерлоо в начале десятого, и безотлагательно приступили к осуществлению Джорджева эксперимента. Открыв раздел озаглавленный «На бирже извозчиков», мы вступили на экипаж, подняли шляпы, и пожелали извозчику «Доброе утро!»

В предмете куртуазности этого человека не смог бы превзойти никакой иностранец (ни живой, ни липовый). Крикнув товарищу по имени «Чарльз!» «Придержи коня!», он соскочил с козел и ответил поклоном — какой сделал бы честь самому г-ну Тервейдропу*. От лица, очевидно, всей нации, он поприветствовал нас в Англии, выразив сожаление, что Ее Величество в данный момент в Лондоне не присутствует.

Ответить ему по достоинству мы не смогли. Ничего подобного в книге предусмотрено не было. Мы назвали его «возничим» (на что он вновь поклонился до тротуара), и спросили не оказал бы он нам любезность отвезти нас на Вестминстер-Бридж-роуд.

Он положил руку на сердце и заверил, что для него это будет честью.

Выбрав третью фразу в разделе, Джордж поинтересовался о «стоимости проезда». Этот вопрос, обозначивший корыстный элемент наших переговоров, по-видимому чувства извозчика оскорбил. Он сообщил, что с высоких гостей денег никогда не берет. Он бы предпочел простой сувенир — бриллиантовую булавку, золотую табакерку, какой-нибудь подобный пустяк на добрую о нас память.

Так как вокруг уже собралась небольшая толпа, а шутка стала слишком явно перевешивать в пользу кэбмена, мы поместились внутрь без дальнейших переговоров и укатили, напутствуемые восторженными восклицаниями. Мы остановились у обувной лавки сразу за театром «Эстли»; с виду лавка была как раз что нам надо. Это был один из таких переполненных магазинчиков, которые, отворив утром ставни, извергают товар повсюду вокруг. Коробки с туфлями были свалены на мостовой и в сточной канаве напротив. Туфли висели гирляндами вокруг дверей и на окнах. Ставни, словно грязной виноградной лозой, были увиты черными и коричневыми туфлями. Внутри была туфельная обитель. Хозяин, когда мы вошли, был занят с молотком и стамеской, вскрывая новую тару с туфлями.

Джордж поднял шляпу и произнес «Доброе утро!»

Хозяин даже не обернулся. Он сразу показался мне неприветливым человеком. Он проворчал что-то, что́ могло значить «Доброе утро!» (а может и не могло), и продолжил свое занятие. Джордж сказал:

— Ваш магазин был порекомендован мне моим товарищем, господином N.

В ответ человек должен был заявить:

— Господин N. — человек заслуживающий наибольшего уважения; оказать услугу какому-либо из его друзей будет для меня величайшей честью.

Что он сказал:

— Не знаю. Никогда не слыхал.

Это сбило нас с толку. В книге давалось три или четыре метода приобретения туфель; Джордж осмотрительно выбрал тот который фокусировался на «господине N.» (так как представлялся наиболее куртуазным; вы долго беседуете с хозяином об этом «господине N.», и затем, когда таким образом согласие и взаимопонимание установлены, вы, элегантно и непринужденно, касаетесь непосредственной цели визита, а именно: желания приобрести пару туфель, «недорогих и хороших»).

Этого вульгарного, невозвышенного человека, как видно, не волновали изысканности этикета торговли в розницу. Бизнес с подобными экземплярами следовало вести грубо и прямолинейно. Джордж предал «господина N.» забвению и, перевернув страницу, выбрал предложение наугад.

Жребий не оказался счастливым. Применительно к хозяину обувной лавки подобная апелляция могла показаться избыточной. В данных же обстоятельствах, когда туфли гнели и душили со всех сторон, оно приобретало достоинство явного идиотизма. Оно гласило:

— Мне сказали, что вы держите здесь на продажу туфли.

Тогда человек в первый раз отложил молоток и стамеску, и удостоил нас взглядом. Он говорил не спеша, густым хриплым голосом. Он сказал:

— А зачем, по-вашему, я их держу? Нюхать?

Хозяин был из таких кто начинает спокойно и распаляется постепенно; ярость растет у них «на дрожжах».

— Я что, по-вашему, — продолжил он, — их собираю? Зачем, по-вашему, у меня магазин? Себе на здоровье? Я что, по-вашему, — так обожаю туфли, что заснуть без них не могу? Я что, по-вашему, — развесил их тут вокруг для пользы зрения? Их что — и так не хватает? Куда, по-вашему, вы попали? На международную выставку туфель? Что, по-вашему, здесь все эти туфли? Музей обуви? Вы слышали чтобы человек держал обувную лавку и не продавал там обувь? Я что, по-вашему, — украшаю свой магазин ботинками чтобы здесь было уютно? Я что, по-вашему, — полный кретин?

Я всегда считал, что настоящей пользы от подобных разговорников не бывает. Сейчас нам был просто необходим английский эквивалент известного немецкого выражения «Behalten Sie Ihr Haar auf»*. Ничего подобного в издании не обнаружилось. Однако я отдам Джорджу должное — он выбрал наиболее подходящее предложение какое можно было там отыскать, и применил его:

— Я зайду в другой раз, когда ваш выбор станет богаче. До тех пор — прощайте!

На этом мы вернулись к кэбу и укатили, бросив нашего человека в дверях, разукрашенных обувью. Его замечаний я не расслышал, но прохожие, как видно, обнаружили в них интерес.

Джордж был за то чтобы остановиться у другой обувной лавки и провести эксперимент еще раз. Он сказал, что ему на самом деле нужна пара шлепанцев. Но мы убедили его отложить покупку до прибытия в какой-нибудь заморский город, где сословье торговцев, без сомнения, более приучено к беседам подобного рода (или просто по природе более дружелюбно). В отношении шляпы, однако, Джордж был категоричен. Он заверил, что без шляпы в дороге находиться не может, и, таким образом, мы остановились у магазинчика на Блэкфрейрз-роуд.

Владелец этого магазина оказался оживленным приветливым коротышкой, и не только нам не мешал, но наоборот помогал. Когда Джордж озвучил ему фразу из книги: «Имеете ли вы какие-либо шляпы?» — он не разозлился, он только замер и задумчиво почесал подбородок.

— Шляпы, — проговорил он. — Дайте подумать... Да, — здесь его приветливый лик озарился улыбкой открытого удовлетворения. — Да! Сейчас вот подумал — да, вроде бы есть, шляпы! Но скажите — почему вы спрашиваете об этом?

Джордж разъяснил, что он желает приобрести дорожное кепи, причем идея возможной сделки заключается в том, что это должно быть «хорошее кепи».

Лицо человека потухло.

— Ах! — воскликнул он. — Тогда, боюсь, вам не ко мне. Если бы вам было нужно плохое кепи, да еще за тройную цену... Которым только и можно что вытирать окна... Тогда я бы нашел как раз то что нужно. Но хорошее кепи... Нет, таких мы не держим. Хотя минуту! — продолжил он, заметив как разочарование расползается по выразительному лицу Джорджа. — Не торопитесь. Есть у меня одно кепи, — он прошел к ящику и открыл. — Это, конечно, не хорошее кепи... Но и не такая дрянь как весь остальной мой товар, — он протянул на ладони кепку. — Ну как?.. Сойдет?..

Джордж примерил ее перед зеркалом и, выбрав еще одну фразу, ответил:

— Эта шляпа подходит мне достаточно хорошо. Однако скажите, считаете ли вы, что она мне к лицу?

Коротышка отступил и оглядел Джорджа орлиным оком.

— Откровенно, — сообщил он в ответ, — что это так — сказать не могу.

Он отвернулся от Джорджа и обратился к нам с Гаррисом.

— Красоту вашего друга, — продолжил он, — я бы назвал ускользающей... Она присутствует, но как бы и не заметна. В этом кепи, мне представляется, она не заметна.

Здесь Джордж решил, что с коротышкой шутки пора заканчивать. Он заключил:

— Сойдет. Еще опоздаем на поезд. Сколько?

— Цена этого кепи, сударь... Хотя, по-моему, оно и половины того не стоит... Четыре шиллинга шесть пенсов. Прикажете завернуть в желтую бумагу, сударь? Или в белую?

Джордж сказал, что заберет товар в явном виде, заплатил четыре шиллинга шесть пенсов серебром и вышел. Мы вышли за ним.

На Фенчерч-стрит мы сторговались с нашим возничим на пяти шиллингах. Он отвесил нам еще один подобострастный поклон и попросил напомнить о себе австрийскому императору.

В поезде мы сопоставили свои наблюдения и согласились, что проиграли со счетом 1:2. Джордж, который был явно разочарован, выбросил книгу в окно.

Багаж с велосипедами благополучно пребывал на борту, и ровно в полдень, с отливом, мы двинулись вниз по течению.



Необходимое отступление, предваряемое историей с назиданием. — Один из привлекательных аспектов этой книги. — Газета которая не пользовалась успехом. — Ее хвастливый девиз: «Поучение с развлечением». — Вопрос: где поучение, где развлечение? — Популярная игра. — Экспертное заключение по английскому законодательству. — Еще один из привлекательных аспектов этой книги. — Избитый мотив. — И еще один привлекательный аспект этой книги. — В каком лесу жила дева. — Описание Шварцвальда.


Есть история про шотландца, который влюбился в девушку и захотел взять ее в жены. Как все его соплеменники, он, однако, был осмотрителен. В своем кругу он отметил, что многие в целом обещающие союзы приводили к расстройству и разочарованию — целиком по причине ложной оценки женихом или невестой воображаемого совершенства партнера. Он вынес решение, что в его собственном случае никакого крушения идеалов не произойдет. Поэтому его предложение приобрело следующий вид:

— Я гол как сокол, Дженни. У меня нет для тебя ни денег, ни земли.

— Ах, но ведь есть ты сам, Дэви!

— Сам-то, Дженни, сам, да вот сам — нищий никудышный чурбан.

— Нет, нет, а сколько других еще хуже тебя, Дэви!

— Не знаю, милая, не знаю... И знать не хочу.

— Пусть муж не картинка, Дэви, зато не будет болтаться по девкам, и дома все будет спокойно.

— Даже не думай, Дженни, не думай. Не всё же одним индюкам пестрым перья топорщить! Я с детства за каждой юбкой таскаюсь, всяк хорошо знает... Ты от меня натерпишься, так и знай.

— Но у тебя доброе сердце, Дэви! И ты ведь меня любишь, я знаю!

— Люблю-то, Дженни, люблю, да вот не знаю сколько еще пролюблю. Да и сердце у меня доброе только когда все по-моему и никто меня не выводит. А так я просто как черт — спроси вон у матушки у моей, это у меня в отца, видать, бедного. И чем дальше тем хуже.

— Ну, это ты слишком так про себя, Дэви. Ты парень честный. Я тебя лучше тебя самого знаю, ты и хозяин хороший.

— Может быть, Дженни, может быть, да вот водится за мной кое-что... Несладко жене придется когда муж только и смотрит в стакан. Чуть виски запахнет — у меня глотка как у лосося лохтейского*. Лезет, лезет, и все мне мало.

— Но ты ведь такой милый трезвый-то, Дэви!

— Милый-то, Дженни, милый — если не лезет никто, говорю.

— Но ты ведь не бросишь меня, Дэви? Будешь работать?

— Бросить-то вроде не должен, только насчет работы даже не заикайся, я про работу даже думать не могу.

— Но ты ведь постараешься, Дэви? Священник вон говорит — выше себя не прыгнешь...

— Постараться-то постараюсь, да вот толку что, Дженни? Даже если и постараюсь, много не выйдет, не думай. Мы все слабые грешные твари, Дженни, а что до меня — таких поискать еще.

— Ну ладно, зато на язык ты не врун, Дэви! Вон сколько парней — нагородят девчонке бедной с три короба, а потом слезы! Ты со мной, Дэви, честный, я, наверно, пойду за тебя... А там будет видно.

О том что оказалось видно история умолчала, но всякому, в общем, ясно: пенять на товар женщина не имела права ни при каких обстоятельствах. Пыталась она или нет (женщины не всегда распоряжаются языком в соответствии с логикой; да и мужчины, коли на то пошло) — сам Дэви должен был быть спокоен, сознавая, что ни один упрек им не заслужен.

Я хочу быть столь же искренним с читателем этой книги. Я хочу добросовестно выложить все ее недостатки. Я не хочу чтобы кто-нибудь стал читать эту книгу пребывая на ее счет в заблуждении.

Никакой полезной информации в этой книге не будет.

Всякий кто подумает будто с помощью этой книги сможет совершить турне по Германии и по Шварцвальду, скорее всего, потеряется еще не добравшись до Нора. И это не самое страшное что с ним может случиться. Чем дальше от дома он окажется, тем только большие бедствия испытает.

Быть источником полезной информации — не мой конек. Это убеждение досталось мне не от природы, оно явилось ко мне с опытом.

На заре карьеры журналиста я работал в одной газете, предтече многих очень популярных современных изданий. Мы гордились тем, что совмещали поучение с развлечением. (Что надо было считать поучением, что развлечением — читатель определял сам.)

Мы давали советы людям собирающимся жениться — серьезные, обстоятельные советы, которые, если бы им кто-то следовал, превратили бы наших читателей в предмет зависти всего женатого мира.

Мы сообщали подписчикам как нажить состояние посредством разведения кроликов, давали факты и цифры. (Тот факт, что сами мы не бросили журналистику и не ударились в кролиководство, у подписчиков, должно быть, вызывал удивление.) Я неоднократно, привлекая строго авторитетные источники, убедительно доказывал, что человек, начиная с двенадцати кроликов селекционных пород, и не особо напрягаясь умом, к концу третьего сезона будет иметь доход в две тысячи годовых, и этот доход будет быстро расти. Человеку от этого дохода просто некуда будет деться. Таких денег ему, может быть, вообще будет не нужно. Он, может быть, вообще не сообразит как ему распорядиться с таким доходом, когда тот на него свалится. Но вот он, доход, только бери. Сам я никогда не встречал кролиководов с доходом в две тысячи годовых (хотя знал как многие начинали с этих двенадцати требуемых кроликов селекционных пород). Что-то в чем-то всегда было не так. (Возможно неизбывная атмосфера крольчатника помутняет трезвость ума.)

Мы информировали наших читателей о количестве лысых мужчин в Исландии (кто его знает — может их действительно было столько); как много копченых сельдей нужно уложить от Лондона до Рима если их укладывать в линию, голова к хвосту (информация оказалась бы незаменимой для любого кто захотел бы выложить линию копченых сельдей от Лондона до Рима, так как он смог бы заказать необходимое количество материала в самом начале); сколько лексем использует в течение светового дня среднестатистическая женщина — в общем, много подобного материала, рассчитанного на то чтобы просветить наших читателей и возвеличить их над читателями прочих журналов.

Мы сообщали читателям как лечить кошек от эпилепсии. Лично я не считаю (и тогда не считал), что кошек можно вылечить от эпилепсии. Если бы у меня была кошка страдающая эпилепсией, я бы дал объявление о ее продаже (а то и вообще подарил). Но нашим долгом было предоставлять информацию по первому требованию. Какой-то дурак написал, требуя данных, и я потратил лучшие утренние часы в поисках сведений по указанному предмету. В конце концов я нашел что хотел — в конце старой поваренной книги.

(Что это средство там делало — я не мог понять никогда. К профилю сборника оно не имело никакого отношения в принципе; в книге не упоминалось, что кошки обладают приятным вкусом, даже если их вылечить от эпилепсии. Автор поистине вставила этот параграф из чистого добросердечия. Могу только сказать — лучше бы она его опустила; из-за него нам пришлось вступить в гневную переписку и потерять четырех подписчиков, если не больше. Один читатель сообщил, что наш совет обошелся ему в два фунта — такова была сумма ущерба нанесенного кухонной посуде, не говоря о разбитом окне и возможном заражении крови у него самого (вдобавок к тому, что эпилепсия у животного приобрела еще более тяжелую форму). Хотя рецепт был достаточно прост. Вы берете кошку и зажимаете ее между ног (осторожно, чтобы ей не было больно), и ножницами делаете быстрый точный надрез на хвосте. Отрезать от хвоста кусок не следует; нужно проявить аккуратность, и сделать только надрез. Как мы объяснили читателю, операцию следовало проводить в саду или в угольном подвале; оперировать кошку на кухне, да еще без помощи ассистента, стал бы только идиот.)

Мы давали советы по этикету. Мы сообщали читателям как обращаться к пэрам и архиепископам, как есть суп. Мы наставляли застенчивых юношей как добиваться непринужденного стиля в салонах. Мы учили танцам кавалеров и дам с помощью графических схем. Мы разрешили все духовные метания наших подписчиков, и снабдили их кодексом такой морали какой позавидует любой церковный витраж.

Финансового успеха газета не принесла; она опередила свое время на несколько лет, и, как следствие, штат был сокращен. Моя вотчина, помню, включала «Рекомендации матерям» (в каких мне помогала хозяйка моего жилья, которая, будучи однажды разведена и похоронив четырех детей, была, я полагал, испытанным авторитетом во всех домашних вопросах), «Мебель и интерьер — советы и чертежи», колонку «Наставление начинающим литераторам» (искренне надеюсь, что мое руководство принесло начинающим литераторам пользы больше чем когда-либо мне самому), и еженедельную рубрику «С молодым — откровенно», подписанную «дядюшка Генри».

(Этот «дядюшка Генри» был добродушным общительным стариком с обширным и разнообразным жизненным опытом, исполненный к подрастающему поколению благожелательности и сострадания. Когда-то давно, в ранней молодости, с «откровенным» у него были проблемы, и в большинстве подобных вопросов он разбирался. Я до сих пор перечитываю кое-что из советов «дядюшки Генри», и, пусть себя самого хвалить непригоже, мне по-прежнему кажется, что советы эти — советы хорошие, просто отличные. И часто думаю — следуй я им более тщательно, то был бы сейчас мудрее, совершил бы меньше ошибок, и вообще был бы больше удовлетворен собой — чем сейчас.)

Тихая изнуренная женщина, снимавшая комнатенку за Тоттенхэм-Корт-роуд (и муж у которой был в сумасшедшем доме), вела у нас «Кулинарные рецепты», «Советы по воспитанию» (советы из нас просто лезли), и полторы полосы «Светских секретов». Писала она развязным интимным стилем, который, как вижу, до сих пор не исчез без остатка со страниц современной прессы: «Должна рассказать вам о просто божественном платье, которое я надевала на Глориос-Гудвуд на прошлой неделе*. Князь С.... Ах, уместно ли мне повторять все подряд за глупцами? Но он чересчур безрассуден... А наша дорогая графиня, я представляю, ревнует просто ужас как...» — и так далее.

Бедняжка! Вижу ее как сейчас — в поношенном шерстяном балахоне в чернильных пятнах. Возможно день на Глориос-Гудвуд, или где-нибудь на свежем воздухе, навел бы какой-то румянец на ее щеки.

Наш шеф (один из наиболее бессовестно невежественных людей вообще мне известных; помню он со всей серьезностью информировал какого-то адресата, что Бен Джонсон написал «Рабле» чтобы оплатить похороны своей матушки*; когда его заблуждения изобличались, он только добродушно смеялся) вел, с помощью дешевой энциклопедии, раздел «Общая информация», и вел его в целом замечательно хорошо. А наш курьер, имея в ассистентах пару превосходных ножниц, нес ответственность за материал для «Сатиры и юмора».

Работа была тяжелая, платили мало; поддерживало нас понимание факта, что мы наставляли и совершенствовали своего ближнего. Одна из самых повсеместно и неизменно популярных игр существующих в мире — игра в школу. Вы собираете шестерых ребят, сажаете их на пороге, сами прохаживаетесь взад-вперед с книгой и розгами. Мы играем так в детстве, играем в отрочестве, играем в зрелом возрасте, играем когда, сгорбившись и шаркая тапочками, ковыляем к могиле. Игра эта не приедается, игра эта никогда не утомляет нас. Ее портит только одно — эти шестеро все как один претендуют в итоге на место с книгой и розгами.

Я уверен журналистика оттого такой популярный род занятий, несмотря на свои многочисленные недостатки, что всякому журналисту кажется будто он — тот самый мальчишка, который ходит туда-сюда с розгами. А Правительство, Классы, Массы, Общество, Искусство, Литература — дети сидящие на пороге. Он наставляет их и совершенствует.

Но я отвлекся. Я припомнил данные факты чтобы объяснить почему теперь так упорно нерасположен быть средством распространения полезной информации. Давайте снова к делу.

Какой-то читатель, подписавшийся «Аэронавтом», написал с вопросом: как добывается водород? Водород добывался очень легко (во всяком случае, я сделал такой вывод изучив предмет в Британском музее*), но я все-таки предупредил «Аэронавта», кто бы он ни был, — пусть предпримет, во избежание несчастного случая, все необходимые меры предосторожности. Что мне оставалось делать? Спустя десять дней в редакции появилась краснолицая дама; она тащила за руку существо, являвшееся, как она объяснила, ее сыном возраста двенадцати лет. Лицо мальчика было поразительно невыразительно. Матушка толкнула его вперед, сдернула шапку, и тогда я понял почему. Бровей у него не было вообще, а от волос остался жалкий прах, сообщавший голове вид крутого яйца, очищенного от скорлупы и посыпанного черным перцем.

— Неделю назад это был милый мальчик с кудрявыми волосами, — заметила дама. (Судя по тону, это было только начало.)

— И что с ним случилось? — поинтересовался наш шеф.

— А вот что, — ответила дама резко.

Она вытащила из муфты экземпляр нашего прошлого выпуска, где моя статья о водороде была обведена карандашом, и швырнула ему под нос. Шеф взял журнал и прочитал статью до конца.

— Это и есть «Аэронавт»? — спросил шеф.

— Это и есть «Аэронавт», — засвидетельствовала мамаша. — Бедное, доверчивое дитя! А теперь посмотрите на него!

— Может еще отрастет? — предположил шеф.

— Может отрастет, — фыркнула дама, продолжая вскипать, — а может и нет! Я желала бы знать что вы собираетесь для ребенка сделать.

Шеф предложил помыть ему голову. Сначала мне показалось, что она на него кинется, но она сдержалась и ограничилась репликой. Как оказалось, она подразумевала не мытье головы, а материальную компенсацию. Попутно она поделилась своими наблюдениями в отношении направления газеты в целом, ее практической ценности, претензий на поддержку общественности, интеллекта и здравого смысла сотрудников.

— Нашей вины я тут, вообще-то, не вижу, — возразил шеф (он был человек мягкий). — Он просил информации — он ее получил.

— Только давайте без шуток, — ответила дама. (Шутить, я уверен, шеф не собирался; легкомыслие не входило в число его недостатков.) — А то тоже получите — чего не просили... За нечего делать! — воскликнула дама вдруг так, что мы, как трусливые зайцы, отскочили и спрятались каждый за свое кресло. — Я этим займусь — получите, на свою голову!

Как я понял, она имела в виду произошедшее с головой мальчишки. К этому она присовокупила наблюдения насчет внешности самого шефа (которые были определенно бестактны). В общем, неприятная была это женщина.

Лично я полагаю, что исполни она свою угрозу, ее дело было бы проиграно за отсутствием прецедента. Но шеф был из тех кто имел опыт контакта с законом, и придерживался принципа — закона всегда сторониться. Я слышал от него такое:

— Если меня кто-нибудь остановит на улице и потребует отдать часы, я откажусь. Если он станет угрожать силой, я, хотя драться не умею, буду защищаться как могу. Ну, а если он заявит, что востребует на них права по суду, я вытащу их из кармана и отдам. И еще буду считать, что отделался дешево.

Вопрос с краснолицей мамашей он уладил посредством пятифунтовой купюры (месячный доход нашей газеты), и мамаша ушла, забрав своего испорченного отпрыска. Затем шеф доброжелательно обратился ко мне. Он сказал:

— Не думайте — я нисколько не обвиняю вас. Это не ваша вина, это судьба. Занимайтесь моралью и критикой — это ваш бесспорный конек. Но больше не трогайте «Полезной информации». Как я сказал, это не ваша вина. Сведения ваши вполне корректны, против тут ничего не скажешь... Просто с этим вам не везет.

Я жалею, что не всегда следовал его совету — избавил бы и себя, и многих вокруг от многих проблем. Не знаю как, но оно так. Если я кому-нибудь посоветую как лучше добраться из Лондона в Рим, человек потеряет багаж в Швейцарии, или едва не погибнет в кораблекрушении сразу за Дувром. Если я помогаю ему выбрать фотографический аппарат, в Германии его арестуют за съемку укрепленных объектов.

Как-то раз я взял на себя значительный труд объяснить одному человеку как ему жениться на сестре покойной жены, проживающей в Стокгольме. Я узнал когда из Гулля отходит пароход, и в каких отелях лучше всего остановиться. Сведения которыми я его снабдил с начала до конца были безукоризненны. Все прошло без сучка и задоринки, но он со мной больше не разговаривает.

По этой причине свою страсть к полезным советам мне пришлось обуздать. По этой причине на данных страницах никто (я сделаю все что смогу) в смысле практических указаний не найдет ничего. Здесь не будет описания населенных пунктов, здесь не будет исторических отступлений, никакой архитектуры, никаких нравоучений.

Как-то раз я спросил одного просвещенного иностранца что он думает о Лондоне. Он сказал:

— Это очень большой город.

— А что вас в нем больше всего поразило?

— Люди.

— По сравнению с другими городами — Париж, Лондон, Берлин — что вы о нем думаете?

— Он больше, — он пожал плечами. — Что еще сказать?

Один муравейник как две капли воды похож на другой. Сколько дорожек, узких или широких, где маленькие создания роятся в причудливой неразберихе! Эти куда-то спешат, деловые; эти остановились потрепаться. Эти надрываются под тяжкой ношей; эти просто греются на солнышке. Сколько кладовок забитых кормом; сколько норок где крохотные существа спят, питаются, любят — вот в уголке лежат их белые косточки. Этот улей — побольше; тот — поменьше. Это гнездо лежит на песке; другое спрятано под камнями. Это сделано только вчера; это свили, говорят, еще в допотопные времена — кто знает.

Также в этой книге не будет народных преданий.

Во всякой долине где есть своя какая-то крыша есть и своя какая-то песня. Я сообщу фабулу, вы можете передать ее стихами и переложить на свою собственную музыку: жила-была девушка, появился парень, полюбил ее, и уехал.

Это однообразная песня, существующая во многих языках (молодой человек, должно быть, путешественник еще тот). Его хорошо помнят в сентиментальной Германии; обитатели голубых Эльзасских гор также помнят его среди своих; побывал он, если память не изменяет мне, и на берегах Аллан-Уотер. Ни дать, ни взять — Вечный жид; глупые девчонки, как говорят, до сих пор прислушиваются к затихающему стуку его копыт.

В наших краях, где так много развалин, бывших когда-то давно многоголосым жильем, сохранилось немало легенд. И опять же — я передам вам суть, а вы готовьте блюдо себе по вкусу. Возьмите одно-два человеческих сердца разных сортов; добавьте пучок человеческих страстей (их не так много, полдюжины максимум); заправьте смесью добра и зла; приправьте соусом смерти; подавайте когда и где пожелаете. «Келья святого», «Башня с привидениями», «Могила в темнице», «Гибель влюбленного» — называйте как вам угодно, жаркое все то же самое.

Наконец, в этой книге не будет описаний природы. С моей стороны это не лень. Это самоконтроль. Нет ничего легче чем описывать природу. И нет ничего труднее (и бессмысленнее) чем это читать. Когда Гиббону*, когда он описывал Геллеспонт, приходилось полагаться на выдумки путешественников, а Рейн английским школьникам был знаком главным образом по «Запискам» Цезаря*, каждому страннику надлежало, неважно как далеко он странствует, по мере своих способностей описывать все что он наблюдает. Д-р Джонсон, которому в плане пейзажей знакома главным образом перспектива Флит-Стрит, прочел бы описание торфяного болота в Йоркшире с удовольствием и практической пользой. Кокни*, который никогда не забирался выше Кабаньего хребта в графстве Суррей, описание Сноудона прочитает с замирающим сердцем.

Но мы — вернее, паровой двигатель и фотографический аппарат для нас — все это переменили. Человек каждый год играющий в теннис у подножия Маттерхорна, а в бильярд — на вершине Риги, не испытает подлинной благодарности за доскональное скрупулезное описание Грампианских гор. Среднему обывателю, какой знаком с дюжиной картин маслом, сотней фотографий, тысячью журнальных иллюстраций, и парой панорам Ниагарского водопада, образное описание данного объекта изнурительно.

Один мой друг-американец, человек образованный, любивший поэзию не ради какой-то корысти, говорил, что посредством фотоальбома за восемнадцать пенсов приобрел такое точное и исчерпывающее представление об Озерном крае какое не получил из сочинений Кольриджа, Саути, и Вордсворта взятых вместе*. Еще помню его замечание насчет всего предмета литературных описаний природы — за такое он будет признателен автору так же, как за многоговорящее описание блюд недавно бывших у того на обед. Правда это имело отношение к другому вопросу — именно к вопросу о компетенции каждого вида искусства. Точка зрения моего друга была такова: как краски и холст представляют собой средства непригодные для написания романа, так же образное описание, даже в лучшем виде, — несуразная попытка передать впечатление какое гораздо лучше получать глазами, не больше того.

Что касается данного вопроса, в моей памяти также отчетливо сохранился один жаркий школьный день. Был урок английской литературы. Вначале нам дали читать какое-то длинное, но в остальном терпимое стихотворение. Как звали автора — я, к своему стыду, забыл (так же как забыл название стихотворения). Мы закончили чтение, захлопнули книги, и учитель, добродушный седой джентльмен, предложил своими собственными словами пересказать только что нами прочитанное.

— Расскажите мне, — предложил учитель воодушевляюще, — о чем здесь говорится?

— Здесь, сэр, — сказал первый мальчик (не поднимая головы и с видимой неохотой, словно речь шла о предмете который он сам, будь его воля, никогда бы не упомянул), — говорится о деве.

— Верно, — согласился учитель. — Только расскажи своими словами. «Дева» у нас, в общем-то, не говорят... Скажем «девушка». Итак, здесь говорится о девушке. Продолжай.

— О девушке, — повторил наш лучший ученик (от нового слова смутившись только сильнее), — которая жила в лесу.

— И что это был за лес?

Мальчик исследовал свою чернильницу, затем посмотрел в потолок.

— Ну, ну, — напустился учитель, теряя терпение, — вы читали про этот лес целых десять минут. Что-то ведь можно про него рассказать?

— Кривые дерева, сплетенные их ветви, — отозвался наш лучший ученик.

— Нет, нет, — перебил учитель. — Не надо мне повторять текст! Перескажи своими собственными словами — что это был за лес, где жила девушка.

Учитель пристукнул каблуком, в раздражении, отчего лучший ученик чуть не подпрыгнул:

— Лес как лес, сэр.

— Скажи ему что это был за лес, — учитель вызвал второго ученика.

Второй мальчик сказал, что это был «зеленый лес». Это привело учителя в еще большее раздражение. Он обозвал второго ученика болваном (хотя я, вообще говоря, не понимаю за что) и обратился к третьему, который в течение последней минуты, очевидно, сидел на раскаленной сковороде, то поднимая, то опуская руку как сломавшийся семафор. (Секунду спустя он бы не вытерпел, независимо от того был бы вызван учителем или нет, — он уже покраснел от натуги, унимая свою эрудицию.)

— Лес был темный и мрачный! — воскликнул третий мальчик, испытав огромное облегчение.

— Лес был темный и мрачный, — повторил учитель с нескрываемым одобрением. — А почему он был темный и мрачный?

Третий мальчик и здесь оказался на высоте:

— Потому что туда не попадало солнце!

Учитель понял, что открыл в классе поэта.

— Потому что туда не попадало солнце, или, вернее, потому что солнечные лучи не могли проникнуть туда. А почему солнечные лучи не могли проникнуть туда?

— Потому что, сэр, листва была слишком плотной!

— Превосходно! — учитель кивнул. — Девушка жила в темном и мрачном лесу, сквозь сень листвы которого солнечные лучи не могли проникнуть. Так, а что в этом лесу росло?

Он вызвал четвертого мальчика.

— Деревья, сэр.

— А еще что?

— Поганки, сэр. (После паузы.)

Насчет поганок учитель был не совершенно уверен. Сверившись, однако, с текстом, он убедился, что мальчик был прав — поганки упоминались.

— Ну ладно, — согласился учитель, — поганки там росли. А еще что? Что бывает в лесу под деревьями?

— Земля, сэр!

— Да нет, нет! Что растет в лесу кроме деревьев?

— Растет, сэр?.. Кусты, сэр?..

— Кусты! Превосходно. Идем дальше. В этом лесу росли кусты и деревья. А еще что?

Он вызвал малыша с первой парты, который, решив, что данный лес был слишком далеко чтобы из-за него беспокоиться, коротал досуг за партией в крестики-нолики сам с собой. Растерянный и сбитый с толку, но чувствуя, однако, необходимость пополнить каталог лесной флоры, он рискнул предложить ежевику. Это была ошибка; ежевики у поэта не было.

— У Клобстока, понятное дело, на уме только еда, — пояснил учитель, гордившийся своим остроумием. Клобстока осмеяли; учитель был счастлив.

— А ну, — продолжил он, вызывая мальчика в среднем ряду, — что еще было в этом лесу, кроме кустов и деревьев?

— Там был поток, сэр.

— В общем, да. А что поток делал?

— Журчал, сэр.

— Нет, нет! Журчат ручейки, а потоки...

— Ревут, сэр?

— Он ревел. А отчего он ревел?

Вопрос был завальный. Один мальчик (умом, надо сказать, у нас не блиставший) предположил, что поток ревел от девушки. Чтобы как-то помочь нам, учитель изменил постановку вопроса:

Когда он ревел?

Здесь третий мальчик, снова поспешив на помощь, объяснил, что поток ревел когда падал на камни. (Кое-кому из нас, наверно, подумалось, что поток был просто сопляк — поднимать такой шум по такому ничтожному поводу. Более мужественный поток, как нам казалось, поднялся бы и потек себе дальше, и словом бы не обмолвился. Поток же который ревет всякий раз упав на камень в наших глазах был малодушным потоком; но учитель, судя по всему, был доволен и этим.)

— А кто жил в этом лесу? С девушкой? — был следующий вопрос.

— Птички, сэр.

— Да, птички жили в этом лесу. А еще кто?

Птички, похоже, истощили нашу фантазию.

— Ну, ну, — напустился учитель, — что это за такие животные, с хвостами, которые бегают по деревьям?

Мы задумались. Затем кто-то предложил котов.

Это была ошибка; про котов у поэта ничего не упоминалось; учитель пытался добиться от нас белок.

Ничего особенного вспомнить про этот лес больше я не могу. Я только помню, что там еще появлялось небо. В местах где между деревьями возникали просветы, посмотрев наверх можно было увидеть над головой небо. В этом небе очень часто бывали тучи, и время от времени, если я ничего не путаю, девушка намокала.

Я остановился на этом казусе потому, что он кажется мне характерным в смысле вопроса литературных описаний природы вообще. Я не мог понять тогда, я не могу понять сейчас — почему конспекта данного первым учеником было недостаточно. Со всем должным почтением к поэту (что за поэт — неважно), приходится только признать, что его лес был «лес как лес», и никаким другим быть не мог.

Теперь, наконец-то, я мог бы описать вам Шварцвальд. Я мог бы перевести для вас Гебеля*, воспевшего Шварцвальд. На многих страницах я мог бы сообщать и сообщать о его скалистых теснинах и ярких долинах, о поросших соснами склонах, об увенчанных скалами пиках, о пенных потоках (там где аккуратный немец не обрек их чинно струиться по деревянным желобам и водосточным трубам), о белых деревнях, об одиноких фермах.

Но меня преследует подозрение, что вы всё это пропустите. Если вы достаточно добросовестны (или слабохарактерны) чтобы читать все подряд, я в конечном итоге смог бы донести до вас только образ, намного лучше суммированный простыми словами непритязательного путеводителя:

«Живописный горный район, с юга и запада ограниченный долиной Рейна, в направлении которого круто спускаются отроги гор. Геологическая формация представляет в основном разнообразные породы песчаника и гранита. Подошвы массива покрыты обширными хвойными лесами. Район достаточно орошен многочисленными потоками. Густонаселенные долины плодородны и хорошо возделаны. Гостиницы отличаются высоким уровнем обслуживания; однако к дегустации местных вин иностранцу следует подходить с осторожностью».



Почему мы оказались в Ганновере. — Что за границей делают лучше. — Искусство беседы с иностранцем: как его преподают в английской школе. — Подлинная история; рассказывается впервые. — Французский юмор, в обработке на потеху британской молодежи. — Отеческие инстинкты Гарриса. — Поливальщик улиц как художник своего дела. — Патриотизм Джорджа. — Что Гаррис должен был сделать. — Что он сделал. — Мы спасаем Гаррису жизнь. — Бессонный город. — Лошадь-критик.


Мы прибыли в Гамбург в пятницу; плавание было спокойным и без особенных происшествий. Из Гамбурга мы направились в Берлин — через Ганновер. Путь не самый прямой. Объяснить что нас занесло в Ганновер я могу только словами одного негра, который объяснял суду как очутился в курятнике пастора.

— Ну?

— Да, сэр, полицейский не врет, сэр, я там был, сэр.

— Был-таки. И что ты там делал, скажи на милость, с мешком? В курятнике у пастора Абрахама — в двенадцать ночи?

— Так вот, сэр, я как раз хотел рассказать, сэр. Отнес я масса Джордану мешок дынь. А масса Джордан, сэр, он добрый такой, значит, заходи, говорит.

— Ну?

— Да, сэр, да, очень уж масса Джордан добрый. Потом сидим мы, значит, болтаем-болтаем...

— Вполне возможно. Но нам надо знать что ты делал в курятнике пастора.

— Так вот, сэр, я ж и хочу рассказать-то. Когда я от масса Джордана уходил, уже очень поздно было. Ну, тогда и говорю себе — ну, Улисс, говорю, надо же было так постараться! Теперь-то старуха тебе точно перцу задаст. Язык у нее — не язык, сэр, сущее помело, просто...

— Да господь с ней. У нас в городе таких языков хватает, кроме твоей жены. Но от дома Джордана до дома пастора тебе крюк в полмили. Как же ты там оказался?

— Так вот, сэр, я ж и хочу рассказать-то!

— Я рад. Ну, и что ты расскажешь?

— Да видать заплутал, сэр, маленько.

Как я понял, мы «заплутали маленько».

На первый взгляд, так или иначе, Ганновер кажется неинтересным городом, но потом захватывает. По сути дела, это не один, а два города. Город красивых широких современных улиц, устроенных со вкусом садов живет бок о бок с городом шестнадцатого столетия, где старые бревенчатые дома нависли над узкими переулками, где сквозь низкие подворотни мелькают дворики с галереями — где когда-то, без сомнения, толпились всадники, или теснились громоздкие экипажи, запряженные шестерками лошадей, в ожидании богатого торговца-хозяина и его безмятежной дородной фрау, и где сейчас гоняют только цыплята и дети, а над резным парапетом балконов сохнет выцветшее белье.

Над Ганновером царит необычно английское настроение, особенно по воскресеньям, когда со своими закрытыми лавками и бренчащими колоколами он напоминает солнечный Лондон. Такую воскресную британскую атмосферу заметил не только я (иначе отнес бы ее к работе воображения); ее почувствовал даже Джордж. Мы с Гаррисом, вернувшись в воскресенье с небольшой прогулки, вышли после обеда покурить, и увидели как Джордж мирно дремлет в курительной, в самом удобном кресле.

— Все-таки, — сказал Гаррис, — есть в английском воскресенье нечто такое к чему неравнодушен человек в котором течет английская кровь. Мне будет жаль если оно совершенно исчезнет, и пусть теперешнее поколение утверждает что хочет.

И, разместившись по краям большого дивана, мы составили Джорджу компанию.

Говорят в Ганновер следует ехать чтобы выучить самый правильный немецкий. Недостаток здесь в том, что за пределами Ганновера, который всего лишь малозначительная провинция, никто этого правильного немецкого не понимает. Таким образом, вам придется решать — или говорить по-немецки правильно и застрять в Ганновере, или говорить по-немецки неправильно и путешествовать по стране. В Германии, которая на протяжении многих столетий была раздроблена на дюжину княжеств, на беду немцев существует множество диалектов. Немцу из Позена, пожелавшему пообщаться с немцем из Вюртемберга, нередко приходится говорить по-французски или по-английски. Молодые барышни получившие дорогое образование в Вестфалии удивляют и удручают своих родителей — не будучи в состоянии понять даже слова в Мекленбурге.

Знающий английский язык иностранец в захолустьях Йоркшира или на задворках Уайтчепела окажется в подобном затруднительном положении* — это так. Но здесь дело другое. В случае с Германией, по-своему говорят не только в деревне или среди безграмотных. В каждом районе есть фактически свой собственный язык, которым гордятся и который поддерживают. Образованный баварец призна́ет, что с академической точки зрения северо-немецкий более правилен, но будет по-прежнему говорить на южно-немецком и учить ему своих детей.

С течением времени, думаю, Германия разберется с этой проблемой — начнет говорить по-английски. В Германии говорит по-английски любой мальчик и любая девочка (кроме крестьянских). Будь английское произношение не в такой степени взято с потолка, нет никакого сомнения, что в течение, можно сказать, очень немногих лет английский превратился бы в международный язык. Все иностранцы признаю́т, что в плане грамматики учится он легче всех остальных. Немец, сравнивая английскую грамматику со своей, где каждое слово в каждом предложении подчиняется по меньшей мере четырем разным независящим друг от друга правилам, утверждает, что в английском языке грамматики нет вообще. (Немало англичан, похоже, пришли к такому же заключению; но они ошибаются. На самом деле в английском языке грамматика есть, и когда-нибудь наша школа сей факт призна́ет; нашим детям грамматику станут преподавать, и она, возможно, проникнет даже в круги писателей и журналистов.)

В настоящее же время нам, как видно, приходится соглашаться с иностранцами, что эта грамматика — величина пренебрежимо малая. Камень преткновения на пути к прогрессу — произношение. Английская орфография, как представляется, создавалась главным образом с целью скрывать истинное произношение. Это талантливая идея, рассчитанная на то чтобы обуздать самоуверенность иностранца (иначе он выучил бы всю английскую орфографию за год).

В Германии языки преподают совсем не так, как у нас, и как следствие, когда немецкий юноша или немецкая девушка оканчивает гимназию или среднюю школу, в возрасте пятнадцати лет, он/она в состоянии понимать язык которому обучался/обучалась, и на нем разговаривать. У нас же в Англии практикуется свой метод — который в деле того как добиться минимально возможного результата при максимально возможных затратах денег и времени, возможно, не имеет равных.

Мальчик-англичанин, окончив приличную среднюю школу, в состоянии поведать французу (медленно и с большим трудом) о тетушках и садовницах (беседа которая человека не имеющего, возможно, ни того, ни другого, скорее всего, утомит). Не исключено, что такой мальчик (если он семи пядей во лбу) сможет сообщить который час, или сделать несколько осмотрительных замечаний насчет погоды. Он, без сомнения, в состоянии повторить наизусть внушительное количество неправильных глаголов (только, по правде сказать, не всякого иностранца заинтересуют собственные неправильные глаголы озвученные устами молодого британца). Также он, возможно, припомнит стопку абсурдно подобранных французских идиом (каких ни один современный француз никогда не слышал, и не поймет если услышит).

Объясняется это в девяти случаях из десяти тем, что французский он изучал по учебнику Ана «Французский язык для начинающих». История этой известной работы занятна и поучительна. Книга изначально была написана ради потехи одним остроумным французом, прожившим несколько лет в Англии. Он задумал ее как пародию на коммуникативные способности британского общества. С этой точки зрения книга удалась бесспорно. Он послал ее в одно лондонское издательство. Редактор там оказался ушлый. Он внимательно прочитал книгу. Затем пригласил автора.

— Эта ваша книга, — сообщил он автору, — весьма талантлива. Лично я смеялся до слез.

— Я очень рад это слышать, — отвечал польщенный француз. — Я старался быть честным, никого не оскорбляя без необходимости.

— Книга весьма интересна, — согласился редактор, — и все-таки, если ее напечатать, в плане безобидной шутки, она, боюсь, не пойдет.

Лицо автора потускнело.

— Ваш юмор, — продолжил редактор, — сочтут натянутым и несуразным. Человека думающего и созерцательного она увлечет. Только с точки зрения бизнеса эту часть общества брать в расчет никогда не следует... Но у меня есть идея, — продолжил редактор. Он оглядел комнату, как бы проверяя нет ли свидетелей, наклонился и снизил голос до шепота. — Я думаю издать ее как серьезный труд — как школьный учебник.

От изумления автор лишился дара речи.

— Я знаю нашего учителя, — продолжил редактор. — Эта книга ему понравится. Она как раз впишется в его метод. Ничего глупее и бесполезнее для своего дела он не найдет. Он будет облизываться над ней как щенок над ваксой.

Автор, решив принести искусство в жертву наживе, согласился. Они поменяли название, добавили словарь, и больше ничего не трогали.

Результат известен каждому школьнику. «Ан» стал библией английского филологического образования. Если он уже не пользуется таким же повсеместным спросом, то лишь потому, что с той поры были созданы методические пособия еще менее благоприятные для своего дела.

Если же, несмотря ни на что, британский ученик все-таки приобретет, пусть посредством какого-нибудь «Ана», какое-нибудь представление о французском, британская система образования приготовит ему дальнейшие препоны, предоставив в поддержку нечто в проспектах учебного заведения обозначаемое «носителем языка». Этот французский носитель языка (который обычно, к слову, бельгиец), без сомнения, человек самый достойный, и в состоянии, это на самом деле так, понимать свой родной язык и говорить на нем более-менее бегло. На этом его квалификация иссякает. Носитель языка неизменно оказывается человеком поразительно неспособным кого-либо чему-либо научить. Надо полагать носителя языка подбирают не столько для обучения молодежи, сколько для ее развлечения.

Носитель языка — постоянный комический персонаж. Ни одна английская школа никогда не примет на работу француза какой-либо достойной масти. Если у носителя языка окажется несколько безобидных странностей, над которыми можно поиздеваться, тем в большем почете он будет у работодателя.

В классе он естественным образом воспринимается как ходячий анекдот. Те от двух до четырех часов в неделю, которые преднамеренно расходуются на этот античный фарс, с нетерпением предвкушаются мальчиками как яркая интерлюдия к невыразительному, во всем прочем, существованию. Затем, когда гордый родитель берет с собой сына и наследника в Дьепп (просто чтобы узнать, что парень не в состоянии даже позвать извозчика), он поносит не систему образования, а ее непорочную жертву.

Свои замечания я ограничиваю французским — потому что это единственный язык которому мы пытаемся учить детей в школе. (На английского мальчика умеющего говорить по-немецки посмотрят как на врага отечества.) Почему мы тратим время обучая таким образом хотя бы даже французскому — постичь я никогда в состоянии не был. Полное незнание языка ни капли не предосудительно; но это вот якобы знание французского, которым мы так гордимся (оставим в покое журналистов из юмористических журналов и романисток, для кого оно кусок хлеба), только выставляет нас на посмешище.

В немецкой школе методика немного иная. Каждый день один час посвящается определенному языку. Идея процесса не заключается в том чтобы ученик успевал забыть выученное на последнем уроке; идея процесса заключается в том чтобы ученик успевал. Развлекать чудаком-иностранцем его не будут. Нужный язык преподается учителем-немцем, который знает его вдоль и поперек — так же, как собственный.

Возможно подобная система не дает немецкому ученику такого совершенства акцента которое отличит туриста из Англии куда бы он ни попал. У нее есть другие преимущества. Мальчик не называет учителя «лягушатником» или «немцем-перцем-колбасой», и не готовится к уроку английского или французского как к соревнованию доморощенных остроумцев. Он просто сидит и старается, себя же самого ради, овладеть иностранным, как можно меньше напрягая тех кто с ним занимается. Окончив школу, он в состоянии говорить не только о перочинных ножах, тетушках и садовниках, но также о европейской политике, об истории, о Шекспире, о стеклянной арфе* — смотря о чем завяжется разговор.

Рассматривая немцев с точки зрения англосакса, в этой книге, возможно, я и найду лишний случай к ним прицепиться. Но, с другой стороны, нам есть немало чему у них поучиться; а в плане здравого смысла применительно к образованию они дадут нам сто очков вперед и положат на лопатки одной левой.

С юга и запада Ганновер окружен великолепным лесом — Айленриде; здесь развернулась трагедия, в которой Гаррис сыграл ведущую роль.

В понедельник после обеда мы катались по этому лесу, в компании многих велосипедистов — в солнечный день для ганноверцев это излюбленное место отдыха, и тенистые тропы здесь заполняются счастливым беззаботным народом. Среди прочих каталась красивая молодая девушка на новеньком велосипеде. В велосипедном спорте она явно была новичком. Как подсказывала интуиция, должен был наступить момент когда ей потребуется помощь, и Гаррис, со свойственным ему благородством, предложил держаться к ней ближе.

У Гарриса, как он иногда объясняет, у самого есть дочери — или, говоря вернее, дочь, которая с годами, без сомнения, перестанет ходить «колесом» на газоне у дома, и превратится в достойную прекрасную леди. Этот факт естественным образом сообщает Гаррису интерес к прекрасным молодым девушкам в возрасте до тридцати пяти лет (или около того; они, как он утверждает, напоминают ему о доме).

Мы проехали пару миль и увидели, чуть впереди, на перекрестке где сходились пять дорожек, рабочего со шлангом, поливающего их водой. Кишка, поддерживаемая на каждом стыке парой колесиков, вилась за ним, следуя его движениям, огромным червем. Поливальщик двумя руками крепко держал червяка за шею — направляя то в одну сторону, то в другую, то задирая, то опуская, — а из пасти червя в объеме одного галлона в секунду устремлялась могучая струя воды.

— Насколько лучше технология чем у нас, — заметил Гаррис с воодушевлением. (Гаррис склонен к неизменной и суровой пристрастности в отношении всего британского.) — Насколько проще, быстрее, экономичнее! Смотрите — таким методом один человек за пять минут обработает такую площадь на что у нас, с нашими колымагами, уйдет полчаса.

Джордж, сидевший за мной на тандеме, сказал:

— Ну да, а еще он, если чуть зазевается, таким методом обработает целую толпу — гораздо быстрее чем кто-то успеет убраться.

Джордж, в отличие от Гарриса, британец до мозга костей. (Помню Гаррис как-то привел Джорджа в глубокое патриотическое возмущение предложив ввести в Англии гильотину. «Насколько это аккуратнее», — заметил Гаррис. «Пусть аккуратнее, — ответил Джордж. — Я англичанин, меня вполне устроит виселица».)

— У нашей поливальной тележки могут быть свои недостатки, — продолжил Джордж, — но ты рискуешь только вымочить ноги, и от нее можно увернуться. А с такой вот машиной он достанет тебя и за углом, и на чердаке.

— На них смотреть — одно удовольствие! — продолжал Гаррис. — Какой профессионализм! Я видел как в Страсбурге человек поливал площадь. Народу была просто толпа. Он работал с угла площади, полил каждый булыжник, и никому не замочил даже шнурка! Просто удивительно как они чувствуют расстояние. Они пускают струю прямо под ноги, потом над головой, и так, что вода падает сразу за пятками, потом...

— Тормозни-ка, — сказал Джордж.

— Зачем? — я обернулся.

— Хочу слезть и досмотреть представление из-за дерева. В этом деле могут быть виртуозы, как сообщает нам Гаррис, но нашему исполнителю, мне кажется, чего-то не достает... Он только что окатил собаку, а сейчас поливает столб. Я хочу подождать пока он закончит.

— Ерунда, — отозвался Гаррис. — Он тебя не замочит.

— Я как раз этого и хочу, — отозвался Джордж.

С этими словами он спрыгнул с велосипеда, и, заняв позицию за стволом на редкость роскошного вяза, вытащил трубку и принялся ее набивать.

Мне не хотелось возиться дальше с тандемом одному; я спрыгнул и присоединился к Джорджу, прислонив велосипед к дереву. Гаррис прокричал что-то насчет того каким бесчестьем являемся мы для земли подарившей нам жизнь, и покатил дальше.

В следующий момент я услышал отчаянный женский крик. Выглянув из-за ствола, я сообразил, что крик исходил от упомянутой ранее молодой элегантной дамы, про которую, заинтересовавшись поливальщиком, мы забыли. Медленно и неотвратимо катила она сквозь проливной дождь воды бьющей из шланга. Как видно, она пришла в такой ужас, что не догадалась ни спрыгнуть, ни отвернуть. С каждой секундой она промокала все больше, а человек с кишкой (который был либо пьян, либо слеп) продолжал поливать ее с конченым хладнокровием. Проклятия сыпались на него со всех сторон, но он не обращал на них никакого внимания, ровным счетом.

Здесь Гаррис, в котором отцовские чувства просто вскипели, поступил так, как и следовало поступить при сложившихся обстоятельствах. Действуй он с таким же хладнокровием и рассудительностью до конца, он вышел бы из воды героем дня, и ему не пришлось бы, как получилось в итоге, спасать свою жизнь под градом угроз и оскорблений. Не мешкая ни секунды, он рванул к поливальщику, спрыгнул на землю, и схватив кишку за наконечник попытался ее отобрать.

Что он должен был сделать (что сделал бы любой здравомыслящий человек овладев наконечником шланга) — это закрыть кран. Затем он смог бы сыграть поливальщиком в футбол, или в бадминтон, по выбору, и двадцать или тридцать человек, которые прибежали бы на подмогу, только разразились бы аплодисментами. Он же задумал, как объяснил нам впоследствии, отобрать у идиота кишку и «в наказание» окатить его самого. Идея самого идиота, как представлялось, являла собой то же самое, а именно — сохранить кишку как оружие, посредством которого Гарриса измочить. В результате, разумеется, на пару они пропитали насквозь все живое и неживое в радиусе пятидесяти ярдов, кроме себя самих.

Один взбешенный джентльмен, вымокший так, что своя дальнейшая судьба его уже не интриговала, выскочил на арену борьбы и приложил свою руку. Все втроем они продолжили выметать кишкой объем перекрестка. Они возносили ее в небеса, и вода обрушивалась на присутствующих муссонным ливнем. Они обращали ее к земле, и вода устремлялась бурливым потоком, сбивая каждого с ног, или мочила струей в живот, сгибая каждого пополам.

Никто из троих не ослабил хватки и не оставил кишки; никто из троих не подумал выключить воду. Казалось они сражались с некой первозданной стихией. Через сорок пять секунд (как сообщал Джордж, который засек время) они полностью зачистили прилегающую территорию от всей живой твари (за исключением одной собачонки, которая, сочась как водная нимфа, каталась под струей с боку на бок, и все же, в порыве благородной храбрости, снова и снова пыталась вскочить на четыре ноги — вызывая тявканьем на поединок силы ада, восставшие, как ей, по всей вероятности, показалось, из преисподней).

Мужчины и женщины, побросав велосипеды, бросились в лес. Из-за каждого мало-мальски подходящего дерева выглядывало по мокрой разгневанной голове.

Наконец на поле битвы появился здравомыслящий человек. Бросив вызов Смерти, он дополз до гидранта, в котором по-прежнему находился железный ключ, и завинтил кран. Затем из-за четырех десятков стволов начали выбираться человеческие существа; кто вымок больше, кто меньше, но филиппика наготове была у каждого.

Сначала я даже начал прикидывать на чем будет сподручнее транспортировать в гостиницу останки Гарриса — на носилках или просто в бельевой корзине. В данном случае, я считаю, жизнь Гаррису спасла расторопность Джорджа. Оставшись сухим и будучи потому в состоянии бегать быстрее, он опередил толпу. Гаррис хотел было начать объяснения, но Джордж его оборвал.

— Садись, — приказал он, вручая Гаррису велосипед, — и дуй. Они не знают, что мы с тобой. Можешь нам полностью доверять. Мы не сдадим тебя. Мы будем болтаться сзади и путаться у них под ногами. Начнут стрелять — делай зигзаги.

Я хочу чтобы эта книга оставалась строгим перечнем фактов, незапятнанных преувеличением, и, таким образом, представил описание инцидента Гаррису — дабы в таковое не вкралось ничего выходящего за рамки строго фактического изложения. Гаррис считает, что описание гиперболизировано, но тем не менее признаёт, что один или два человека действительно могли быть «обрызганы». Я предложил ему встать под струю воды направленную из шланга с расстояния двадцати пяти ярдов, после чего озвучить соображения насчет корректности термина «обрызганы». Но он эксперимент отклонил. Далее Гаррис настаивает, что количество затронутых катастрофой не могло превысить, в самом тяжелом случае, шести человек, и что число сорок — нелепая профанация. Я предложил вернуться с ним вместе в Ганновер, и навести по этому вопросу конкретную справку, но данное предложение он отклонил равным образом. Таким образом я утверждаю, что мой рассказ является корректным и сдержанным изложением события — о котором известное число ганноверских жителей с прискорбием вспоминает по сегодняшний день.

Мы уехали из Ганновера в тот же вечер, и прибыли в Берлин как раз вовремя чтобы поужинать и пройтись перед сном. Берлин разочаровывает — в центре от людей некуда деться, окраины безжизненны; единственная достопримечательность, улица Унтер-ден-Линден, — попытка совместить Оксфорд-стрит с Елисейскими Полями, — никакого впечатления не производит (для своих габаритов слишком уж широка); берлинские театры изысканны и очаровательны, игра актера важна больше костюма и декораций, репертуар часто меняется, успешные вещи идут снова и снова (только не каждый день, так что вы можете неделю подряд ходить в один и тот же берлинский театр, и каждый вечер смотреть новую пьесу); опера не заслуживает внимания; оба мюзик-холла отличаются пустой пошлостью и банальностью, устроены плохо (слишком просторные и потому неуютные). В берлинских кафе и ресторанах самое оживленное время — с полуночи до трех утра. Причем большинство завсегдатаев в семь снова уже на ногах. Или берлинец разрешил величайшую проблему современности — как обходиться без сна, — или, вместе с Карлейлем*, взгляд его устремлен вперед в Вечность.

(Лично я больше не знаю города где будет в моде такое позднее время — за исключением Санкт-Петербурга. Но петербуржцы не встают рано утром. В Санкт-Петербурге представления в мюзик-холлах, которые стиль требует посещать после театров (от театра до мюзик-холла полчаса езды в быстрых санях), фактически не начинаются раньше полуночи. В четыре утра через Неву приходится буквально протискиваться, и в Санкт-Петербурге самые популярные поезда — которые отходят в районе пяти утра. Эти поезда и спасают русского от необходимости рано вставать. Он желает своим друзьям «спокойной ночи», и после ужина со спокойной совестью отправляется на вокзал, не доставляя лишних хлопот домашним.)

Потсдам — берлинский Версаль, — прелестный городок, расположенный среди лесов и озер. Здесь, на тенистых дорожках обширного спокойного парка Сан-Суси, легко можно вообразить как тощий высокомерный Фридрих прогуливался со строптивым Вольтером*.

Следуя моему совету, Джордж с Гаррисом согласились не задерживаться в Берлине, а поспешить в Дрезден. Почти все что может предложить Берлин представлено за его пределами в лучшем виде, и мы решили просто удовлетвориться поездкой по городу. Портье порекомендовал нам извозчика, который, так заверил портье, за пару минут покажет нам все что можно здесь показать. Сам извозчик, заехавший за нами наутро в девять, был сущим кладом. Это был умный, интеллигентный человек, хорошо знающий тему; его немецкий мы без труда понимали, он сам знал немного английского, которым иногда можно было восполнять пробелы нашей коммуникации на немецком. Словом, извозчик был безупречен, но вот лошадь его оказалась самой антипатичной скотиной на каких мне вообще доводилось ездить.

Она невзлюбила нас с первого взгляда. Первым из гостиницы вышел я. Она обернулась и осмотрела меня холодным стеклянным глазом. Затем переглянулась с другой лошадью, своей подругой, стоявшей рядом. Я знаю что она сказала. Морда у нее была выразительна, и она ничего не пыталась скрыть. Она сказала:

— Летом у нас попадаются такие клоуны — вообще просто, да?

В следующий момент появился Джордж и подошел ко мне. Лошадь снова обернулась и посмотрела. (Я ни разу не видел чтобы лошади могли так выворачиваться. Я видел какие штуки проделывает со своей шеей жираф, смотреть не оторваться, но наше животное больше соответствовало кошмару какой приснится после пыльного дня в Эскоте*, подкрепленного обедом с шестеркой старых приятелей. Если бы она посмотрела на меня просунув голову между задними ногами, я вряд ли бы удивился.) Похоже, Джордж произвел на нее еще большее впечатление чем я сам. Она опять повернулась к своей подруге:

— Да уж. Наверно их где-то специально выращивают.

И продолжила слизывать мух со своего левого плеча. (Я подумал, что она, должно быть, в юности утратила мать, и ее воспитала кошка.)

Мы с Джорджем забрались в экипаж и стали ждать Гарриса. Он появился чуть позже. Лично мне показалось, что вид у него был весьма изящный. На нем был белый фланелевый костюм с бриджами, заказанный специально для езды на велосипеде в жару. Шляпа его, возможно, была несколько незаурядной, но от солнца защищала как следует.

Лошадь удостоила его единственным взглядом, сказала «Gott in Himmel!»Боже праведный! (так недвусмысленно непарнокопытные еще не выражались), и припустилась по Фридрихштрассе, а Гаррис с гидом остались на тротуаре. Хозяин приказал лошади остановиться, но она не повела ухом. Они побежали за нами и нагнали на углу Доротеенштрассе. Я не разобрал полностью что сказал лошади наш человек — он говорил быстро и в возбуждении, но несколько фраз уловил, вроде:

— Мне деньги зарабатывать надо, или как? А тебя-то кто спрашивал? Вот и замолчи, пока кормят.

Лошадь оборвала беседу свернув на Доротеенштрассе. Она вроде сказала:

— Да ладно, ладно, хватит болтать. Давай работать. Только держись подальше от центра где только можно.

Напротив Бранденбургских ворот наш возница подвязал вожжи к кнуту*, спрыгнул с козел и подошел к нам. Сообщив о Тиргартене, он подробно рассказал о Рейхстаге*, приведя точную высоту, длину, ширину — как настоящий экскурсовод. Затем перешел к воротам. Он сообщил, что они построены из песчаника, как имитация «проперлеев» в Афинах*.

Здесь лошадь, от нечего делать лизавшая себе ноги, повернула голову. Она ничего не сказала, она просто взглянула. Наш гид, нервничая, начал снова. На этот раз он сказал, что они построены из песчаника, как имитация «профилеев» в Афинах.

Тогда лошадь потрусила по Линдену; остановить ее не смогло бы ничто на свете. Хозяин пытался ее образумить, но она трусила себе вперед. Судя по тому как она подернула на бегу плечами, я понял, что она сказала:

— Ворота они уже посмотрели, или как? Ну и хорош с них. Про остальное ты сам не знаешь что такое несешь. А они и так не поймут. Ты ведь говоришь по-немецки.

Пока мы ехали по Линдену, все оставалось без изменений. Лошадь соглашалась останавливаться ровно на столько чтобы мы как следует оглядели достопримечательность и узнали ее название. Объяснение и описание лошадь прерывала просто двигаясь дальше.

— Что этим типам надо, — говорила она себе, — это вернуться домой и трезвонить, что они всё это видели. Если я не права, а сами они не такие придурки как можно предположить по рожам, то найдут все необходимые данные сами, и найдут получше этой чуши из путеводителя, которой их пичкает мой старый дурак. Кому нужна высота башен со шпилем?! Через пять минут все это из башки вылетает. А если не вылетает, так потому, что в башке ничего больше нет. Он меня уже достал этой своей болтовней. Нет чтобы пошевелить чулками и двинуть домой обедать.

Теперь, поразмыслив, я не уверен, что у этой старой косоглазой скотины отсутствовал здравый смысл. Во всяком случае, мне попадались такие гиды, что ее вмешательству я был бы рад.

Но люди — «неблагодарные грешники», как говорят шотландцы; и в тот раз мы кляли лошадь на чем стоит свет, вместо того чтобы на нее молиться.



Недоумение Джорджа. — Любовь немцев к порядку. — «Концерт „Дроздов из Шварцвальда” состоится в семь». — Фарфоровая собачка. — Ее преимущества перед всеми другими собачками. — Немец и Солнечная система. — Опрятная страна. — Горная долина; какой она должна быть с точки зрения немца. — Как в Германии приходит паводок. — Бесчестье Дрездена. — Гаррис дает представление. — Которое не получает достойной оценки. — Джордж и его тетушка. — Джордж, подушка, и три продавщицы.


Где-то между Берлином и Дрезденом Джордж, почти четверть часа очень внимательно смотревший в окно, сказал:

— Интересно, в Германии что — так принято? Вешать почтовые ящики на деревья? Почему они не вешают их на дверь, как у нас? Я бы всё проклял — лазить на деревья за письмами. Да и потом, это некрасиво по отношению к почтальону. Доставка писем и так, получается, занятие крайне утомительное, а для человека в теле, особенно в ветреную ночь, в таком случае просто опасное. Ну, и если они вешают их на деревья, почему не повесят по-человечески? Почему обязательно на самый верх? Хотя, может быть, я эту страну недооцениваю, — продолжил он, осененный новой идеей. — Наверно у немцев, а они нас обскакали во многом, идеальная голубиная почта! Но даже так, я все-таки думаю, что, раз уж на то пошло, они могли бы сделать умнее — обучить птиц спускаться с почтой на землю. Даже обычному нестарому немцу достать письмо из такого ящика будет непросто.

Я проследил за его взглядом и сказал:

— Это не почтовые ящики. Это скворечники. Ты должен понять эту нацию. Немец любит птиц, но любит опрятных птиц. Если птицу оставить в покое, она будет вить гнездо где попало. Это непривлекательно, если исходить из немецкого понятия о привлекательности. На таком гнезде нет ни капли краски, оно не оштукатурено, на нем нет даже флажка. А когда гнездо готово, птичка продолжает жить на улице. Она роняет на газон всякие штуки — ветки, куски червячков, все такое. Она ведет себя неприлично — занимается любовью, ссорится со своей половиной, кормит детей, у всех на глазах. Немец-хозяин в шоке. Он говорит ей: «Ты мне во многом нравишься. Смотреть на тебя — одно удовольствие. Слушать — тоже. Но ведешь ты себя невыносимо. Вот тебе ящик, клади туда свой мусор, чтобы я его не видел. Захочешь спеть — милости просим, но все свои семейные дела устраивай там. Сиди в ящике, и не сори в саду».

В Германии любовь к порядку впитывается с молоком матери; в Германии младенцы погремушками отбивают время. Немецкая птичка теперь предпочитает скворечник, и относится с презрением к тем немногочисленным нецивилизованным отщепенцам которые продолжают строиться на кустах и деревьях.

С течением времени каждая немецкая птичка, сомнений нет, получит надлежащее место в общем хоре. Все это бессвязное хаотичное треньканье, надо полагать, прецизионный немецкий рассудок раздражает. В нем нет системы. Любитель музыки немец приведет все в порядок. Птицу посолиднее, со специально поставленным голосом, научат дирижировать, и вместо того чтобы зарывать в землю талант в четыре утра где-то в лесу, наша птичка будет исполнять, в объявленное время, в пивном саду*, под аккомпанемент фортепиано. Все идет к этому.

Немец любит природу, но природа в его представлении — достославная Валлийская арфа*. Своему саду он уделяет огромное внимание. Он сажает семь розовых кустов с северной стороны, семь — с южной, и если они вырастают неодинаковые по размеру и форме, от беспокойства не спит ночами. Каждый цветочек он подвязывает к палочке. Из-за палочки не видно самого цветочка, но немец удовлетворен — тот на месте, и ведет себя как полагается. Пруд он выкладывает цинковыми листами, которые раз в неделю вытаскивает, тащит на кухню и выскабливает. Строго по геометрическому центру газона (который, бывает, не больше скатерти, и обычно окружен оградой) он ставит фарфоровую собачку.

Немцы очень любят собак. Но, как правило, предпочитают их из фарфора. Фарфоровая собачка никогда не роет в газоне ямок, чтобы закапывать косточки, и не стремится развеять клумбу по ветру задними лапами. С точки зрения немца эта порода идеальна. Собака остается там где вы ее поставили, и никогда не суется туда куда вам не надо. Вы можете заказать собаку идеальнейшую во всех отношениях, отвечающую последним требованиям Кеннел-клуба*, а можете побаловать собственное воображение и заказать что-нибудь уникальное. Критерий породы, как в случае с обычной собакой, вам не указ. Вы можете заказать голубую собаку, вы можете заказать розовую собаку. За небольшую доплату вы можете заказать собаку с двумя головами.

Осенью, в определенный раз навсегда установленный день, немец пригибает кусты с цветами к земле и укутывает их на зиму циновками. Весной, в определенный раз навсегда установленный день, он убирает циновки и поднимает цветы опять. Если случается исключительно погожая осень, или исключительно поздняя весна, тем для несчастного растения хуже. Ни один настоящий немец не допустит чтобы в его дела вмешивалась такая своенравная вещь как Солнечная система. Не в состоянии регламентировать погоду, он ее игнорирует.

Из деревьев немец больше всего любит тополь. Другие неорганизованные народы воспоют дифирамбы могучему дубу, развесистому каштану, ветвистому вязу. Немцу все эти строптивые неряшливые деревья — бельмо на глазу. Тополь растет там где его посадили, и так, как его посадили. Он не страдает ложными вульгарными идеалами. Он не стремится развеситься и разветвиться сам по себе. Он просто растет себе прямо и вверх, как и пристало расти немецкому дереву. Таким образом немец мало-помалу выкорчевывает все другие деревья и сажает вместо них тополя.

Немец любит пейзаж, но предпочитает его как светская дама «благородного дикаря» — приодетого. Немец любит гулять по лесу — до ресторана. Только тропа не должна быть слишком крутой; сбоку должна быть сточная канава, выложенная кирпичом; каждые двадцать ярдов должна быть скамейка, где он мог бы передохнуть и утереть пот со лба (ибо скорее священнику англиканской церкви придет в голову скатиться кубарем с Уан-три-хилл*, чем немецкому бюргеру — присесть на траву).

Ему нравится смотреть с вершины горы, но ему также нравится чтобы на этой вершине присутствовала каменная табличка с указанием куда смотреть, стол и скамейка, где можно присесть выпить бутылочку пива и скушать «belegte Semmel»Бутерброд., который он позаботится прихватить с собой. Если, в придачу, он найдет на дереве полицейское объявление, запрещающее делать то-то и то-то, ему станет еще уютнее и безопаснее.

Немец не против даже дикой природы — при условии, что та дикая не чрезмерно. Если же он посчитал, что она слишком нецивилизованна, он принимается за работу и приручает ее. Помню недалеко от Дрездена я обнаружил живописную узенькую долину, сходящую к Эльбе. Извилистая дорога бежала вдоль горного потока, который пенился и бурлил по камням между скал, с милю или около того, вдоль берегов поросших лесом. Очарованный, я шел по тропинке, пока за поворотом не наткнулся на смену рабочих — человек восемьдесят, или сто. Они в поте лица убирали долину и приводили поток в приемлемый вид.

Все камни мешавшие току воды тщательно выбирались, грузились в телеги и увозились. Берег по обеим сторонам выкладывался кирпичом и цементировался. Нависающие кусты и деревья, спутанные стебли ползучих растений подрезались и удалялись с корнем. Чуть дальше я увидел законченную работу — какой должна быть горная долина в соответствии с представлением немца.

Вода, теперь широким ленивым потоком, текла по ровному, засыпанному гравием руслу в двух стенах, увенчанных каменными карнизами. Каждые сто ярдов она спокойно спускалась по трем широким деревянным площадкам. Берега были расчищены; через правильные интервалы были посажены молодые тополя. Каждый саженец был огорожен ширмой-плетенкой и подвязан к железному стержню. Как надеются местные власти, в течение двух лет долина будет «закончена» по всей длине, и будет готова к визиту опрятноумного любителя немецкой природы. Каждые пятьдесят ярдов будет устроена скамейка, каждые сто — полицейское объявление, каждые полмили — ресторан.

То же самое творится от Мемеля до Рейна. Они просто убирают страну. Я хорошо помню Верталь, некогда самый романтический лог во всем Шварцвальде. Когда я спускался туда в последний раз, несколько сот итальянских рабочих стояли там лагерем, в поте лица наставляя маленький буйный Вер как ему следует протекать. Здесь берега обкладывали кирпичом, там подрывали утесы; возводили цементные ступеньки, по которым он мог бы спускаться чинно и без чехарды.

В Германии не болтают ерунду про «живую природу». В Германии природа должна вести себя как следует, и не подавать дурного примера детям. Немецкий поэт, обнаружив воды нисходящие так, как живописует, несколько непоследовательно, Лодорский водопад Саути, будет в таком шоке, что остановиться и написать об этом аллитерированным стихом не сможет*. Он убежит и немедленно заявит на них в полицию. И недолго тогда им останется пениться и шуметь.

— Ну-ка, ну-ка, что все это значит? — сурово обратится к водам глас немецких властей. — Такого мы не можем позволить, вы знаете. Вы что, не можете нисходить спокойно? Где вы, по-вашему, находитесь?

И немецкий муниципальный совет выделит для этих вод цинковые трубы, деревянные желоба, ступенчатые винтовые спуски, и покажет им как следует нисходить по-немецки, благоразумно.

Опрятная страна эта Германия.

До Дрездена мы добрались в среду вечером и пробыли там до воскресенья. Дрезден, можно в общем сказать, город привлекательный во всех отношениях; но это место где нужно пожить, а не куда можно просто съездить. Его музеи и галереи, его дворцы и сады, его прекрасное и исторически насыщенное окружение обеспечат вам удовольствие на целый сезон, а за неделю только приведут в замешательство. Дрезден не такой беззаботный как Вена или Париж (которые быстро надоедают); его чары по-немецки основательнее и прочнее. Это Мекка для любителя музыки. В Дрездене за пять шиллингов можно взять место в партере (после чего вас, увы, не заставишь высидеть до конца ни одну оперу в Англии, Франции, или Америке).

Главным скандальным элементом в образе Дрездена по-прежнему считается Август Сильный*, «Антихрист» (как его всегда называл Карлейль), который, согласно народной молве, изнурил всю Европу оставив более тысячи наследников. За́мки в которых он заключал ту или иную уволенную свою фаворитку (одна из них, упорствовавшая в своем притязании на лучшую долю, говорят, томилась целых сорок лет, бедняжка, — узкие подземелья, где она извела свое сердце и умерла, показывают до сих пор) — замки, которым стыдно за то или иное бесчестье, лежат, разбросанные по окрестностям, как кости на поле боя; а большинство историй в путеводителях таковы, что «лицам несовершеннолетнего возраста» с немецким образованием их лучше не слушать. Портрет Августа в полный рост висит в великолепном Цвингере*, построенном им для звериных боев, когда горожане устали от них на рыночной площади. Мрачный, откровенно животный тип, обладающий, тем не менее, культурой и вкусом — что так часто сопутствуют низменному инстинкту. Современный Дрезден, несомненно, многим ему обязан.

На что в Дрездене, однако, больше всего глазеет приезжий — возможно на электрические трамваи. Эти огромные экипажи мелькают по улицам на скорости от десяти до двадцати миль в час, заходя в виражи не хуже ирландских извозчиков. В трамваях ездят все, кроме офицеров в форме, которым это запрещено. Дамы в вечерних платьях, спешащие в оперу или на бал, разносчики со своими корзинами — все сидят бок о бок. На улице трамвай имеет приоритет; всё и вся спешит убраться у него с дороги. Если вы не убираетесь у него с дороги, и, когда вас подбирают, оказываетесь все-таки живы, по выздоровлении будете оштрафованы — за то, что под него попали. Впредь будете осторожнее.

Раз после обеда Гаррис решил самостоятельно прокатиться на трамвае. Вечером, когда мы сидели в «Бельведере» и слушали музыку, Гаррис как бы между прочим заметил:

— У этих немцев отсутствует чувство юмора.

— С чего ты взял? — спросил я.

— Да вот, сегодня после обеда — прыгаю на один этот электрический трамвай. Хотел посмотреть город, и стою на этой площадке... Как ты ее называл?

— Stehplatz?Место для стояния в автобусе, вагоне, и т.д. — предположил я.

— Она самая... Так вот, ты же знаешь как там трясет, как надо следить за поворотами, не зевать когда они тормозят и трогаются?

Я кивнул.

— Нас там было человек шесть, — продолжил Гаррис. — А у меня, конечно, опыта никакого. Эта штука трогается, и я отлетаю назад. Падаю на какого-то полного господина — стоял как раз за спиной. Он сам тоже стоит еле-еле, и сам тоже отлетает назад — на какого-то мальчишку, с трубой в зеленом футляре... И хоть бы один улыбнулся! Ни этот тип, ни мальчишка с трубой. Стоят себе, два сыча. Хотел извиниться, и только сообразил что сказать, как трамвай тормозит — не знаю что там было, — и я, понятное дело, улетаю вперед, и тыкаюсь в какого-то седовласого старика — на вид не иначе профессор... Так вот и он хоть бы улыбнулся! Мускул не дрогнул.

— Может быть он о чем-то задумался, — предположил я.

— Все сразу они о чем-то задуматься не могли. Притом что за всю дорогу я падал на них раза по три минимум, на каждого. Понимаешь — они-то знают все повороты, и знают в каком направлении наклоняться, — объяснил Гаррис. — А мне, как чужаку, было, само собой, не так просто. Как меня там мотало, кидало по всей этой площадке, как я цеплялся — то за одного, то за другого, как судорожный... Вот уж, наверно, было смешно! Не скажу, что юмор первоклассный, но многих бы рассмешило... А этим немцам, видать, вообще ничего не смешно. Они только нервничают, вот и все. Был там один коротышка — стоял спиной к тормозу. Я падал на него пять раз — я считал. Ну с пятого-то раза он должен был рассмеяться! Как бы не так. Ему, похоже, просто надоело. Скучные люди.

Джордж также попал в Дрездене в приключение. У Старого рынка стоял магазинчик, в окне которого были выставлены подушечки. Вообще магазин торговал стеклом и фарфором, и подушечки, похоже, были выставлены в качестве торгового эксперимента. Подушечки были очень красивые — атласные, ручной вышивки. Мы часто проходили мимо, и каждый раз Джордж останавливался и подушечки изучал. Он сказал, что такая подушечка должна понравиться его тетушке.

В продолжение всей поездки Джордж к своей тетушке был чрезвычайно внимателен. Каждый день он писал ей по немаленькому письму, и из каждого городка где мы останавливались отправлял почтой определенный подарок. По-моему, в этом деле Джордж проявлял чрезмерную щепетильность, и я не однажды пытался его образумить. Ведь его тетушка будет встречаться с другими тетушками, будет все им рассказывать, и систему тетушек постигнет хаос и разорение. Имея тетушку также, я не одобряю утопического стандарта который пытается установить Джордж. Но ему хоть кол на голове теши.

Таким образом получилось, что в субботу Джордж покинул нас после обеда, сообщив, что собирается зайти в тот магазинчик, дабы приобрести подушечку для своей тетушки. Он сказал, что скоро будет, и попросил нас его дождаться.

Ждали мы, как мне показалось, довольно долго. Вернулся он с пустыми руками, имея взволнованный вид. Мы спросили куда он девал подушечку. Он сказал, что подушечки у него нет; что он передумал; что тетушке, как он считает, подушечка будет неинтересна. Что-то явно было не так. Мы попытались докопаться до истины, но разговорить Джорджа не удалось. Когда число заданных ему вопросов перевалило за двадцать, или около того, он стал отвечать односложно.

Однако вечером, когда мы остались с ним наедине, он сам начал тему.

— Странные они кое в чем, эти немцы.

— А в чем дело?

— Ну, вот эта подушечка, которую я хотел.

— Для тетушки, — я кивнул.

— Да, а что? — Джордж вспыхнул в секунду (никогда не видел людей столь вскидчивых в отношении теток). — Мне что, нельзя купить тетке подушку?

— Не нервничай. Я не возражаю. Я тебя уважаю за это.

Он взял себя в руки и продолжил:

— Там на витрине было четыре штуки, если помнишь. Все почти как одна, на каждой — ценник, где черным по белому — двадцать марок. Не утверждаю, что говорю по-немецки бегло, но обычно меня без труда понимают, да и сам разбираю что мне говорят — если, разумеется, не сыпать как из мешка... Захожу в магазин. Подходит девчонка, хорошенькая, такое безобидное существо, можно почти сказать — скромное... От таких девчонок, в общем, такого совершенно не ожидаешь... Никогда в жизни так не удивлялся.

— Удивлялся чему?

(Джордж всегда полагает, что когда он начинает рассказывать, вы уже знаете чем он закончит; такой метод изложения доводит до исступления.)

— Тому что случилось! О чем я тебе и рассказываю! В общем, улыбается и спрашивает что мне надо. Это я понял правильно, ошибки никакой быть не может. Кладу на кассу двадцать марок и говорю: «Будьте добры, подушку». Она вылупилась, будто я требую целый пуховый матрац... Поди, думаю, не расслышала — повторяю громче. Если бы я почесал ей под шейкой, она бы так не удивилась, и не рассердилась бы. Говорит, что это, наверно, ошибка. Я не хотел заводить разговор — тогда точно запутаешься. Говорю — никакой ошибки нет. Показываю на деньги, и повторяю в третий раз, что мне нужна подушка, «подушка за двадцать марок».

Выходит другая девчонка, постарше. Первая ей повторяет что я сказал, вся такая взволнованная. Вторая ей не верит — не похож, мол, я на человека которому нужна подушка. Переспрашивает меня сама, чтобы удостовериться: «Говорите вам нужна подушка?» — «Уже три раза сказал, — говорю, — и скажу еще раз — мне нужна подушка!» — «Нет, — говорит, — подушку вы не получите».

Тут я разозлился. Если бы мне не нужна была эта подушка, на самом деле, я бы ушел. Но вон они, в окне, подушки, и, надо понимать, продаются. Непонятно — почему я не получу подушки? «Подушку я получу!» — говорю. Это простое предложение. Произнес я его решительно.

Здесь выходит третья — они втроем, я так понял, и были весь резерв магазина. Такая прыткая, фривольная штучка, эта третья... В другой раз я такой был бы и рад, но сейчас она только взбесила — еще третьей там не хватало, на одну эту подушку.

Первые две начинают объяснять этой что к чему. Половины не рассказали, а она уже вся «хи-хи-хи», «ха-ха-ха» — такие девки будут чему угодно хихикать. Рассказали и начинают трещать как сороки, все три сразу, и через каждые пять слов пялятся на меня, и чем больше пялятся, тем больше эта третья хихикает. Под конец захихикали все втроем, маленькие идиотки. Можно подумать я клоун, даю приватное представление.

Третья более-менее успокоилась, подходит ко мне, причем все хихикает. Говорит: «А если получите, то уйдете?» Я сначала не совсем понял, она повторяет: «Эту подушку. Когда вы ее получите, то уйдете? Отсюда? Сразу же?» Да я только и хочу уйти, так ей и говорю. Только без подушки никуда не пойду, говорю. И эту подушку я получу — хоть всю ночь тут проторчу, в магазине.

Она назад к этим двум. Ну, думаю, сейчас принесут мне подушку, и дело с концом. Вместо этого происходит нечто самое странное. Две вторые зашли за первую — всё хихикают и хихикают, все трое, бог знает о чем, — и подталкивают ее ко мне. Подтолкнули поближе, и тут — я даже ничего не понял! — она кладет мне руки на плечи, становится на цыпочки и целует. Потом прячет лицо в фартук и убегает, а за ней вторая. Третья открывает мне дверь, и очень понятно ждет чтобы я убирался, а я так смутился, что ушел и оставил свои двадцать марок. Ничего против поцелуя я не имел, конечно... Хотя мне нужен был не совсем поцелуй, мне нужна была подушка... Но не идти же было обратно. Я вообще ничего не понимаю.

— А что ты просил?

— Подушку.

— Это что тебе было надо, понятно. Меня интересует как ты назвал ее по-немецки — слово?

— Ein Kuß.

— Ну, так тебе нечего жаловаться. Здесь все не так просто. «Ein Kuß» вроде как и должно быть подушкой, но только это не подушка, это — «поцелуй»... А «ein Kissen» — как раз подушка. Ты спутал эти два слова, и ты не первый. Сам я не особо в таких вещах разбираюсь, но... Ты предложил за поцелуй двадцать марок, и, судя по тому что рассказал про девчонку... Кое-кто бы сказал, что ты не переплатил. Так или так, но Гаррису лучше не говорить. Если я точно помню, у него тоже есть тетя.

Джордж согласился, что Гаррису лучше ничего не рассказывать.



Мистер и мисс Джонс из Манчестера. — Преимущества какао. — Совет Комитету борьбы за мир. — Окно как аргумент в богословском споре. — Любимое развлечение христиан. — Язык экскурсовода. — Как восстановить разоренное временем. — Джордж пробует содержимое пузырька. — Судьба любителя немецкого пива. — Мы с Гаррисом решаем сделать доброе дело. — Обыкновенная статуя. — Гаррис и его друзья. — Рай в котором нет перца. — Женщины и города.


Мы отъезжали в Прагу, и в огромном зале дрезденского вокзала дожидались минуты когда власть имущие допустят нас на перрон. Джордж, который отлучался к книжному киоску, вернулся с диким блеском в глазах.

— Я видел!

— Видел что? — спросил я.

Джордж был слишком возбужден, и вменяемо ответить не смог.

— Это здесь. Идет сюда, оба. Подождите — увидите сами. Я не шучу. Это правда!

Как обычно для этого времени года, в газетах появлялись более-менее серьезные статьи про морского змея, и я сначала подумал, что Джордж имеет в виду этого змея. Секунду поразмышляв, я сообразил, что здесь, в середине Европы, в трехстах милях от побережья, такая вещь невозможна. Не успел я переспросить, как он схватил меня за руку:

— Смотри! Я что — не прав?

Я обернулся и увидел то что, я полагаю, доводилось видеть мало кому из живых англичан — туриста-британца с точки зрения континентальной идеи, в сопровождении своей дочери. Они приближались к нам, из плоти и крови (если только нам это не снилось), живые и настоящие — «милор»-англичанин и «миис»-англичанка, — такие как в продолжение поколений изображались в европейских юмористических журналах и на европейской сцене.

Они были безупречны до малейшей детали.

Мужчина — высокий, худой, рыжеватые волосы, огромный нос, длинные бакенбарды без бороды. Поверх крапчатого костюма на нем было легкое пальто, доходящее почти до пят. Белый пробковый шлем декорирован зеленой москитной сеткой, на боку — театральный бинокль; в руке, обтянутой лиловой перчаткой, он держал альпеншток, чуть длиннее его самого.

Дочь — долговязая, костлявая; платье описать не сумею (мой дедушка, мир его праху, наверно сумел бы — ему такое было знакомо больше). Могу только сказать, что мне оно показалось коротковатым; обнажало пару лодыжек (да будет мне позволено затронуть такую тему), которые, с эстетической точки зрения, требовали, наоборот, чтобы их скрыли. Глядя на шляпку я подумал о г-же Хеманс* (почему — объяснить не могу). На барышне были ботинки с резинками на боках (в свое время, кажется, в продаже такие назывались «прюнельки»), митенки и пенсне. У нее также был альпеншток (в радиусе ста миль от Дрездена нет ни одной горы), и на поясе на ремне — черная сумка. Зубы у нее торчали вперед как у кролика, а сама она производила впечатление диванного валика на ходулях.

Гаррис бросился за камерой, и, разумеется, ее не нашел. (Он никогда не может ее найти когда нужно. Всякий раз увидев как Гаррис мечется как потерявшийся пес и вопит: «Где моя камера? Куда, черт побери, я ее дел? Вы что — не помните, оба, куда я положил камеру?» — мы уже знаем, что сегодня Гаррису наконец попалось нечто стоящее фотоснимка. Позже он вспомнит, что камера была в сумке, — то есть там где и должна была быть на случай съемки.)

Одного лишь маскарада этим двоим было мало; они разыграли все до конца как по нотам. Они шли, оглядываясь и от изумления раскрывая рты на каждом шагу. Джентльмен держал в руке раскрытого «бедекера»*, а леди — разговорник. Они говорили по-французски, которого никто не понимал, и по-немецки, которого не понимали сами. Мужчина, чтобы привлечь внимание, тыкал в служащих вокзала своим альпенштоком, а девушка, заметив рекламу какого-то какао, сказала «Кошмар!» и отвернулась.

(Здесь ее, вообще-то, можно понять. Как можно заметить, даже в Англии, цитадели пристойности, употребляющей какао женщине от нашего мира, как видно из рекламы, больше ничего не требуется — ярд-полтора искусственного муслина самое большее. В Европе, какой можно сделать вывод, ей не нужны вообще никакие предметы первой необходимости. Какао заменит ей не только насущный хлеб, но, по представлению какао-производителей, также одежду. Но это так, к слову.)

Разумеется оба немедленно оказались в центре внимания. Будучи в состоянии оказать им скромную помощь, я извлек выгоду из пятиминутной беседы. Они были очень любезны. Господин сообщил, что его зовут Джонс, что сам из Манчестера (но откуда именно из Манчестера, и где вообще находится сам Манчестер — он не знал). Я спросил куда он едет, но этого он тоже, очевидно, не знал. Он сказал, что там будет видно. Я спросил не кажется ли ему, что альпеншток — для прогулок по оживленному городу вещь неудобная; он признал, что да, альпеншток иногда мешает. Я спросил не кажется ли ему, что москитная сетка мешает смотреть; он объяснил, что ее опускают только когда от мух уже некуда деться. Я спросил его спутницу не кажется ли ей, что ветер холодноват; она сказала, что сама это заметила, особенно на углах. Я не стал задавать все эти вопросы подряд, как здесь привожу; я искусно ввернул их в беседу, и мы расстались друзьями.

Я немало раздумывал об этом явлении, и пришел к определенному заключению. Один человек, которого я встретил позже во Франкфурте, и которому описал эту парочку, сказал, что видел их сам в Париже, три недели спустя после Фашодского кризиса*. В то же время командированный от одной сталелитейной английской компании, с которым мы встретились в Страсбурге, припомнил, что видел их в Берлине во время волнений из-за трансваальских событий*. Мое заключение таково — это безработные актеры, нанятые в интересах сохранения международного мира.

Министерство иностранных дел Франции, желая унять гнев парижской толпы, требующей войны с Англией, заручилось этой восхитительной парочкой и направило гулять по городу. Невозможно одновременно над кем-то смеяться и желать ему смерти. Французская нация увидела подданного и подданную Великобритании — не на карикатуре, но как живую действительность, — и гнев разразился смехом. Удача военной хитрости позже побудила актеров предложить свои услуги правительству Германии — с благоприятными результатами, нам всем известными.

Наше собственное правительство могло бы выучить этот урок. Ведь можно равным образом держать на Даунинг-стрит* несколько толстых коротышек-французов, чтобы в случае необходимости пускать их вокруг, пожимающих плечами и пожирающих бутерброды с лягушками. Можно также держать колонну неопрятных сальноволосых немцев, чтобы они слонялись, дымя длинными трубками и приговаривая «So»Так-так.. Народ будет смеяться и восклицать: «Воевать с этим? Чушь несусветная!» Если не выгорит с правительством, я порекомендую этот проект Комитету борьбы за мир.

В Праге нам захотелось несколько задержаться. Прага — один из самых интересных городов в Европе. Каждый камень Праги пропитан историей и романтикой; каждое предместье было, наверное, полем брани. Это город который выносил Реформацию и высидел Тридцатилетнюю войну*. Половины несчастий городу, как представляется, удалось бы избежать, не будь пражские окна столь огромны и соблазнительны. Первую из этих грандиозных катастроф город инспирировал тем, что выбросил из окон ратуши на копья гуситов семь католиков — членов городского совета*. Позже он дал отмашку для начала второй, выбросив на этот раз членов Императорского совета из окон старого замка в Градчанах*, — так случился второй пражский «Fenstersturz»Дефенестрация; букв. «падение из окна».. С тех пор в Праге было принято немало других судьбоносных решений, но так как в прочих случаях насилия допущено не было, решения, надо полагать, принимались в подвалах. Для истинного пражанина окно, как думается, всегда представлялось слишком соблазнительным аргументом.

В Тейнской церкви стоит изъеденная червями кафедра, с которой проповедовал Ян Гус*. Сегодня с такой же кафедры раздастся глас священника-паписта, а в далеком Констанце грубый, наполовину заросший плющом камень отмечает место где Гус и Иероним Пражский когда-то окончили жизнь на костре*. История любит свои маленькие парадоксы. В этой же самой Тейнской церкви похоронен Тихо Браге* — астроном, который, подобно многим, ошибочно полагал, что Земля, где на одно единственное человечество приходится одиннадцать тысяч конфессий, является центром Вселенной (хотя в остальном звезды понимал хорошо).

По грязным, обрамленным особняками пражским аллеям часто, должно быть, толкались в разгоряченной спешке слепой Жижка и вольнодумный Валленштейн*. Последнего в Праге нарекли «нашим героем», и город искренне горд, что Валленштейн был его гражданином; в мрачном доме на площади Вальдштейн вам покажут почитаемую как святыня каморку, в которой он молился (и, похоже, убедил всех, что действительно обладал душой).

По крутым извилистым улицам Праги не раз громыхали сапоги солдат — то летучих отрядов Сигизмунда, которых преследовали свирепые убийцы-табориты; то бледных протестантов, которых обращали в бегство победоносные католики Максимилиана*. Вот саксонцы, вот баварцы, вот и французы, вот святоши Густава Адольфа; вот в ворота врываются «стальные машины смерти» Фридриха Великого и дают бой на мостах*.

Евреи всегда были важнейшей спецификой Праги. Время от времени они содействовали христианам в их любимом занятии — убивать друг друга, и огромный флаг, подвешенный под сводами Альтнойшул*, свидетельствует о храбрости с которой они помогали католику Фердинанду сопротивляться протестантам-шведам*. Пражское гетто было одним из первых что появились в Европе*. В маленькой синагоге, которая стоит до сих пор, пражский еврей молится восемьсот лет, а его женщина благочестиво внимает у слуховых отверстий, устроенных для нее в массивной стене. Соседнее еврейское кладбище, «Бетхаим, или Дом жизни», вот-вот, кажется, лопнет от своих покойников. В его тесной ограде действует многовековой закон, по которому только здесь и больше нигде должны обретать покой кости потомков Израиля. И вот ветхие разоренные могильные плиты валяются тесной беспорядочной грудой, словно поваленные и разбросанные бьющимся под землей воинством.

Стены гетто давно сравнялись с землей, но сегодняшний пражский еврей по-прежнему верен своему зловонному переулку; хотя таким переулкам быстро приходят на смену новые нарядные улицы, сулящие в итоге превратить район в красивейшую часть города.

В Дрездене нам посоветовали не говорить в Праге по-немецки. За последние годы расовая вражда между немецким меньшинством и чешским большинством достигла предела по всей Богемии, и если на улицах Праги вас кое-где примут за немца — «расовый авторитет» которых здесь уже на таков как некогда был, — это может оказаться проблемой. Все же кое-где по-немецки мы говорили; нам пришлось выбирать — либо говорить по-немецки, либо молчать вообще.

Чешский язык, говорят, очень древний и имеет высокую научную традицию. Алфавит состоит из сорока двух букв, которые иностранцу напомнят китайские иероглифы*. Это не такой язык каким можно овладеть с наскока. Мы решили, что в целом меньше рискуем здоровьем если будем говорить по-немецки. И правда, ничего страшного не произошло. (Объяснить это могу только предположительно. Пражанин — человек необычайно проницательный; легкий иностранный акцент, незначительные грамматические ошибки, которые, возможно, вкрались в наш немецкий, выдали факт, что мы, вопреки всем иным внешним признакам, были все-таки не чистокровные немцы. Я это не утверждаю, я предлагаю это как гипотезу.)

Чтобы избежать, однако, ненужной опасности, осмотр достопримечательностей мы провели при содействии экскурсовода. Идеальные экскурсоводы мне не попадались еще никогда. Этот же обладал двумя особенными недостатками. Английский он знал решительно слабо. Более того, это был не английский вообще. Как бы вы это назвали — не знаю. Его стопроцентной вины в этом не было; английский он учил у шотландки. По-шотландски я понимаю прилично (это необходимо чтобы идти в ногу с современной английской литературой), но попытка разобраться в махровом шотландском, на котором говорят со славянским акцентом, время от времени оживляя его немецким умлаутом, подрывает умственные способности.

В продолжение первого часа было трудно избавиться от ощущения, что наш гид задыхается. Каждую секунду мы ожидали, что он умрет у нас на руках. За утро мы успели, однако, к нему привыкнуть, и избавились от инстинктивного желания бросать его на спину всякий раз когда он открывает рот, и срывать с него одежду. Позже мы начали понимать некую часть произносимого, и здесь выявился его второй недостаток.

Как вроде бы оказалось, недавно он изобрел средство для отращивания волос, за производство и рекламу которого убедил взяться аптекаря по соседству. Половину оплаченного времени он расписывал нам не красоты Праги, а те блага которые, по всей вероятности, обретет человечество используя его зелье. И наши стандартные кивки, которыми мы (полагая, что блеск красноречия относится к архитектуре и городскому ландшафту) приветствовали его энтузиазм, он отнес на счет горячего интереса к своей несчастной микстуре.

В результате отвлечь гида от этой темы стало положительно невозможно. Разрушенные дворцы и обвалившиеся церкви он игнорировал, невежливо отзываясь о них не более как о вздорной чепухе, возбуждающей нездоровый вкус к декадентству. Долг его, как он представлял, заключался не в том чтобы побудить нас задуматься о разрушительном влиянии времени, но больше в том чтобы привлечь наше внимание к средствам разрушенное восстановить. Какое нам дело до героев с отвалившимися головами? Или до лысых святых? Наш интерес должен быть безусловно направлен к живому миру, к девам со струящимся потоком волос, или к собственно струящемуся потоку волос — который у дев может образоваться по продуманном использовании «Кофкео» (или хотя бы к юношам с ярко выраженными усами, в соответствии с изображением на этикетке).

Желая того или не желая, но в своем представлении наш гид разделил мир на две части. Прошлое («до употребления») — болезненный, неблагообразный, безотрадный тоскливый мир. Будущее («после употребления») — мир лоснящийся, развеселый, типа «да-благословит-всех-господь». Такое положение лишало нашего гида профессиональной пригодности как экскурсовода по монументам средневековой истории.

Он прислал нам в отель по бутылке своего состава. (Как оказалось, в начале нашего общения мы, непредумышленно, его потребовали.) Лично я его средство не могу ни хвалить, ни бранить. Длинная череда разочарований сломила мой дух; вдобавок к этому постоянный аромат керосина, пусть даже легкий, способен вызывать шуточки, особенно если вы человек женатый. Теперь я не трогаю даже образцы.

Свою бутылку я отдал Джорджу. Он выпросил ее для одного своего знакомого в Лидсе. (Позже я узнал, что Гаррис отдал ему и свою бутылку, для того же знакомого в Лидсе.)

После Праги наша поездка стала прочно ассоциироваться с запахом чеснока. Джордж сам обратил на это внимание, и отнес данный факт на счет господства чеснока в европейской кухне.

В Праге же мы с Гаррисом оказали Джорджу дружескую услугу. Мы заметили, что в последнее время Джордж слишком пристрастился к «Пилзнеру»*. Немецкое пиво — напиток коварный, особенно в жаркую погоду. И насыщаться им бесконтрольно не следует. Оно не бьет в голову, но спустя какое-то время губит вам талию. Всякий раз когда я въезжаю в Германию, я заявляю себе:

— Нет, пива в Германии я пить не буду. Белое вино местных сортов и немного содовой. Иногда, может быть, стаканчик эмсской или щелочной*. Но пива — ни капли. Ну... Или почти ни капли.

Это здоровое, благое решение, которое я рекомендую всем путешественникам. (Осталось только соблюдать его самому.) Джордж, несмотря на мои побуждения, отказался от каких-либо подобных суровых постов. Он сказал, что при умеренном употреблении немецкое пиво для здоровья полезно.

— Стаканчик утром, — сказал он, — стаканчик вечером, или даже парочку. Не повредит никому.

Возможно он был и прав. Но нас с Гаррисом беспокоила не парочка, а полдюжины.

— Мы должны что-то сделать, — сказал Гаррис. — Это уже не шутки.

— Это у него наследственное, как он мне объяснил, — сказал я. — У них в роду, я понял, все всегда страдали от жажды.

— Тогда пусть пьет «Аполлинарис»* — с каплей лимонного сока, я полагаю, вреда от него в общем не будет*. Я вот думаю про его фигуру. Он потеряет все свое природное изящество.

Мы подробно обсудили вопрос, и, не без помощи Провидения, разработали план.

Недавно в Праге для украшения города была отлита новая статуя. Кого она изображала — не помню; помню только, что это был, в сущности, обычный уличный памятник, представляющий собой обычного джентльмена, с обычной деформацией шеи, верхом на обычном коне — который всегда стоит на задних ногах, сохраняя передние для попрания Времени.

В деталях, однако, памятник обладал индивидуальностью. Вместо обычного меча или жезла человек держал в вытянутой руке шляпу с плюмажем. У коня же вместо обычного хвоста водопадом наблюдался некий худосочный придаток, несколько не вязавшийся с общей претенциозностью стиля. (Реальная кляча с подобным хвостом, можно предположить, так гарцевать бы не стала.)

Статуя находилась на небольшой площади у дальнего конца Карлова моста, но находилась там только временно. Перед тем как поставить ее окончательно, городские власти решили, очень разумно, сначала провести проверочный тест, и по результатам его рассудить где она будет лучше смотреться. Соответственно они изготовили три грубые копии — простые деревянные профили, на которые вблизи смотреть было бессмысленно, но которые с небольшой дистанции нужный эффект вызывали. Один из них был установлен у подъезда к мосту Франца-Иосифа, второй стоял на свободном участке позади театра, третий — в центре Венцеславовой площади.

— Если только Джордж про это не знает, — сказал Гаррис (мы гуляли с ним уже около часа, оставив Джорджа в отеле писать письмо тетушке), — если только он эти три штуки не видел, с их помощью мы вправим ему и мозги, и фигуру, и сегодня же вечером.

И вот за обедом мы осторожно исследовали почву, и, выяснив, что на данный счет ему ничего не известно, вывели на прогулку, и провели закоулками к тому месту где стоял подлинник. Джордж пожелал, осмотрев его, двинуться дальше (как он обычно поступает со статуями), но мы настояли чтобы он задержался и осмотрел монумент добросовестно. Мы обвели его вокруг статуи четыре раза, и показали ее во всех мыслимых ракурсах.

В общем, я думаю, она ему немного наскучила, но по нашему плану всадник должен был запечатлеться в памяти Джорджа навеки. Мы поведали Джорджу историю человека гарцующего на коне, имя ваятеля статуи, сколько она весила, каковы были ее размеры. Мы внедрили эту статую в систему его идеалов. Когда мы от него отстали, про эту статую он знал больше чем, на текущий момент, обо всем остальном на свете. Мы пропитали его этой скульптурой, и отпустили, наконец, только на том условии, что завтра утром он вернется сюда еще раз, когда ее будет лучше видно, — для чего проследили чтобы он пометил в записной книжке место где она установлена.

Затем мы сопроводили его к полюбившейся здесь пивной, где сели рядом и стали травить ему байки — про то как люди непривычные к немецкому пиву перепивают, сходят с ума, как у них развивается мания убийства; про то как от немецкого пива люди умирают в молодом возрасте; про то как возлюбленным из-за немецкого пива приходится расставаться с прекрасными возлюбленными навсегда.

В десять мы тронулись домой. Похоже, собиралась гроза, тяжелые тучи заволакивали бледную луну, и Гаррис сказал:

— Обратно той же дорогой мы не пойдем — пройдемся по набережной. В лунном свете река так прекрасна.

По дороге Гаррис завел нерадостную историю о человеке которого он некогда знал, и который ныне содержится в приюте для безобидных придурков. Эту историю, как сообщил Гаррис, он припомнил потому, что был такой же вечер как этот — когда они вместе совершали прогулку, и он видел беднягу в последний раз. Они, сказал Гаррис, прохаживались по набережной Темзы, и человек напугал его — утверждая, что видел памятник герцогу Веллингтону у Вестминстерского дворца, тогда как, что известно каждому, герцог находится на Пикадилли.

Как раз в этот самый конкретный момент мы увидели первую из тех деревянных копий. Она занимала центр огороженного скверика, чуть выше нас, на противоположной стороне дороги. Джордж резко остановился и прислонился к парапету набережной.

— Ты что? — спросил я. — Голова закружилась?

— Немного... Давайте передохнем здесь чуть-чуть.

И он замер, не отрывая глаз от темного силуэта.

— Эти статуи... — сказал он хрипло. — Что меня всегда поражает — как они все друг на друга похожи.

— Не могу здесь с тобой согласиться, — ответил Гаррис. — Изображения — да. Некоторые изображения очень похожи на другие изображения, но статуи всегда чем-нибудь характерны. Возьми эту, которую мы сегодня смотрели, — продолжил Гаррис, — перед концертом. Которая человек на коне. В Праге есть другие статуи людей на конях, но ни одна на эту вообще не похожа.

— Нет, похожа, — уперся Джордж. — Они все как две капли воды. Всегда тот же конь, всегда тот же мужик. Они все просто как две капли воды! По-моему, и дураку ясно?

Он явно на Гарриса разозлился.

— Почему ты так думаешь? — спросил я.

— Почему я так думаю? — Джордж повернулся ко мне. — А ты посмотри на эту проклятую дрянь, вон там!

— На какую проклятую дрянь?

— Вон на ту! Посмотри на нее! Тот же конь — полхвоста, на задних ногах! Тот же малый без шляпы! Тот же...

— А, — перебил Гаррис, — так ты про памятник который мы смотрели на Ринг-платц.

— Нет. Я про статую которая вот она, здесь.

— Какую статую? — переспросил Гаррис.

Джордж воззрился на Гарриса. Из Гарриса при желании мог бы получиться неплохой актер-любитель. Его лицо выражало только печальное дружеское участие, смешанное с обеспокоенностью. Затем Джордж повернулся ко мне. Я постарался, по мере собственного мастерства, скопировать выражение лица Гарриса, добавив от себя оттенок некоторого порицания.

— Взять тебе извозчика? — предложил я со всей мягкостью на которую был способен. — Я сбегаю.

— На кой мне дьявол извозчика? — ответил Джордж невежливо. — Вы что, ребята, шуток не понимаете? Как две старые курицы, все равно...

И он быстро зашагал по мосту, а мы заторопились за ним.

— Я очень рад, что это была только шутка, — сообщил Гаррис нагнав Джорджа. — Я знаю случай энцефаломаляции*, который возник как раз на почве...

— Ну, и дурак! — оборвал его Джордж. — Все-то ты знаешь!

Он был воистину груб.

Мы повели его мимо театра, со стороны реки. Мы сказали, что так будет ближе всего, и, между прочим, так было на самом деле. На площадке за театром стоял второй из этих деревянных призраков. Джордж посмотрел на него и снова замер как вкопанный.

— В чем дело? — спросил Гаррис мягко. — Ты не заболел, нет?

— Черта с два так будет ближе всего, — отозвался Джордж.

— Заверяю тебя, — возразил Гаррис, — это так.

— Я все равно здесь не пойду, — уперся Джордж, отвернулся и зашагал.

Мы, как в прошлый раз, побежали за ним. На Фердинандштрассе Гаррис завел со мной разговор о частных психиатрических лечебницах, которые, по словам Гарриса, в Англии из рук вон никуда не годятся. Один из друзей Гарриса, как сообщил Гаррис, пациент психиатрической лечебницы...

— У тебя что ни друг, — перебил Джордж, — то из дурки.

Это было сказано наиболее оскорбительным тоном, с явным намеком, что за большинством друзей Гарриса следует обращаться именно в эти учреждения. Но Гаррис не разозлился. Он просто ответил, вполне кротко:

— Что ж, это действительно странно, когда начинаешь об этом думать... Сколько моих друзей попало туда, в свое время... Порой становится страшно.

На углу Венцеславовой площади Гаррис, шедший чуть впереди, остановился.

— Какая милая площадь, да? — воскликнул он, засунув руки в карманы и восхищенно оглядываясь.

Мы с Джорджем последовали его примеру. В двухстах ярдах, в самом центре площади расположилось третье привидение. Мне показалось, что эта копия была лучше всех; она была самой точной, и мистифицировала соответственно больше всех. Она стояла, четко очерченная на фоне грозового неба — конь на задних ногах, со своим причудливым хвостом-придатком; простоволосый всадник, указующий на луну, которая теперь наблюдалась полностью, своим плюмажем.

— Наверно, если вы не против, — произнес Джордж, с почти душераздирающей ноткой в голосе (от агрессивности не осталось и следа), — возьму-ка я извозчика... Если тут будет рядом...

— Я уже подумал, что с тобой что-то не так, — отозвался Гаррис душевно. — Голова, да?

— Похоже...

— Я это уже заметил. Только не хотелось тебе говорить... Галлюцинации, да?

— Да нет, какие галлюцинации, — поспешно отозвался Джордж. — Но что это такое — не знаю.

— Я знаю, — сказал Гаррис сурово. — И скажу тебе. Это немецкое пиво, которое ты употребляешь. Я знаю случай когда человек...

— Знаешь — давай не сейчас... Может быть это и так, да... Только давай про него не сейчас...

— Это все с непривычки.

— Все, завязал... Вот прямо сегодня... Наверно вы правы... Похоже, не мой продукт.

И мы привели его обратно в гостиницу, и уложили в постель. Он был очень вежлив и всецело признателен.

Позже, как-то вечером, после долгого дня в седле, за которым последовал самый отличный обед, мы, угостив Джорджа длинной сигарой (и убрав подальше тяжелые вещи), рассказали ему об этой военной хитрости, предпринятой ему во спасение.

— И сколько, вы говорите, там было копий той статуи? — спросил Джордж когда мы закончили.

— Три, — сказал Гаррис.

— Только три? Ты уверен?

— Абсолютно. А что?

— Да нет... Ничего.

Только Гаррису он, по-моему, не поверил.

Из Праги мы отправились в Нюрнберг, через Карлсбад. Праведные немцы, как говорят, после смерти попадают в Карлсбад (так же, как праведные американцы — в Париж). В этом я сомневаюсь — городок этот небольшой, и развернуться там негде.

В Карлсбаде вы поднимаетесь в пять — самое светское время для променада, когда под Колоннадой играет оркестр, а «Sprudel»Минеральный источник. заполнен беспросветной очередью длиной в целую милю* (и так с шести до восьми). Языков здесь можно услышать больше чем разносилось по Вавилонской башне. Польские евреи и русские князья; китайские мандарины и турецкие паши; норвежцы, как будто сошедшие со страниц Ибсена; кокотки с парижских Бульваров*; испанские гранды и английские графини; горцы из Черногории и миллионеры из Чикаго — попадаются каждую дюжину ярдов.

К услугам гостей Карлсбада все роскошества цивилизации, за исключением единственной — перца. В радиусе пяти миль от города его не раздобыть ни за какие деньги (а что можно раздобыть за красивые глазки — лучше не брать). Для когорты печеночников, которая формирует четыре пятых посетителей Карлсбада, перец является ядом; а так как болезнь лучше предупреждать чем лечить, все окрестности от перца тщательно оберегаются. В Карлсбаде собираются «перцовые тусовки»; они выезжают за пределы запретной зоны, и там оттягиваются в перцовых оргиях и вакханалиях.

Нюрнберг, если кто-то ожидает увидеть в нем город средневековья, разочарует. Затейливые уголки, живописные виды — всего этого здесь немало, но все окружено и нарушено современностью. Даже древности здесь далеко не такие древние как можно представить. Город, в конце концов, как женщина — стар только по внешнему виду, а Нюрнберг с виду по-прежнему моложавая дама, и возраст его представить достаточно трудно — под свежей краской и штукатуркой, в свете огня газовых и электрических фонарей. И все же, всмотревшись ближе замечаешь его стены в морщинах и седые башни.



Гаррис преступает закон. — Услужливый человек: опасности которые его окружают. — Первый шаг Джорджа на поприще уголовника. — Для кого Германия обетованный край. — Английский грешник: бесконечные разочарования. — Немецкий грешник: неограниченные возможности. — Чего нельзя делать с постельным бельем. — Недорогостоящий порок. — Немецкая собака: ее азбучная добродетель. — Ненадлежащее поведение жука. — Люди которые ходят туда куда следует. — Немецкий мальчик: его страсть к закону. — Как сбиться с пути истинного посредством детской коляски. — Немецкий студент: его законопослушное непослушание.


По дороге из Нюрнберга в Шварцвальд каждый из нас, по разным причинам, умудрился попасть в историю.

Первым выступил Гаррис, в Штутгарте, где нанес оскорбление представителю власти. (Штутгарт — очаровательный городок; светлый, опрятный — маленький Дрезден; еще привлекателен тем, что мест ради которых приходится отклоняться от заданного маршрута там мало; средних размеров картинная галерея, музейчик древностей, половина дворца — и все, дело в шляпе, можно расслабиться.) Гаррис не знал, что наносил оскорбление представителю власти. Он принял его за пожарного (тот и выглядел как пожарный), и обозвал «dummer Esel».

В Германии не разрешается называть представителей власти «тупыми ослами». Но этот конкретный представитель власти таким, без сомнения, оказался. Случилось же вот что: Гаррис, желая покинуть StadgartenГородской сад. и увидев открытые ворота, перешагнул через проволоку и вышел на улицу. Гаррис утверждает, что проволоки не заметил (хотя на ней, без сомнения, висела табличка «Durchgang Verboten!»Проход запрещен!). Стоявший у ворот человек остановил Гарриса и указал на табличку. Гаррис поблагодарил его и пошел дальше. Человек увязался за ним и стал разъяснять, что подобная неуважительность в отношении такого вопроса недопустима; чтобы исправить дело, Гаррису следует переступить через проволоку в сад обратно.

Гаррис указал человеку, что на табличке написано «Прохода нет!», и, таким образом, переступив через проволоку в сад обратно он бы нарушил закон повторно. Представитель власти сообразил это сам, и предложил Гаррису, чтобы справиться с такой незадачей, войти в сад снова через правильный вход, находившийся за углом, и сразу же выйти еще раз — уже через правильный выход. Вот здесь Гаррис и обозвал этого человека «тупым ослом». Это стоило суток задержки нам и сорока марок штрафа Гаррису.

Я последовал примеру Гарриса в Карлсруэ украв велосипед. Я не собирался красть велосипед. Я просто хотел принести пользу. Поезд вот-вот должен был тронуться, когда я заметил, что велосипед Гарриса — мне так показалось — все еще стоит в багажном вагоне. Помочь мне было некому. Я запрыгнул в вагон, и, в самый последний момент, выкатил велосипед. Торжествуя, я покатил его по перрону и наткнулся на велосипед Гарриса, стоявший у стены позади каких-то молочных бидонов. То есть велосипед который я уберег принадлежал не Гаррису.

Ситуация была неуютная. В Англии я бы пошел к начальнику станции и объяснил ошибку. Но в Германии чтобы решить пустяк подобного рода одного человека мало; вас поведут по инстанциям и заставят объясняться перед десятком. И если кого-то не будет на месте, или у кого-то не будет времени вас в данный момент выслушать, то вас, по заведенной традиции, запрут на ночь, чтобы вы имели возможность завершить объяснения утром.

Поэтому я решил, что просто уберу велосипед куда-нибудь с глаз, и затем, без лишнего шума и блеска, чуть-чуть прогуляюсь. Я нашел деревянный сарай, который был вроде как раз что надо, и повел велосипед туда; в этот момент, увы, некий железнодорожник в красной фуражке, с видом отставного фельдмаршала, обратил на меня внимание и приблизился. Он спросил:

— Что вы делаете с этим велосипедом?

— Да вот, хочу отвести в сарай, чтобы не мешался на дороге.

Своим тоном я постарался донести до него, что совершаю добрый, предупредительный поступок, за который железнодорожные власти должны сказать мне «спасибо». Но он не сказал мне «спасибо».

— Это ваш велосипед? — молвил он.

— М-м-м... Не совсем.

— Чей же? — спросил он прямо.

— Не могу вам сказать. Я не знаю чей это велосипед.

— Где вы его взяли? — был следующий вопрос.

Прозвучавшее в нем подозрение почти оскорбило меня.

— Я взял его, — отвечал я, со всем спокойным достоинством на которое в этот момент был способен, — в поезде. Дело в том, — продолжил я искренне, — что я ошибся.

Закончить он мне не дал. Он просто сказал, что так и думал, и дунул в свисток.

Разбирательства которые затем последовали лично я вспоминаю без удовольствия. По какой-то чудесной удаче (говорят Провидение хранит некоторых из нас) инцидент произошел в Карлсруэ, где у меня имелся знакомый немец, довольно важный чиновник. О том как сложилась бы моя судьба случись происшествие не в Карлсруэ, или не окажись моего знакомого в городе — я не хочу и думать. Как бы то ни было, я спасся, как говорится, каким-то чудом. Хотелось бы, конечно, добавить, что Карлсруэ я покинул с незапятнанной репутацией, но это будет неправда. Факт, что я вышел сухим из воды, в полицейских кругах Карлсруэ по сей день расценивается как серьезная ошибка следствия.

Но вся эта грешная мелочь меркнет пред леденящим кровь преступлением которое совершил Джордж.

Инцидент с велосипедом поверг нас всех в замешательство, и как результат мы безвозвратно потеряли Джорджа. Как выяснилось потом, он ждал нас у полицейского суда, но в тот момент мы об этом не знали. Мы подумали, что он, возможно, выехал в Баден сам. Стремясь поскорее убраться из Карлсруэ, и, возможно, не соображая как следует, мы вскочили в первый же проходящий поезд и направились в Баден.

Когда Джордж, измучившись ожиданием, вернулся на станцию, то обнаружил, что уехали как мы сами, так и его багаж. Билет был у Гарриса; нашим кассиром был я, так что в кармане у Джорджа оставались только какие-то медяки. Тогда, посчитав свое положение смягчающим вину обстоятельством, Джордж сделал свой первый сознательный шаг на поприще злодеяний, от которого, когда мы ознакомились со скупым протоколом судебной повестки, волосы у нас с Гаррисом стали почти что дыбом.

Путешествовать по Германии, следует пояснить, несколько проблематично. Вы покупаете билет на станции откуда начинаете путь до станции куда бы хотели попасть. Вы полагаете, что добраться до этой станции у вас теперь есть все полномочия. Но это не так. Когда поезд подходит, вы пытаетесь в него втиснуться; кондуктор, однако, величественно посылает вас прочь. Где ваши верительные документы?

Вы демонстрируете свой билет. Вам объясняют, что сам по себе билет ничем послужить не в состоянии, нисколько; это лишь первый шаг по стезе вашей поездки. Вам нужно бежать назад в кассу, и дополнительно приобретать то что называется «Schnellzugkarte»Билет на скорый поезд.. Вы возвращаетесь с данным купоном, полагая, что ваши мытарства окончены. Вас пропускают — пока все нормально. Однако вам нельзя сидеть, вам нельзя стоять, вам нельзя двигаться по вагону. Для этого вам нужно приобретать третий билет, который на этот раз называется «плацкартой», и который дарует вам место на определенное расстояние.

(Я часто думал: что остается делать человеку который упрется и купит только первый билет? Будет ли ему позволено бежать по шпалам за поездом? Сможет ли он нацепить на себя ярлык и упокоиться в багажном вагоне? Опять же: что грозит человеку который, купив-таки «шнельцуг», упрется, или, не досчитавшись денег, не приобретет «плацкарту»? Разрешат ли ему влезть на багажную полку? Позволят привесить себя за окном?)

Возвращаясь к Джорджу: денег у него хватило только на билет третьего класса в почтово-пассажирском поезде. Чтобы избежать любопытства кондукторов, он подождал пока поезд тронется, и затем запрыгнул в него. Это было его первое злодеяние:


а) посадка на поезд во время движения;

б) невзирая на предупреждение должностного лица.


Второе злодеяние:


а) проезд в поезде более высокой категории чем указанная в билете;

б) отказ от уплаты разницы по требованию должностного лица.


(Джордж сказал, что никакого «отказа» не было; он просто сообщил должностному лицу, что уплачивать разницу ему нечем.)

Третье злодеяние:


а) проезд в вагоне более высокой категории чем указанная в билете;

б) отказ от уплаты разницы по требованию должностного лица.


(Здесь точность протокольных данных Джордж оспаривает равным образом. Он вывернул карманы, и предложил должностному лицу все что у него имелось — а имелось у него пенсов восемь немецкой мелочью. Он предложил перейти в третий класс, но в этом поезде третьего класса не оказалось. Он предложил перейти в багажный вагон, но его не стали даже слушать.)

И четвертое:


а) проезд на месте без оплаты такового;

б) праздношатание в коридоре вагона.


(Так как сидеть на месте без оплаты такового ему запретили, а оплатить его он не мог, трудно представить что еще ему оставалось делать.)

В Германии, однако, понять — не значит простить, и переезд Джорджа из Карлсруэ в Баден оказался одним из наиболее дорогих за всю, возможно, историю немецкого железнодорожного транспорта.

Размышляя о том как просто и часто в Германии можно влипнуть в историю приходишь к заключению, что для нормального юнца-англичанина Германия — обетованный край. На студента-медика, или на завсегдатая ресторанов Темпла*, или на младших чинов в увольнении жизнь в Лондоне наводит тоску. Радость жизни здоровый британец обретает только нарушая закон (иначе это уже не радость). Если что-либо не запрещено законом, истинного удовлетворения оно ему не доставит. Благодать он представляет себе только в виде проблемы в которую можно влипнуть. Так вот, в Англии в этом смысле особенно не разгуляешься; чтобы попасть в переделку, от юного англичанина требуется немало настойчивости и упорства.

Как-то мы беседовали на эту тему с нашим церковным старостой. Дело было утром 10-го ноября*, и мы оба просматривали, не без некоторого беспокойства, раздел полицейской хроники. Накануне в «Критерии» за обычные беспорядки забрали в полицию обычную партию молодняка*.

У моего друга-старосты были собственные сыновья, а я надзирал отеческим глазом за племянником, который, как полагала любящая мамаша, находился в Лондоне исключительно с целью изучения инженерии. По счастью, знакомых имен среди арестованных не оказалось, и мы, облегченно вздохнув, пустились в рассуждения о безрассудстве и греховности юного поколения.

— Просто поразительно, — сказал мой друг-староста, — насколько «Критерий» верен своим традициям в этом смысле. То же самое творилось там и в дни моей юности. Каждый вечер обязательно заканчивался потасовкой.

— Как это глупо, — заметил я.

— Как это скучно, — отозвался он. — Вы себе не представляете, — продолжил он, и на его изборожденном морщинами лице появилось мечтательное выражение, — как невыразимо надоедают прогулки от Пикадилли до полицейского суда на Вайн-стрит. А что еще нам оставалось делать? Элементарно ничего. Потушишь, бывало, фонарь — так фонарщик вернется и зажжет его снова. Оскорбляешь полицейского — он попросту ноль внимания. Даже не сообразит, что его оскорбляют, а если сообразит, то ему, я так понял, ни жарко, ни холодно. Можно было подраться со швейцаром из Ковент-Гардена*, под настроение. Хотя швейцар там, вообще-то, заткнул бы за пояс любого... Если он вас колотит, готовьте пять шиллингов, если не колотит — полсоверена. Но меня такой вид спорта особенно не захватывал.

Как-то раз я попытался угнать двуколку. Это всегда считалось у нас высшей столичной доблестью. Угнал я ее как-то поздно вечером, у пивной на Дин-стрит, и едва доехал до Голден-сквер, как меня тормозит какая-то старушенция, с тремя чадами — двое орут, третий спит на ходу. Не успел я убраться, как она сует сорванцов, записывает номер, платит вперед — на шиллинг больше чем надо, так она мне сказала, — и называет адрес где-то, как она думала, за Норт-Кенсингтон. Хотя на самом деле ехать пришлось куда-то на другой конец Уиллзден. Лошадь уже устала, и плестись пришлось часа два, даже больше. Я таких сонных кляч больше никогда не угонял, ни до, ни после.

Пару раз я пытался убедить мальцов свернуть назад к бабушке, но каждый раз когда открывал дверцу, самый младший начинал орать как резаный. А когда я предлагал другим извозчикам взять у меня седоков, почти все отвечали мне из популярной в то время песенки: «А не слишком, Джордж, ты хочешь?» Один предложил отвезти домой жене прощальное письмо, другой пообещал весной организовать народ, чтобы откопать мое тело. Когда я влезал на козлы, мне представлялось как ко мне сядет желчный старый полковник, а я завезу его куда-нибудь к чертям на кулички — где кэбов не бывает вообще, куда-нибудь миль за десяток в сторону, — и брошу там на обочине, то-то пусть матерится. В общем, в таком духе можно было неплохо развлечься — повезло бы только с полковником, и вообще в целом... Но я не мог представить, что придется тащиться куда-то на окраину, на руках — ясли беспомощных сопляков. Нет, — заключил мой друг-староста, вздыхая, — в Лондоне любителям беззаконий не развернуться.

Зато в Германии влипнуть в историю — стоит лишь захотеть.

В Германии запрещается масса такого что сделать совсем несложно. Молодому англичанину, если он, тоскуя по неприятностям, считает, что в этом смысле на родине его ущемляют, я бы советовал приобрести билет в Германию (в один конец — обратный билет действует только месяц, и деньги могут пропасть).

В полицейском справочнике Фатерланда он обнаружит список запретных деяний, который вызовет у него интерес и воодушевление.

В Германии запрещено вывешивать из окон постельное белье. Можно начать с этого. Помахав простынкой из форточки он получит первую неприятность еще до завтрака. Дома на окне он может повеситься сам, и никому особо до этого дела не будет (если он, разумеется, не завесит чей-нибудь антикварный фонарь, или не сорвется и не грохнет прохожего).

В Германии запрещено появляться на улицах в маскарадном костюме. Один мой знакомый шотландец, которому как-то случилось перезимовать в Дрездене, первые несколько дней своего пребывания в этом городе провел в дебатах с саксонским правительством, обсуждая данный пункт правил. Его спросили что он делает в этой одежде. Любезностью он не отличался; он сказал, что в ней ходит. Его спросили зачем он в ней ходит. Он сказал — чтобы было тепло. Ему заявили прямо, что не верят, посадили в закрытую карету и отвезли домой.

Чтобы убедить власти, что шотландский килт является обычным костюмом для многих уважаемых и законопослушных подданных британской короны, потребовалось личное свидетельство министра иностранных дел Ее Величества. Заявление министра, по дипломатическим соображениям, было принято, но немцы остаются при своем мнении по сей день.

К туристу из южной Англии уже привыкли, но джентльмена из Лестершира, приглашенного на охоту какими-то немецкими офицерами, стоило ему появиться на пороге гостиницы, арестовали вместе с конем и эскортировали в полицейский суд, где он мог бы объяснить свое легкомысленное поведение*.

Еще на улицах немецкого города запрещается кормить лошадей, мулов, ослов, вне зависимости от того принадлежат они вам или иному лицу. Если вами овладеет страсть покормить чью-либо лошадь, вам придется договориться с животным о встрече, а само кормление производить в специально отведенном месте.

Запрещается бить стекло и фарфор на улицах, как и вообще в публичных местах; если вы все-таки что-то разбили, то обязаны подобрать все осколки. Что делать с собранными осколками — сказать не берусь. Наверняка знаю только одно — их запрещено куда-либо выбрасывать, где-либо оставлять, как и вообще избавляться от них каким-либо иным образом. Скорее всего, предполагается, что вы будете носить их с собой до смерти, и они низойдут с вами в могилу (хотя, может быть, вам будет позволено их проглотить).

На улицах Германии запрещается стрелять из арбалета. Немецкому законотворцу мало криминальной практики среднего обывателя — преступлений которые тот бы и совершал, если бы не запрет. Он напрягается и воображает на что будет способен маньяк-гастролер.

В Германии нет закона о том, что нельзя стоять на голове посреди улицы (такое немцу просто не приходило в голову). Но если в наши дни какой-нибудь немецкий государственный муж посетит цирк и увидит акробатов, он задумается над таким упущением. Затем без промедления примется за работу, и сформулирует пункт запрещающий человеку становиться на голову посреди улицы, и установит штраф.

В этом очарование немецкого законодательства — мисдиминор в Германии имеет свою твердую цену*. Вас не станут, как в Англии, держать ночь напролет, соображая отпустить ли с поручительством, оштрафовать ли на сорок шиллингов, или (если судья окажется не в духе) вляпать семь суток. Вы точно знаете во сколько обойдется ваше веселье. Вы можете высыпать деньги на стол, открыть полицейский справочник, и распланировать отпуск с точностью до пятидесяти пфеннигов. Чтобы провести вечер совсем недорого, я бы рекомендовал хождение по неуказанной стороне тротуара после устного предупреждения. По моим подсчетам, если выбрать район с умом и держаться неоживленных улочек, вы можете весь вечер проходить по неуказанной стороне тротуара всего лишь за три марки с мелочью.

В Германии с наступлением темноты запрещено перемещаться по городу «группами». Я не совсем понимаю сколько человек уже составляют «группу», и ни одно официальное лицо к которым я обращался по этому вопросу уполномоченным определять конкретное число себя не посчитало. Как-то я указал знакомому немцу, который собирался в театр с женой, тещей, пятью детьми, сестрой, ее мужем, и двумя племянницами — не рискует ли он нарушить данный муниципальный закон. Мой вопрос он воспринял без шуток. Он оглядел всю компанию.

— Да нет, не думаю, — сказал он. — Понимаешь — мы ведь одна семья.

— В законе не говорится семейная это группа или нет, — сказал я. — Там просто указано — «группа». Я не имею в виду ничего такого, но, с этимологической точки зрения, лично я полагаю, что ваша компания как раз и есть «группа». С какой точки зрения посмотрит на вас полиция, с такой же или с другой, — будет видно. Я просто вас предупреждаю.

Сам мой знакомый был склонен не принимать мои страхи всерьез, но его жена посчитала, что лучше не рисковать событием, которое полиция таким образом могла бы угробить в самом начале, и они разделились, договорившись воссоединиться в фойе.

Еще одна страсть которую в Германии вы должны обуздать — страсть швырять из окон предметы. Кошки не оправдание. Всю мою первую неделю в Германии меня беспрестанно будили кошки. Как-то ночью я сошел с ума. Я собрал небольшой арсенал — два или три куска угля, несколько недозрелых груш, пару свечных огарков, одинокое яйцо (нашлось на кухонном столе), пустую бутылку из-под содовой, еще пару чего-то такого — открыл окно и обстрелял участок откуда (вроде как) доносился шум.

Не думаю, что я во что-то попал (я не знаю ни одного человека который попал бы в кота, даже беспрепятственно его наблюдая, разве случайно, если целился во что-то другое). Я знал первоклассных снайперов, королевских призеров, мастеров подобного класса, которые стреляли по кошкам из дробовиков с расстояния пятидесяти ярдов — и с той хоть волосок бы упал. (Я часто думал, что по-настоящему метким стрелком будет сумевший похвастаться, что попадает не в «яблочко», или сбивает не «бегущего оленя», всю эту ерунду, — а что подстрелил кота.)

Но, как бы то ни было, кошки ушли (возможно их оскорбило яйцо; лично мне оно с самого начала не показалось съедобным), и я вернулся в постель, полагая, что инцидент исчерпан. Десять минут спустя раздался резкий звонок. Я пытался его игнорировать, но звонили слишком настойчиво, и я, накинув халат, спустился к воротам. Там стоял полисмен. Перед ним возвышалась кучка предметов которыми я кидал из окна — он собрал всё кроме яйца.

— Это ваши вещи?

— Были мои. Но больше они мне не нужны. Пусть берет кто хочет. Возьмите сами, если хотите.

Он игнорировал мое предложение. Он сказал:

— Вы выбросили эти вещи из окна.

— Вы совершенно правы, — признал я, — выбросил.

— Зачем вы выбросили эти вещи из окна?

Для немецких полицейских составлен специальный опросник (полицейский никогда ни меняет вопросов, ни пропускает их).

— Я выбросил их из окна в каких-то котов, — сказал я.

— В каких котов?

(Другого вопроса немецкий полицейский задать бы не мог.) Я ответил — со всем сарказмом который сумел сообщить своему немецкому, — что, к своему стыду, какие это были коты не знаю. Я объяснил, что лично с котами был незнаком, и предложил, если полиция вызовет всех районных котов, прийти в участок и провести опознание по мяуканью.

Немецкий полицейский шуток не понимает (что, возможно, в целом и слава богу; ибо, я уверен, в Германии за шутки с человеком в форме наверняка существует крупный штраф — у немцев это называется «обращение к должностному лицу в оскорбительной форме»). Он просто ответил, что проводить для меня опознание кошек в обязанности полиции не входит; в обязанности полиции входит взыскать с меня штраф за выбрасывание предметов в окно.

Я спросил что же в Германии следует делать человеку когда кошки будят его ночи подряд; он объяснил, что я могу подать жалобу на владельца таковой кошки, после чего полиция вынесет ему предупреждение, и, при необходимости, даст распоряжение об устранении таковой кошки. (Кому будет выдано распоряжение об устранении таковой кошки, и чем будет заниматься таковая кошка в ожидании означенного распоряжения — он не уточнил.)

Я спросил как, по его мнению, мне следует устанавливать владельца кошки. Он на секунду задумался, и затем предложил проследовать за ней до места жительства. После этого спорить с ним мне расхотелось — любым словом я себя теперь бы только угробил. В общем, эта ночная охота обошлась мне в двенадцать марок; ни один из четырех полицейских чинов допросивших меня по этому делу не нашел в нем ничего смешного, ни в начале, ни в конце.

Но все человеческие проступки и безрассудства меркнут в сравнении с чудовищностью такого злодеяния как хождение по траве. В Германии нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах ходить по траве нельзя. Трава в Германии — абсолютный фетиш. Шагнуть по немецкой траве значит совершить такое же беспрецедентное кощунство как сплясать хорнпайп на мусульманском коврике для молитвы*. Даже собаки преклоняются перед немецкой травой. Ни одна немецкая собака даже в мечтах не смеет сунуть в нее свою лапу. Если вы видите как через газон скачет собака, знайте наверняка — это пес какого-то нечестивого иноземца.

В Англии, чтобы собака не совалась куда не надо, мы ставим проволочные сети высотой в шесть футов, на мощных столбах и с острыми кольями наверху. В Германии на видном месте ставят табличку «Hunden verboten!»С собаками вход воспрещен!, и собака в жилах которой течет немецкая кровь смотрит на эту табличку и плетется прочь.

В одном парке я видел как садовник осторожно вышел на газон в войлочных туфлях, вытащил из травы жука, аккуратно, но решительно пересадил его на гравий, и долго стоял сурово наблюдая за насекомым, чтобы оно не попыталось вернуться обратно в траву. И жук, которому было ужасно стыдно, заторопился по водосточному желобу и свернул на дорожку, где висела табличка «Ausgang»Выход..

В немецком парке каждой социальной группе отведена специальная дорожка, и никто, под страхом потери свободы и состояния, по чужим дорожкам ходить не имеет права. Существуют особенные дорожки «для велосипедистов», и особенные дорожки «для пешеходов»; аллеи «для верховой езды», дороги «для легких экипажей», дороги «для тяжелых экипажей», тропинки «для детей», для «дам без сопровождения». Отсутствие индивидуальных маршрутов «для лысых мужчин», или «для женщин-эмансипе» всегда казалось мне недосмотром.

В Дрездене в Гроссер Гартен* я однажды наткнулся на пожилую даму, которая стояла, в беспомощном замешательстве, на пересечении семи дорожек. Каждую оберегала угрожающая табличка с распоряжением держаться подальше всем кроме лиц для которых данная дорожка предназначалась.

— Прошу прощения за беспокойство, — обратилась ко мне дама, выяснив, что я говорю по-английски и читаю по-немецки. — Не могли бы вы подсказать кто я такая и куда мне идти?

Внимательно осмотрев ее, я пришел к заключению, что она была «взрослая» и «пешеход», и указал дорожку. Посмотрев на дорожку, она пришла в уныние.

— Но мне туда не надо. Можно мне пойти сюда?

— Упаси вас Господь, сударыня! — сказал я. — Эта дорожка предназначена для детей.

— Но я ведь их не обижу, — сказала дама с улыбкой. (Существуют пожилые дамы не обижающие детей; она, похоже, была из таких.)

— Сударыня, — отвечал я, — будь таковое в моей компетенции, я доверил бы вам пойти по этой дорожке пусть бы с той стороны находился даже мой первенец. Но я могу лишь поставить вас в известность о законах этой страны. Если вы, взрослая женщина, отважитесь ступить на эту тропу, вас оштрафуют — если не посадят в тюрьму. Ваша дорожка здесь, где прямо указано: «Nur fur Fussganger»Только для пешеходов.. Послушайте моего совета и торопитесь, стоять и раздумывать здесь запрещается.

— Но она совсем не ведет куда мне надо, — растерялась пожилая дама.

— Она ведет куда надо чтобы вам было надо, — ответил я, и мы расстались.

В немецких парках есть особенные скамейки с табличкой «Nur fur Erwachsene»Только для взрослых.. Маленький немец, как бы ни хотелось ему присесть, прочитав такую табличку проходит дальше, и разыскивает скамейку на которой будет позволено сидеть детям, и присаживается, стараясь не запачкать деревянного сидения грязными ботинками. Представьте — где-нибудь в Риджентс или Сейнт-Джеймс парке — скамейку с табличкой «Только для взрослых!» Каждый ребенок в радиусе пяти миль постарается залезть на эту скамейку, растолкав всех кто уже там находится. Что касается собственно «взрослого», такому из-за толпы детей не удастся приблизиться к этой скамейке даже на полмили. Мальчик же немец, случайно присев на такую скамейку и не заметив этого, вскакивает когда ему указывают на ошибку как ошпаренный, и убегает опустив голову, и покраснев до корней волос от стыда и раскаяния.

Нельзя сказать, что немецкий ребенок брошен своим отчим правительством на произвол судьбы. В немецких парках и публичных садах для них устроены специальные «Spielplatze»Детская площадка., каждая оборудована кучей песка. Здесь ребенок может вволю напечься из грязи куличиков и настроиться из песка замков. Куличик выпеченный из какой-либо посторонней грязи немецкому ребенку покажется аморальным. Он не доставит ему должного удовлетворения; душа ребенка взбунтуется против него.

— Этот куличик, — скажет себе немецкий ребенок, — выпечен не из государственной грязи, как ему полагается, выделенной специально для этих целей. Равным образом, он был изготовлен не в месте отведенном и содержащимся правительством для выпечения куличиков из грязи. Этот куличик не принесет настоящего счастья; это беззаконный куличик.

И пока отец не уплатит положенный штраф, а сам он не получит положенной порции розог, совесть будет истязать его.

Еще одна превосходная тема для получения возбуждающих впечатлений в Германии — простая домашняя детская коляска. Тому что делать с «Kinderwagen», как ее здесь называют, можно, а что нельзя посвящены многие страницы немецкого законодательства. Прочитав эти страницы вы заключаете, что человек сумеющий провезти коляску через немецкий город не нарушив закона родился для дипломатической миссии.

Запрещается вести коляску как слишком быстро, так и слишком медленно. Запрещается преграждать коляской кому-либо дорогу; если кто-либо преграждает дорогу вам, вы обязаны уступить дорогу ему. Если вам необходимо с коляской остановиться, вы обязаны проследовать к месту специально предназначенному для стоянки детских колясок; достигнув такого места вы обязаны остановиться. Запрещается переходить с коляской дорогу (если вы с ребенком живете через эту дорогу — вина ваша). Запрещается оставлять коляску в каких-либо местах; иметь коляску с собой разрешается только в специально отведенных местах. В общем, в Германии достаточно просто выйти из дома с коляской — и за тридцать минут вы насобираете столько неприятностей, что их вполне хватит на месяц. Всякий молодой англичанин остро нуждающийся в проблемах с полицией ничего не придумает лучше как поехать в Германию со своей детской коляской.

В Германии запрещается не запирать двери после десяти вечера, и запрещается играть дома на пианино после одиннадцати. В Англии мне как-то не приходило в голову играть дома на пианино после одиннадцати, и не приходилось слышать чтобы кто-то играл. Но когда вам говорят, что играть дома на пианино после одиннадцати запрещено, — это совсем другое дело! Здесь же в Германии я всегда ощущал равнодушие к фортепианной музыке до одиннадцати, после чего бы сел и послушал «Молитву девы» или увертюру к «Зампе» с большим удовольствием*. Для законопослушного немца, однако, музыка после одиннадцати перестает быть музыкой; она становится правонарушением, и в таком виде, соответственно, удовлетворения ему не приносит.

Только один немец бросает закону вызов — немецкий студент, да и тот в строго определенной степени. Традиционно ему предоставлены особые полномочия, но и те строго ограничены и четко осознаются.

Например немецкий студент имеет право напиться и уснуть в сточной канаве; никакого наказания в этом случае не последует, студенту лишь потребуется дать утром на чай полицейскому который его обнаружит и доставит домой. Тем не менее для такой цели студенту следует выбирать сточные канавы боковых улиц. Немецкий студент, ощущая скорое приближение Вечности, остатки жизненных сил использует с тем чтобы добраться до угла и свернуть, где он имеет право потерять сознание без оглядки.

В определенных районах немецкий студент имеет право звонить в чужие двери. Квартирная плата в таких местах ниже чем в общем по городу; семейства, сталкиваясь с соответствующими проблемами, устанавливают для своих тайный кодовый звонок, посредством которого можно определить аутентичен ли вызов. При посещении такого дома поздно вечером этот код желательно знать, иначе, если вы позвоните несколько раз, на вас выльют ведро воды.

Немецкому студенту также позволяется тушить по ночам уличные фонари. Тушить много фонарей, однако, не принято, и озоруя немецкий студент ведет, как правило, тушимым фонарям счет, удовлетворяясь шестью экземплярами за ночь.

Равным образом он имеет право кричать и петь песни по дороге домой — до половины третьего. А в некоторых ресторанах ему разрешается обнимать за талию официанток. Чтобы никто не мог подумать ничего дурного, официантки в часто посещаемых студентами ресторанах всегда тщательно подбираются из пожилых и степенных женщин. Тем самым немецкий студент имеет возможность наслаждаться флиртом без страха и чьего-либо упрека.

Законопослушный народ эти немцы.



Баден с точки зрения путешественника. — Очарование раннего утра; каким оно представляется накануне днем. — Расстояние измеренное циркулем. — То же измеренное ногами. — Джордж сводит счеты с совестью. — Нерадивый велосипед. — «Велосипедный спорт — лучший отдых». — Велосипедист с рекламы: как он одет, как он ездит. — Грифон как домашняя птица. — Собака с чувством собственного достоинства. — Лошадь которую оскорбляли.


За Баденом (о котором следует сказать только одно — развлекательный курорт абсолютно как все развлекательные курорты своего класса) мы уселись на велосипеды всерьез. Мы запланировали десятидневный маршрут, по которому проехав Шварцвальд должны были спуститься в Донау-Таль, двадцатимильный участок долины от Туттлингена до Зигмарингена.

Это, возможно, самая чу́дная долина в Германии. Дунай вьется здесь узким потоком среди старинных, нетронутых цивилизацией деревушек; среди древних монастырей, приютившихся в зеленых пастбищах, где до сих пор встретишь босого простоволосого монаха, туго перепоясанного веревкой, пастуха с посохом, чьи овцы разбрелись по холмам; среди поросших лесом скал; среди отвесных каменных стен, где каждый утес увенчан разрушенной крепостью, церковью, или замком, и откуда открывается вид на Вогезские горы (где половину жителей коробит если вы говорите с ними по-французски, другую оскорбляет если вы обращаетесь к ним по-немецки, и все вместе выражают негодующее высокомерие при первых звуках английского — положение дел превращающее общение с чужеземцем в некоторую нервотрепку).

Полностью в выполнении нашей программы мы не преуспели; человеческие возможности всегда отстают от намерений.

В три часа дня легко сказать (и в это поверить): «Завтра подъем в пять, легкий завтрак полшестого, старт в шесть».

— И по холодку будем уже далеко, — замечает один.

— Летом утро — лучшее время, — добавляет другой. — Не думаешь?

— Бесспорно.

— Так свежо и прохладно.

— А какие полутона!

В первое утро клятвопреступления не допускается. Народ собирается в полшестого. Все молчат; каждый несколько вспыльчив, ворчит по поводу завтрака, ворчит по поводу почти всего прочего; обстановка насыщена сдавленной раздражительностью, требующей разрешения. Вечером раздается глас Искусителя:

— Я думаю если выехать в полседьмого, не позже, — успеем вполне?

Глас Добродетели возражает, едва:

— А уговор.

Искуситель ответствует:

— Уговор для человека, а не человек для уговора. (Дьявол толкует Писание на свой лад.)* Да и гостиница вся на ушах. О прислуге хотя бы подумайте, несчастной.

Глас Добродетели продолжает, еще тише:

— Но здесь все встают рано.

— Их будят — вот и встают, бедняги. Значит завтрак в полседьмого ровно. Полседьмого никому не в напряг.

Таким образом Зло скроется под маской Добра, и вы спите до шести, разъяснив своей совести (которая этому, однако, не верит), что поступаете так из бескорыстной заботы о ближнем. (Знаю случаи когда такая забота продолжалась до семи часов утра.)

Равным образом, расстояние измеренное циркулем оказывается не совсем таким как расстояние измеренное ногами.

— Десять миль в час, семь часов дороги — семьдесят миль. Ничего особенного.

— Там в гору придется не слабо?

— Как в гору, так и с горы. Ну, восемь миль в час, и пусть будет шестьдесят. Gott in Himmel!Боже праведный! Если мы не можем выдать восемь миль в час, остается пересесть на инвалидные коляски.

Выдать меньше восьми миль в час кажется положительно невозможным — по карте. В четыре часа, однако, глас Долга гремит не так фанфарно:

— Надо бы поднажать.

— А куда торопиться? Не парься. Смотри какой вид-то отсюда?

— Не то слово. Не забывай — до Блазена еще двадцать пять миль.

— Сколько?!

— Двадцать пять, если не больше.

— Мы что, по-твоему, — сделали только тридцать пять миль?

— Ну да.

— Бред какой-то. Что-то не верю я твоей карте!

— Не может быть, ты что! Мы как дали с самого утра, так и топим!

— Да щас. Начнем с того, что двинули не раньше восьми.

— Без пятнадцати восемь.

— Ну, без пятнадцати восемь. И стоим каждые пять-шесть миль.

— Стояли мы только раз — посмотреть вид! Приехал в страну — надо же ее посмотреть?

— Потом пришлось корячиться на подъемах.

— И сегодня, накинь, весь день такая жара — вообще просто.

— Короче, до Блазена еще двадцать пять миль, не забывайте.

— Опять в гору?

— Два перевала, вверх-вниз.

— А ты вроде как говорил — до Блазена дорога под гору?

— Последние десять миль — да. Но до Блазена еще двадцать пять.

— А мы, часом, уже не приехали? Что это за деревушка там, на озере?

— Это не Блазен, да и не рядом вообще. Хватит, расслабляться опасно!

— Опасно перенапрягаться. Умеренность прежде всего... Славное местечко, как оно там на карте... Титизе? Воздух здесь, наверно, просто чудесный!

— Да я-то не против... Это вы, ребята, предлагали двинуть к Блазену.

— Да ну его нафиг, этот Блазен! Убогая дыра в какой-то канаве. Наш Титизе в сто раз лучше.

— Да и близко.

— Пять миль.

Все вместе:

— Тормозим в Титизе!

Джордж открыл такое расхождение теории с практикой в первый же день за рулем.

— По-моему, — (он ехал на одиночке, мы с Гаррисом на тандеме чуть впереди), — мы договаривались, что в гору поднимаемся на поезде, а с горы спускаемся на велосипеде?

— Ну да, — сказал Гаррис, — в общем так. Только в Шварцвальде поезда ходят не на каждую гору.

— Я это как-то подозревал, — пробурчал Джордж, и на минуту воцарилась тишина.

— Кроме того, — заметил Гаррис, очевидно размышлявший об этом, — не все же катиться только под гору, ведь так? Это будет нечестно. Любишь кататься — люби и саночки возить.

Снова опустилась тишина, нарушенная теперь Джорджем:

— Только вы оба не надрывайтесь из-за меня.

— В смысле? — не понял Гаррис.

— В том, — пояснил Джордж, — что если здесь где-то найдется поезд, не бойтесь оскорбить меня в лучших чувствах, и от него не отказывайтесь. Лично я готов штурмовать все эти горы в поезде, пусть даже так будет нечестно. Я со своей совестью как-нибудь разберусь. Я уже целую неделю на ногах с семи, и, как понимаю, она мне должна. Не обращайте на меня внимания, меня будто нет.

Мы пообещали иметь это в виду, и дорога вновь продолжалась в гробовой тишине, пока ее вновь не нарушил Джордж:

— Какой, ты говоришь, у тебя велосипед?

Гаррис ответил. (Я забыл какая конкретная марка у него была; это несущественно.)

— Ты уверен? — не отставал Джордж.

— Разумеется. А что случилось?

— Просто он не похож на то что было в рекламе. Вот и все.

— В какой рекламе?

— В рекламе этой марки велосипедов, — пояснил Джордж. — Я видел ее на тумбе на Слоан-стрит, за пару дней до отъезда. На велосипеде этой марки ехал человек с флагом в руке. Он совсем не напрягался, вообще, это было видно слепому. Просто сидел на этой железке, и наслаждался свежим воздухом. Велосипед катился сам по себе, и просто шикарно. А на этой твоей ерунде вкалывать приходится мне. Это не велосипед, а ленивая скотина. Если не дашь ей пинка, она не поведет ухом. Я бы на твоем месте стал жаловаться.

Если об этом подумать, редко какой велосипед претворяет рекламу в жизнь. Могу припомнить только одну рекламу на которой велосипедист занимался каким-то делом. Но за ним гнался бык. В ситуациях ординарных задача художника — убедить нерешительного новичка, что велосипедный спорт заключается в сидении на роскошном седле, и быстром перемещении в желаемом направлении посредством неосязаемых божественных сил.

Обычно велосипедистом является девушка. И глядя на нее постигаешь, что в преимуществе по-настоящему расслабиться телом, и одновременно избавиться от всех душевных тревог, сон на гидростатическом матраце с ездой на велосипеде по холмистой дороге не идет ни в какое сравнение. Даже фее парящей на летнем облаке не живется, если судить по рекламе, так беззаботно как велосипедной девушке. Ее велосипедный костюм идеален — для езды в жару. Какая-нибудь старосветская хозяйка, быть может, в завтраке ей откажет, это правда; а набитая предрассудками полиция, возможно, пожелает ее задержать, завернув, прежде чем отвезти в участок, в рогожу.

Но рогожа ей не нужна. В гору и под гору, сквозь пробки которые испытают и ловкость кошки, по дорожным покрытиям на которых развалится среднестатистический паровой каток — она летит, воплощение праздного очарования; ее прекрасные волосы развеваются на ветру, ее сильфидные формы грациозно реют в пространстве*, одна нога на седле, другая — беспечно покоится на передней фаре. Иногда она снисходительно усаживается в седло, ставит ноги на раму, зажигает сигарету, и машет над головой китайским фонариком.

Реже бывает когда на велосипеде едет обыкновенный мужчина. Он не настолько совершенный акробат как девушка, но такие базовые трюки как стояние на седле и размахивание флагами, распитие во время движения пива или бульона — он выполнять может и выполняет. Временами, можно предположить, ему приходится как-то нагружать мозги (сидеть на этом устройстве как истукан, час за часом, ничем не занимаясь, ни о чем не думая, надо полагать, человеку деятельной натуры надоедает). Так мы видим как он, приближаясь к вершине крутой горы, привстает на педалях — чтобы обратиться к солнцу, или адресовать окружающим видам эклогу.

Иногда на рекламе изображается пара. Вот тогда понимаешь насколько современный велосипед более приспособлен для флирта чем отжившая система салонов или садовых калиток. Он и она садятся в седло (осмотрительно, разумеется, убедившись, что велосипеды выбраны правильной марки), и заботам места более нет — ты попадаешь в Мир Волшебства. По тенистым аллеям, сквозь городскую толпу в рыночный день радостно катит «Лучшая в Британии модель с нижней консолью от „Бермондси”», или «„Эврика” с цельнолитой рамой от „Камберуэлл”». Не надо давить на педали, не надо рулить. Только не вмешивайтесь, и только сообщите во сколько вам нужно быть дома — это все что им надо. Пока Эдвин, свесившись из седла, будет шептать старую милую чепуху на ухо Анжелине; пока Анжелина, чтобы скрыть румянец смущения, будет отворачиваться назад к горизонту — сказочные велосипеды будут следовать заданным курсом.

Солнце всегда сияет, на дорогах никогда нет слякоти. Ни догоняет тебя суровый папаша, ни суется сбоку вздорная тетка, ни подглядывает из-за угла это исчадие ада (младший брат); велосипед никогда не заносит. О! Почему, почему нельзя было взять напрокат «Лучшую в Британии модель с нижней консолью», или «„Эврику” с цельнолитой рамой» во времена нашей юности?

А вот «Лучшая в Британии модель с нижней консолью» (или «„Эврика” с цельнолитой рамой») стоит прислонившись к воротам. Должно быть она устала. Она трудилась в поте лица с обеда до вечера, транспортируя наших молодых людей. Они, по доброте душевной, спешились, дабы машина могла отдохнуть. Они сидят на траве в тени изящных ветвей; трава густа и суха. У ног их струится поток. Вокруг — мир и покой. (Неизменная идея донести которую ставит своей задачей творец велосипедной рекламы — мир и покой.)

Впрочем, я ошибаюсь говоря, что рекламные велосипедисты никогда не работают. Теперь припоминаю, что видел рекламу с джентльменами на велосипедах трудящимися в поте лица — трудящимися, можно даже сказать, на износ. В тяжких усильях они измождены и бескровны; на лбу их сверкают огромные капли пота; вы понимаете, что если за постером окажется еще один подъем, им придется или слезать, или пасть бездыханными. Но они дураки сами — уперлись и продолжают ездить на «обычных велосипедах». Вот если они пересядут на «Любимца Путни», или «Наглого Баттерси» (на которых катит здравомыслящий юноша в центре плаката), то избавятся от всех этих бесполезных страданий. Все что от них тогда потребуется, в качестве благодарности, — иметь на лице выражение счастья, и, возможно, иногда подтормаживать, если машина в пароксизме ювенильного энтузиазма потеряет на мгновение голову и ринется слишком быстро.

Вы, изнуренные юноши, уныло сидящие на мильном камне, измученные до такой степени, что не замечаете проливного дождя, который промочил вас до нитки; вы, усталые девушки с испорченной мокрой прической, в страхе что опоздаете (вам сильно хочется побраниться, только вы не знаете как); вы, солидные лысые джентльмены, исчезающие, задыхаясь и чертыхаясь, в перспективе бесконечной дороги; вы, багровые унылые семейные дамы, в страданьях пытающиеся добиться взаимности у упрямых черепашьих колес, — почему вы не позаботились купить «Лучшую в Британии модель с нижней консолью», или «„Эврику” с цельнолитой рамой»? Почему на земле сплошь и сплошь «обычные велосипеды»?

Или с велосипедами творится то же самое что со всем остальным? Неужели жизнь ни в чем не отражает Рекламу?

Что в Германии меня неизменно чарует и завораживает — немецкая собака. В Англии устаешь от старых пород; всякий знает их как свои пять пальцев — мастифф (рождественский пудинг в виде собаки), терьер (черный, белый, взъерошенный — в зависимости от обстоятельств, но всегда драчливый), колли, бульдог; никогда ничего нового.

Вот в Германии у вас есть варианты. Вам попадутся собаки ничего похожего на которых вы никогда не видели. Пока они не залают, вам невдомек, что это вообще собаки. Это так свежо, так интересно. В Зигмарингене Джордж подманил какую-то собаку и обратил на нее наше внимание. Она внушала мысль о помеси пуделя и трески. (Не берусь утверждать, что это и не была, собственно, помесь пуделя и трески.) Гаррис попытался это сфотографировать, но оно вскочило на изгородь и оттуда растворилось в кустах.

Я не знаю какую цель преследует немецкий собаковод; свой замысел он пока держит в тайне. Джордж полагает, что он выводит грифона. В поддержку такой гипотезы можно привести многое; судя по паре экземпляров которые мне попадались, успеха в этом направлении немецкие специалисты почти добились. И все-таки хочется верить, что означенные экземпляры — не более чем результат ошибки. Немец практичен, и зачем ему нужен грифон — я понять не могу. Если ему нужна оригинальность модели, то ведь есть уже такса! Куда еще оригинальнее? К тому же в доме грифон будет только мешать; все будут постоянно наступать ему на хвост. Лично я думаю, что немцы пытаются вывести русалку — которую они потом надрессируют ловить рыбу.

Ибо немец не поощряет лености ни в каком живом существе. Он обожает когда собака у него работает, а немецкая собака обожает работу, в чем не может быть никакого сомнения. Жизнь английской собаки в представлении немецкой собаки является несчастьем и мукой. Представьте здоровое, деятельное, мыслящее существо, с редкостно энергичным характером, обреченное на двадцать четыре часа абсолютного бездействия в сутки! Вам самим такое понравится? Неудивительно, что этому существу кажется будто его не понимают; неудивительно, что оно стремится к недостижимому, и, как правило, попадает в беду.

Зато у немецкой собаки есть масса возможностей заняться делом. Немецкая собака деятельна и важна. Только посмотрите как она вышагивает, запряженная в молочную тележку! Ни один церковный староста собирая пожертвования не доволен собой в большей степени. На самом деле животное ничего не делает; тележку толкает молочница, а сам пес, в соответствии с личным представлением о разделении труда, гавкает. «Старуха умеет толкать, но не умеет гавкать. Отлично!» — говорит он себе.

На гордость и энтузиазм с которыми пес разделяет дело любо-дорого посмотреть. Проходит, например, мимо другая собака, и бросает, например, язвительное замечание дискредитирующее процентный уровень жирности транспортируемого молока. Наша собака останавливается посреди улицы, не обращая внимания на движение.

— Прошу прощения, вы что-то сказали насчет нашего молока?

— Насчет вашего молока я ничего не сказала, — отвечает другая собака; ее голос исполнен кроткой невинности. — Я всего лишь сказала, что погода сегодня хорошая, и спросила почем нынче мел.

— Ах, вы спросили почем нынче мел, да? Хотите это узнать?

— Да, спасибо! Мне как-то подумалось, что вы можете это сообщить.

— Вы совершенно правы, могу! Мел нынче...

— Да пошли, пошли! — суетится старушка. Она устала, вспотела, ей хочется быстрее закончить.

— Да! Но черт побери! Ты что — не слышала что она тут намекнула насчет нашего молока?!

— Ладно, брось! Смотри вон, трамвай, он нас сейчас всех тут задавит!

— Да! Но не брошу! Надо себя уважать! Она спросила почем нынче мел! И я ей сейчас покажу почем нынче мел! Мел нынче в двадцать раз дороже чем...

— Ты мне сейчас все молоко опрокинешь, ну опрокинешь ведь! — восклицает старуха, жалостно, пытаясь изо всех своих немощных сил удержать ее. — О Господи! Зачем я тебя только взяла!

На них несется трамвай; их материт извозчик; через дорогу, в надежде вовремя оказать помощь, стремится еще один здоровенный пес (в поводу хлебной тележки, за которой бежит и вопит девчушка); собирается небольшая толпа; торопится полицейский.

— Мел нынче, — сообщает молочная собака, — будет в двадцать раз дороже твоей шкуры! Когда я ее сдеру!

— В самом деле?!

— Да! Отродье французского пуделя! Капустное брюхо!

— Ну вот! — вопит бедная старушенция. — Ведь опрокинул! Я ведь знала, что опрокинет ведь!

Но пес занят и ее не слушает. Спустя пять минут, когда движение возобновляется, девчушка-хлебница собирает свои перепачканные буханки, а полицейский удаляется, записав имена и адреса всех поголовно прохожих, собака все-таки оборачивается и оглядывается.

— Ну да, есть немного, — признаёт она. Затем, беззаботно отряхнувшись, радостно добавляет: — Но я ему показала почем нынче мел! Впредь не будет соваться! Я так думаю.

— Надеюсь не будет, — отвечает старушка, грустно оглядывая залитую молоком мостовую.

Однако любимейшее развлечение немецкой собаки — подождать на пригорке другую собаку, и затеять с ней бег наперегонки под гору. В таких случаях хозяин занят главным образом тем, что бегает вокруг тележки подбирая рассыпавшиеся предметы — буханки, капустные кочаны, сорочки — по мере того как они рассыпаются. Внизу пес останавливается и ждет своего друга.

— Здорово пробежались, да? — сообщает он, задыхаясь, когда гомо сапиенс, нагруженный до подбородка, подбегает. — Я бы у него точно выиграл, если бы не этот маленький идиот! Только сверну за угол — он как вылетит прямиком на дорогу! Ты его заметил? А я нет! Гадкий засранец. Чего он так разорался? Я его сшиб и переехал, да? А нафиг он не убрался с дороги? Просто позор, позор — как люди бросают детей, чтобы об них все спотыкались... Опаньки, это что — все из тележки? Ты что — не мог все это упаковать как следует? У тебя в голове что? Ах, ты даже не представлял? Что под гору я могу развивать скорость до двадцати пяти миль в час? И ты, конечно, не ожидал, что старина Шнайдер обскочит меня вот так, за раз плюнуть? Ну что ж, раз на раз не приходится... Всё собрал? «Вроде бы как?» Так «вроде бы как» — или все? Я бы на твоем месте сбегал наверх и еще раз там посмотрел... Ах, ты «уже устал как собака»? Ну ладно, ладно. Только не кричи на меня, если что-нибудь пропадет, вот и все.

Он очень самонадеян. Он непоколебимо уверен, что сворачивать нужно за вторым углом справа, и его ничем не переубедить, что на самом деле сворачивать нужно за третьим. Он уверен, что успеет перебежать дорогу, и не изменит мнения пока не обернется на раздавленную тележку. Здесь он призна́ет свою ошибку, это так. Только что толку. Так как размером и силой он обычно равняется молодому бычку, а в напарниках у него, как правило, бывает или слабодушный старик (старуха), или маленькое дитя, — он неизменно прав. Самое страшное наказание которое может ему учинить хозяин — оставить дома, а с тележкой уйти сам. Но немец слишком мягкосердечен, и делает так нечасто.

Невозможно поверить, что собаку впрягают в тележку на радость кому-то иному, не собственно ей самой. Я уверен, что немецкий крестьянин придумал эту упряжечку и приспособил эту тележечку исключительно уповая доставить собственному псу удовольствие. В других странах — в Бельгии, Голландии, Франции — я видел случаи грубого обращения с гужевыми собаками, я видел как те надрывались; в Германии — никогда.

Немцы обращаются с животными просто ужасно. Я видел как один немец стоял перед своей кобылой и поносил ее на чем стоит свет. Лошадь не обращала никакого внимания. Немец, устав ругаться, позвал на помощь жену. Когда она пришла, он стал рассказывать чем животное провинилось. Рассказ привел женщину почти в такое же исступление, и они, расположившись по бокам несчастного зверя, стали поносить лошадь вдвоем. Они прошлись по ее покойной матушке, оскорбили батюшку; они опустились до язвительных замечаний в отношении ее внешнего вида, умственных способностей, нравственных критериев, состоятельности как представителя вида.

Некоторое время шквал оскорблений животное сносило с примерной кротостью, затем поступило самым в данных обстоятельствах оптимальным образом. По-прежнему владея собой, оно потихоньку тронулось с места. Женщина вернулась к своей стирке, а мужчина пошел за лошадью по дороге, продолжая оскорблять животное.

Более добросердечного народа чем немцы «не пожелает душа». Жестокость к детям или животным в этой стране почти неизвестна. Кнут для немца — музыкальный инструмент; его щелканье раздается с утра до вечера (при этом одного итальянца-извозчика, когда он использовал его по назначению — я как-то увидел такое на улицах Дрездена, — едва не линчевала разгневанная толпа). Германия — единственная страна в Европе где путешественник может спокойно садиться в карету будучи уверен, что его кроткого, усердного четвероногого друга, впряженного впереди в оглобли, не замучат непосильной работой и не обидят.



Ферма в Шварцвальде: ее коммуникабельное общежитие. — Ее благоухание. — Джордж наотрез отказывается валяться в постели после четырех утра. — Дорога с которой не сбиться. — Мое особенное шестое чувство. — Неблагодарная компания. — Гаррис как естествоиспытатель. — Его неунывающая уверенность. — Деревня: где она была, и где она должна была быть. — Джордж: его план. — Променад «а-ля франсе». — Немецкий кучер спит и бодрствует. — Человек который распространяет английский язык за границей.


Одним вечером, измотавшись и будучи далеко от ближайшего города, мы заночевали на ферме. Немалое очарование здешней фермы заключается в ее коммуникабельном общежитии. Коровы проживают в соседней комнате; лошади обретаются наверху; гуси и утки обитают в кухне; дети, цыплята, и поросята населяют всю остальную площадь.

Вы одеваетесь, и вдруг слышите за спиной хрюканье:

— Доброе утро! У вас не найдется картофельных очистков? Нет, вижу, что нет. До свидания.

Затем раздается кудахтанье; из-за угла тянется шея старой курицы.

— Хорошее утро, да? Я тут со своим червячком, вы не против? А то в этом доме угла не найти где можно спокойно позавтракать. Я с цыпляческих лет не люблю глотать абы как. А теперь у самой двенадцать, хоть вешайся. Всем кусок подавай. Залезу к вам на постель, вы ведь не против? Может хоть здесь меня не найдут.

Пока вы совершаете свой туалет, в дверь просовывается масса разнообразных голов; они явно считают, что в комнате разместился передвижной зверинец. Вам непонятно мальчики это или девочки, и остается надеяться, что все-таки мальчики. Дверь закрывать бесполезно, потому что запереть ее нечем; стоит вам отойти, как дверь толкают, и она открывается снова.

Ваш завтрак похож на трапезу, как это обычно изображается, Блудного сына — пара свиней забегает составить компанию*; у порога вас неодобрительно обсуждает стайка пожилых гусей (они так шушукаются, вдобавок к возмущенному виду, что вам все понятно — это сплетни чистой воды). Случается в дверь снизойдет заглянуть корова.

Эта обстановка Ноева ковчега, я полагаю, как раз и сообщает шварцвальдской ферме ее характерный запах. Запах этот ничему другому неуподобим. Возьмите роз, сыра лимбург, бриолина, немного лука с вереском, персиков, грязной воды после стирки, добавьте немного морского воздуха и трупного запаха, и все это перемешайте. Конкретного запаха не различить, но чувствуешь, что все это здесь присутствует — все ароматы когда-либо открытые цивилизацией. Сами обитатели этих домов этот букет обожают; окон они не открывают, и он не теряется; он у них тщательно закупорен. Захотите отвлечься — идите на улицу, и вдыхайте аромат сосен или лесных фиалок. А дом есть дом. Спустя какое-то время, как мне говорили, к этому привыкаешь; этого далее не хватает, в другой атмосфере не можешь уснуть.

На следующий день нам предстоял долгий путь, и мы, таким образом, хотели встать пораньше — даже в шесть, если удастся не перебудить весь дом. Мы справились у хозяйки можно ли, по ее мнению, так будет сделать. Она сказала, что, скорее всего, можно. Ее самой, наверно, в это время не будет; в этот день она обыкновенно отправляется в город (а это миль восемь), и раньше семи назад обычно не возвращается; но, наверно, муж или кто-нибудь из сыновей вернется домой пообедать — приблизительно в это время. Так или так, но кого-нибудь, конечно, пришлют, чтобы нас разбудили и собрали на стол.

Получилось так, что будить нас не пришлось. Мы проснулись в четыре сами по себе. Мы встали чтобы сбежать от шума и грохота, от которого у нас заболела голова. Во сколько встают крестьяне Шварцвальда летом — сказать не могу; нам показалось, что наши вставали всю ночь. А первое что делает житель Шварцвальда когда встает — надевает пару тяжелых башмаков на деревянной подошве и совершает моцион по дому. Пока раза три он не пройдется вверх-вниз по лестнице, он не чувствует, что проснулся. Наконец проснувшись как следует, он поднимается в конюшню и будит лошадь. (Дома́ в Шварцвальде обычно строятся на склоне крутой горы, так что первый этаж получается наверху, а сеновал — внизу.)

Затем, судя по всему, лошадь также совершает моцион по дому; проследив за этим, хозяин спускается в кухню и начинает колоть дрова. Наколов достаточное количество, он, доволен собой, затягивает песню. Взвесив все обстоятельства, мы пришли к заключению, что ничего лучше нам не придумать как последовать такому замечательному примеру. В то утро валяться в постели не захотел даже Джордж.

В полпятого мы разделили скромный завтрак, а в пять уже вышли. Наш путь лежал через перевал; по сведениям добытым в деревушке, это была одна из таких дорог с каких сбиться положительно невозможно. С такими дорогами, я полагаю, знаком всякий. Такая дорога, как правило, приводит вас туда откуда вы вышли; а если не приводит, вам хочется чтобы привела — чтобы, по крайней мере, знать где находишься.

Я предвидел несчастье еще в самом начале, и не успели мы одолеть двух миль, как оно произошло. Дорога разделилась на три рукава. Изъеденный червями указательный столб сообщал, что левый рукав ведет в некое место о котором мы никогда ничего не слышали — которого не было ни на одной карте. Вторая стрелка, долженствующая указать куда ведет средний рукав, отсутствовала. Дорога направо однозначно вела, в чем мы были единодушны, назад в деревню.

— Старикан сказал ясно, — напомнил Гаррис, — держитесь горы.

— Какой горы? — уместно поинтересовался Джордж.

Перед нами было с десяток гор — какие побольше, какие поменьше.

— Он сказал, — продолжил Гаррис, — что мы будем должны выйти к лесу.

— Не вижу причин не доверять ему, — заметил Джордж. — Пойти можно по любой дороге.

Густым лесом, собственно говоря, поросли все горы вокруг.

— А еще он сказал, — произнес Гаррис, — что до вершины мы доберемся часа через полтора.

— Вот здесь, — отозвался Джордж, — я ему уже как-то не верю.

— Как же нам быть? — спросил Гаррис.

Так получилось, что я хорошо ориентируюсь на местности. Это не добродетель, этим я не горжусь. Это обычный животный инстинкт, с которым я ничего не могу поделать. Если на пути случайно попадается всякая ерунда — горы, пропасти, реки, тому подобные заграждения, — я не виноват. Мой инстинкт меня не обманывает; виновата планета. Я повел Джорджа и Гарриса по средней дороге.

Да, у дороги не хватило мужества не сворачивать каждые четверть мили. Да, спустя три мили, прыгая то в гору, то под гору, она вдруг закончилась осиным гнездом. Но это не повод вешать на меня всех собак. Пойди дорога куда ей было положено, она привела бы нас куда нам было надо, в чем я совершенно уверен.

Как бы там ни было, я был готов эксплуатировать этот свой гений и дальше, в поисках новой дороги, — будь в отношении меня проявлено соответствующее понимание. Я не ангел — признаю́ положа руку на сердце, — и отказываюсь выкладываться наизнанку в пользу неблагодарных и богохульников. К тому же я сомневаюсь, что Джордж и Гаррис пошли бы, несмотря ни на что, следом за мной. Таким образом получилось, что я умыл руки, а вакансию заместил Гаррис.

— Ну что? — сказал он. — Надо полагать доволен работой?

— Вполне, — ответил я с груды камней, на которой расположился. — Пока что вы живы-здоровы. Я повел бы вас дальше, но артисту требуются аплодисменты. Вы недовольны мной потому, что не знаете где находитесь. А почем знать — может быть вы уже на месте? Впрочем довольно слов, я не жду благодарностей. Идите куда хотите, ну вас обоих к черту.

В моей речи, должно быть, звучала горечь — с которой я не смог совладать. За весь наш утомительный путь я не услышал ни одного доброго слова.

— Пойми нас правильно, — Гаррис вздохнул. — Мы с Джорджем оба осознаем, что без твоей помощи нас бы никогда не было там где мы в данный момент находимся. Это мы ценим в самой высокой степени... Но чутье, бывает, подводит. Что я предлагаю сделать — заменить его строгой наукой. Итак, где у нас солнце?

— А вам не кажется, — сказал Джордж, — что если мы вернемся обратно в деревню, и возьмем за марку мальчишку, будет в итоге быстрее?

— Потеряем не один час, — решительно возразил Гаррис. — Я все сделаю сам. Я об этом читал — штука преинтересная.

Он достал часы и стал крутиться на месте.

— Это просто как раз-два-три, — продолжил он. — Часовую стрелку направляешь на солнце, затем берешь угол между часовой стрелкой и двенадцатью, определяешь биссектрису — и получаешь север.

Он повозился еще немного, и наконец определился.

— Север готов. Вот он, север, где осиное гнездо. Теперь дайте мне карту.

Мы вручили ему карту, и он, устроившись лицом к осам, стал ее изучать.

— Тодтмоос отсюда на юго-юго-запад.

— Откуда «отсюда»? — поинтересовался Джордж.

— Отсюда где мы находимся.

— А где мы находимся? — поинтересовался Джордж.

Гаррис было заволновался, но наконец просиял.

— Это не имеет значения. Неважно где мы находимся, но Тодтмоос на юго-юго-западе. Пошли, мы только теряем время.

— Я что-то не совсем понимаю как ты это узнал, — сказал Джордж, поднимаясь и закидывая за плечи рюкзак. — Хотя, может быть, это и правда не имеет значения... Мы здесь поправляем здоровье, да и черт с ним.

— Все будет нормально, — заверил Гаррис с бодрой уверенностью. — К десяти будем в Тодтмоосе, не переживай. А там как раз что-нибудь перекусим.

Он сказал, что хотел бы бифштекс на первое и омлет на второе. Джордж сказал, что лично он о еде предпочитает не думать — пока не увидит собственно Тодтмоос.

Мы шли полчаса, затем выйдя на открытое место, увидели внизу под собой, милях в двух, деревню — через которую проходили утром; там еще была такая причудливая церковь с наружной лестницей (довольно странная конструкция). Этот вид поверг меня в уныние. Мы пробирались уже три с половиной часа, а сделали, как видно, мили четыре. Но Гаррис был в восхищении.

— Ну наконец-то! Теперь мы знаем где мы.

— Ты вроде как говорил, что это неважно? — напомнил Джордж.

— По существу и не важно. Но пригодится, для верности. Теперь я еще больше уверен.

— Только толку от этого, — пробурчал Джордж.

Гаррис, я понял, его не расслышал.

— Сейчас мы, — продолжил он, — от солнца к востоку, а Тодтмоос от нас к юго-западу. То есть если... — он запнулся. — Кстати... Куда, я сказал, указывала биссектриса, не помните? На север или на юг?

— Ты сказал она указывала на север, — сказал Джордж.

— Ты уверен?

— Уверен. Только пусть она не влияет на твои расчеты. По всей вероятности ты тогда ошибся.

Гаррис задумался, затем лицо его прояснилось.

— Все правильно. Конечно на север. И должно быть на север. Как оно могло быть на юг? Значит нам надо на запад. Вперед!

— С радостью пойду на запад, — сказал Джордж. — Мне что запад, что восток, что север, что юг... Хочу только заметить, что в настоящий момент мы идем строго на восток.

— Нет, — возразил Гаррис. — Мы идем на запад.

— Мы идем на восток, говорю тебе.

— Слушай, лучше заткнись, а то ты меня собьешь.

— Да и слава богу. Лучше тебя сбить, чем заблудиться. Говорю тебе — мы идем на восток, строго.

— Что за ерунда! — Гаррис разозлился. — Вот оно, солнце!

— Ну да, вот оно, сияет как днем. Может быть где и положено, по твоей строгой науке, а может и нет. Но я только знаю, что когда мы были внизу, в деревне, вот этот вот пригорок вот с этой вот глыбой был на севере. То есть в данный момент мы идем на восток.

— Вообще-то ты прав, — признал Гаррис. — Я забыл — мы делали разворот.

— Я бы на твоем месте взял в привычку записывать, — проворчал Джордж. — Этот маневр придется делать, возможно, не раз.

Мы сделали разворот «кругом» и пошли в другую сторону. Сорок пять минут мы карабкались в гору, затем снова вышли на открытое место, и снова деревня лежала у нас под ногами. Только на этот раз она была с юга.

— Вот тебе раз, — сказал Гаррис.

— Ничего особенного, — сказал Джордж. — Когда ходишь вокруг деревни кру́гом, вполне естественно, что иногда ее видно. Лично я рад, что ее видно... Это значит, что мы еще не совсем потерялись.

— Но она должна быть с другой стороны!

— Она там будет, через час-полтора. Нам нужно только «так держать».

Сам я помалкивал. Я был сердит на обоих, и был рад, что Джордж явно начинал на Гарриса злиться. Гаррис, безусловно, проявил глупость — воображая, что может найти дорогу по солнцу.

— Хотелось бы все-таки знать точно, — произнес Гаррис задумчиво, — куда должна показывать биссектриса — на север или на юг.

— На этот счет стоит подумать. Момент не пустячный.

— На север это быть не может. И я объясню почему.

— Не заморачивайся. Я готов поверить и так.

— А только что говорил — на север? — сказал Гаррис с укором.

— Ничего подобного, — огрызнулся Джордж. — Я сказал, что ты сказал, что на север, — это большая разница. Если ты думаешь, что не на север, пошли в другую сторону. Хоть какое-то разнообразие.

Тогда Гаррис вычислил все сначала, только наоборот, и мы снова нырнули в лес, и через полчаса ожесточенного карабканья в гору снова вышли к этой же деревушке. Правда теперь мы были немного выше, и на этот раз деревня оказалась между нами и солнцем.

— Я думаю, — сказал Джордж, глядя вниз на деревню, — пока это самый красивый вид. Остается только одна сторона света с которой мы здесь ничего не видели. Потом предлагаю туда спуститься и передохнуть.

— Это не та же деревня, — сказал Гаррис. — Этого не может быть.

— Но церковь та же самая, не ошибешься. Хотя, может быть, повторяется случай с той пражской статуей. Возможно местные власти изготовили несколько макетов деревни в натуральную величину, и расставили их по Шварцвальду. Чтобы посмотреть где будет лучше. В общем, куда сейчас?

— Не знаю. И знать не хочу. Я сделал все что мог, а ты всю дорогу только брюзжал и сбивал меня с толку.

— Ну да, может я придирался, — признал Джордж. — Но посмотри на вопрос с моей точки зрения. Первый говорит, что у него чутье, и заводит меня к осиному гнезду, в самую чащу.

— Я не могу запретить осам строить гнезда в чащах, — огрызнулся я.

— Я не говорю, что можешь. Я не спорю. Я только констатирую неопровержимые факты. Второй, который, по всем правилам науки, день напролет таскает меня вверх-вниз по горам, не знает чем отличается север от юга, и не всегда может сказать менял курс или нет. Лично я не претендую на экстрасенсорные способности, ни на естественнонаучные равным образом. Но вон на третьем отсюда лугу я вижу крестьянина. Я предложу ему денег за сено, которое он не скосит... Полторы марки, как я прикину... Чтобы он бросил свою работу и довел меня до Тодтмооса. Если вы, двое, хотите — можете пойти со мной. Не хотите — можете разрабатывать новую систему ориентирования на местности. Только без меня.

План Джорджа не отличался ни полетом фантазии, ни дерзостью мысли, но в тот момент нам вполне приглянулся. К счастью, мы ушли совсем недалеко оттуда где сбились с пути в самом начале. Таким образом, с помощью рыцаря сеновала мы выбрались на дорогу, и были в Тодтмоосе отстав от расписания только на четыре часа, с аппетитом на утоление которого потребовалось сорок пять минут упорной молчаливой работы.

Из Тодтмооса мы собирались спуститься к Рейну пешком, но, по причине утреннего перенапряжения, решили совершить, как говорят французы, «променад на колесах», для какой цели наняли живописный экипаж, движимый лошадью которую я бы сравнил с бочкой — если бы не кучер, в контрасте с которым она была просто кожа да кости.

В Германии все повозки делаются для двух лошадей, но впрягают в них обычно одну. Экипажи таким образом смотрятся, по нашим понятиям, кривобоко, но здесь так делается чтобы обозначить широкую ногу. Идея которую следует донести такова — обычно у вас в упряжи пара, но сегодня вторая лошадь просто куда-то делась.

Немецкого кучера нельзя назвать мастером экстра-класса. Высший пилотаж он проявляет когда спит. Тогда, во всяком случае, угрозы он не представляет; и учитывая, что лошадь, в целом, умна и опытна, развитие событий, при данных условиях, в известной степени относительно безопасно. Если в Германии научат лошадь взимать в конце поездки оплату, извозчик будет не нужен вообще. Пассажиру станет тогда намного легче, ибо когда немецкий извозчик не спит и не хлещет кнутом, он главным образом суется в неприятности и затем выпутывается из них. Причем лучше у него получается первое.

Один раз в Шварцвальде мы, помню, спускались с крутой горы с парой сударынь. Это была одна из таких дорог которые «вьются серпантином» — склон под углом семьдесят пять градусов уходил кверху справа, склон под углом семьдесят пять градусов уходил книзу слева. Ехали мы очень спокойно; глаза кучера, как мы с удовлетворением отмечали, были закрыты; как вдруг что-то — дурной сон, или приступ несварения желудка — его разбудило. Он схватился за вожжи и искусным движением загнал левую лошадь за бровку, где она повисла на постромках. Наш извозчик нимало не встревожился и не удивился; обеим лошадям, как я заметил, ситуация также показалась будничной. Мы вышли; он слез, вытащил из-под сиденья огромный складной нож (который, бесспорно, хранился там на таковой случай), и ловко перерезал постромки.

Лошадь, освободившись таким образом, покатилась кубарем вниз, и катилась пока не грохнулась на дорогу футах в пятидесяти под нами. Там она поднялась на ноги и стала нас ждать. Мы снова залезли в повозку, и спускались на правой лошади пока не добрались до левой. Затем, посредством каких-то кусков веревок, наш возница перезапряг левую лошадь, и мы продолжили путь.

Что меня впечатлило: ни извозчику, ни лошадям к подобному методу спуска с горы было явно не привыкать. Явным образом метод представлялся им очень удобным способом среза́ть дорогу. Я бы не удивился предложи извозчик нам привязаться ремнями и скатиться кубарем вместе с повозкой, всем скопом, до самого дна.

Другая особенность немецкого извозчика: он никогда даже не пробует осадить лошадь. Скорость движения он регулирует не ходом лошади, а манипуляцией с тормозами. Если требуется восемь миль в час, он жмет на тормоз слегка — так, что колодки только трогают колесо, отчего раздается звук какой бывает когда точат пилу. Если требуется четыре мили в час, он крутит тормоз сильнее, и вы передвигаетесь под аккомпанемент оркестра свиней которых режут. Когда ему нужно остановиться, он жмет до упора, и если тормоз хороший, рассчитывает уложить тормозной путь (если, конечно, лошадь у него не элитный тяжеловоз) менее чем в два корпуса своей тележки.

В Германии ни извозчик, ни лошадь, по всей видимости, не представляют, что тележку можно остановить каким-то иным способом. Немецкая лошадь продолжает тянуть во всю мощь пока тележку можно сдвинуть хотя бы на дюйм, и только тогда остановится. В других странах лошади останавливаются вполне охотно, стоит им лишь предложить такую идею. Я знал лошадей которым не зазорно было пойти даже шагом. Но германские лошади, как видно, производятся из расчета на какую-то определенную дискретную скорость, нарушать которую не в состоянии. Я видел как немецкий извозчик, отшвырнув поводья на крыло повозки, жал тормоз в обе руки, в страхе пытаясь избежать столкновения, — и это действительно голый, неприкрашенный факт.

В Вальдзхуте, одном из этих маленьких городков шестнадцатого столетия, по которым в верхнем течении проходит Рейн, нам попался весьма характерный континентальный типаж: британский турист, удивленный и опечаленный незнакомству иностранных подданных с тонкостями английского языка.

Когда мы появились на станции, он на чистейшем английском (хотя и с легким сомерсетширским акцентом) разъяснял носильщику в десятый, по его словам, раз простейшую вещь. Хотя билет у него до Донаушингена, и ему самому нужно в Донаушинген, посмотреть на исток Дуная (которого, хотя говорят, что он там, там нет), он хотел бы чтобы велосипед его направили в Энген, а чемодан — в Констанц, до востребования. Он был злой и потный от напряжения. Носильщик, человек молодой, казался несчастным и старым.

Я предложил помощь. Теперь я жалею, что предложил помощь; но не так страстно, как, следует полагать, наш безгласный соотечественник об этом пожалел впоследствии сам. Все три маршрута, как объяснил носильщик, были составные, с неоднократными пересадками. Чтобы спокойно во всем разобраться, времени не было — наш поезд отходил через несколько минут. Сам британец был многословен, что всегда выступает не в пользу проблемы подлежащей решению, притом что носильщику не терпелось поскорее с этим покончить и вздохнуть снова спокойно.

Десять минут спустя, когда я размышлял над этим эпизодом в поезде, я вдруг сообразил: согласившись с носильщиком, что велосипед лучше отправлять через Иммендинген, и договорившись, что он отправит туда велосипед багажом, я забыл распорядиться о дальнейших действиях в отношении велосипеда. Будь я человеком пессимистичным, я и сегодня терзался бы мыслью, что данный велосипед, со всей вероятностью, покоится в Иммендингене до сих пор. Но хорошая философия, как я считаю, — всегда стремиться взирать на вещи только в солнечном свете.

Возможно носильщик догадался исправить мое упущение сам; возможно случилось просто небольшое чудо, и велосипед вернулся к владельцу пока тот еще находился в Германии. Чемодан мы послали в Радольфцелль; но здесь я утешаюсь соображением, что на бирке был указан Констанц; когда, спустя какое-то время, на станции в Радольфцелле обнаружат, что багаж невостребован, его, без сомнения, переправят в Констанц.

Данный казус, однако, отступает на второй план перед рассуждением которое я хочу вывести из этого эпизода. Настоящая соль ситуации заключалась в негодовании нашего британца — когда он обнаружил, что немецкий железнодорожный носильщик не в состоянии понимать по-английски. Когда мы с ним заговорили, от возмущения он едва контролировал речь.

— Я вам крайне признателен! — горячился он. — Это ведь совсем несложно! До Донаушингена я хочу доехать на поезде. Оттуда собираюсь пройти пешком до Гайзенгена, оттуда сесть на поезд до Энгена, а оттуда до Констанца поехать на велосипеде. Только чемодан я брать с собой не хочу, пусть он будет в Констанце, когда я туда доберусь. Пытаюсь объяснить этому болвану уже десять минут, но ничего не могу!

— Просто постыдно, — согласился я. — Некоторые из этих немцев-рабочих едва ли знают хотя бы один язык кроме собственного.

— Я ему и в расписание тыкал, — продолжил англичанин, — и жестами объяснял. И все равно не смог ничего вдолбить.

— Вам трудно поверить, — заметил я снова. — Ведь все и так ясно!

Гаррис на соотечественника разозлился; он хотел его выбранить за такую глупость — забраться в чужой стране в какую-то тмутаракань, и решать маневровые головоломки не зная по-местному ни единого слова*. Но я сдержал возбужденный порыв Гарриса, указав ему на большое полезное дело, которому этот человек, сам того не подозревая, содействует.

Шекспир и Мильтон в меру своих скромных возможностей пытались приобщить к английской культуре менее цивилизованных европейцев*. Ньютон и Дарвин смогли сделать так, что язык их среди образованных и мыслящих иностранцев превратился в необходимость*. Диккенс и Уида (те из вас, ребята, кто воображает, что литературный мир зиждется на предрассудках Нью-Граб-стрит*, будут удивлены и раздосадованы положению которое занимает за границей эта дома-всем-курам-на-смех писательница) также внесли свою лепту. Но человек распространивший знание английского языка от мыса св. Винсента до Уральских гор — это британец, который, не желая или не имея способностей выучить хотя бы слово на каком-то другом языке, вояжирует с кошельком в руке по всем уголкам Европы.

Можно поражаться его невежеству, раздражаться его глупости, возмущаться его самомнению. Но факт остается фактом — он-то и англизирует Европу. Это для него швейцарский крестьянин бредет зимним вечером сквозь снега в английскую школу, какие открыты в каждой деревне. Это для него извозчик и контролер, горничная и прачка корпят над английской грамматикой и сборниками разговорных фраз. Это для него лавочники и торговцы отправляют сыновей и дочерей, тысячами, учиться во всякий английский город. Это для него владельцы отелей и ресторанов добавляют к своим вакансиям: «Свободное знание английского обязательно».

Если англоязычные народы возьмут за правило говорить не только по-английски, триумфальное шествие английского языка по планете прервется. Англичанин стоит в толпе иноземцев и звенит своим золотом:

— Плачу, — кричит он, — всем кто говорит по-английски!

Вот кто великий просветитель. В теории мы можем презирать его. На практике мы должны снять перед ним шляпу. Он — миссионер английского языка.



Мы скорбим приземленным страстям немцев. — Роскошный вид, при котором нет ресторана. — Что континентальный европеец думает о британце? — У британца не хватает ума сообразить, что от дождя можно укрыться. — Усталый скиталец с кирпичом на веревке. — Избиение собаки. — Место неадекватное для проживания. — Плодородный край. — Жизнерадостный старикан торопится в гору. — Джордж, встревоженный наступлением позднего времени, спешит прочь. — Гаррис спешит за ним, чтобы показать дорогу. — Я не терплю одиночества, и тороплюсь за Гаррисом. — Произношение разработанное специально для иностранцев.


Возвышенную душу англосакса в значительной степени угнетает приземленная страсть, согласно которой конечной целью любой экскурсии у немца должен быть ресторан. На вершине горы, в волшебной теснине, на глухом перевале, у водопада или вьющегося потока неизменно стоит набитый битком «Wirtschaft»Ресторан, трактир.. Как можно упиваться пейзажем в окружении заляпанных пивом столов? Как можно предаваться историческим грезам в аромате жареной телятины со шпинатом?

Один раз мы, отдавшись возвышенным мыслям, поднимались на гору сквозь густую лесную чащу.

— А наверху, — горько завершил Гаррис, когда мы остановились перевести дух и затянуть пояса на дырочку крепче, — будет безвкусненький ресторан, где народ будет лопать бифштексы, пожирать сливовые пироги, и хлестать белое вино.

— Ты так думаешь? — отозвался Джордж.

— Сто процентов. Ты знаешь как у них это бывает. Созерцанию и одиночеству они не согласятся посвятить ни одной рощи; ценителю природы не оставят ни одной вершины; все будет изгажено грубым и материальным.

— Я так прикинул, — заметил я, — мы успеем еще к часу, если, конечно, не будем копаться.

— «Mittagstisch»Накрытый к обеду стол. как раз будет готов, — простонал Гаррис. — Наверняка будет эта маленькая голубая форель, которую они здесь ловят. От съестного-спиртного в Германии, похоже, не деться. Так и с ума сойдешь.

Мы возобновили дорогу, и в прелести нашей прогулки праведный гнев был забыт.

Моя оценка оказалась корректной. Без четверти час Гаррис, который шел впереди, объявил:

— Мы пришли! Я вижу вершину.

— Где наш ресторан? — спросил Джордж.

— Не вижу... Но он где-то здесь, можешь не беспокоиться, черт его побери.

Через пять минут мы были уже на вершине. Мы посмотрели на север, на юг, на запад, на восток, затем друг на друга.

— Вид грандиозный, да? — сказал Гаррис.

— Великолепный, — согласился я.

— Роскошный, — отметил Джордж.

— Наконец-то у них хватило ума, — сказал Гаррис, — убрать трактир с глаз подальше.

— Да, — сказал Джордж, — они его, похоже, правда запрятали.

— Когда тебе не суют что-то под нос, — сказал Гаррис, — оно не особо и бесит.

— Когда он на своем месте, — сказал я, — ресторан, конечно, дело вполне полезное.

— И я хотел бы знать куда они его поставили, — отозвался Джордж.

— А что если поискать? — воодушевился Гаррис.

Идея пришлась по душе. Мне было самому интересно. Мы договорились разойтись в разные стороны, затем вернуться к вершине и сообщить результаты. Через полчаса мы собрались снова. Слов не требовалось. Все три наших лица ясно сообщали, что мы наконец открыли заповедный уголок Германии который никто не успел осквернить мерзко спекулируя пищей и выпивкой.

— Никогда бы не поверил, — покачал головой Гаррис. — А вы?

— Должен сказать, — молвил я, — это единственная четверть квадратной мили, во всем Фатерланде, без ресторана.

— И мы, три иностранца, на нее наткнулись, — сказал Джордж, — не напрягаясь.

— Верно, — я кивнул. — Теперь, по чистому везению, мы можем ублаготворить свои высшие чувства, не оскорбляя их влечением к низменному. Взгляните как светится там, над теми далекими пиками? Не правда ли восхитительно?

— Кстати, о низменном, — сказал Джордж, — как, ты говоришь, быстрее спуститься?

— Дорога налево, — ответил я, справившись в путеводителе, — идет в Зонненштайг... Где, кстати, я вижу «Goldener Adler»Золотой орел., о котором отзываются очень недурно... Туда часа два. С правой дороги, хотя она немного длиннее, «открывается великолепная панорама».

— Все панорамы, — сказал Гаррис, — одинаково великолепны. Не считаете?

— Лично я, — сказал Джордж, — иду дорогой налево.

И мы с Гаррисом пошли за ним.

Но нам не удалось спуститься так быстро как мы рассчитывали. В этих краях грозы собираются быстро, и не успели мы прошагать пятнадцать минут, как перед нами встала дилемма — найти укрытие или вымокнуть до костей и не просохнуть до вечера. Мы выбрали первое и нашли дерево, которого при обычных обстоятельствах нам бы вполне хватило. Но гроза в Шварцвальде — обстоятельство не обычное. Поначалу мы утешались баснями, что долго такой водопад лить не может. Затем попытались успокоиться соображением, что если уж может, то скоро нам нечего будет опасаться вымокнуть еще больше.

— Как оказалось, — сказал Гаррис, — я буду почти рад если здесь найдется какой-нибудь ресторан.

— Особой пользы вымокнуть на голодный желудок не вижу, — отозвался Джордж. — Жду еще пять минут, и двигаю дальше.

— Эти глухие горные уголки, — заметил я, — просто очаровательны — в хорошую погоду. В дождь, да еще в таком возрасте когда...

В этот момент нас приветствовал голос, исходящий от упитанного джентльмена, который стоял футах в пятидесяти от нас, под большим зонтиком.

— Вы что — не зайдете?

— Не зайдете куда? — крикнул я.

Сначала я подумал, что это был один из тех дураков которые попытаются сострить когда следует плакать.

— Не зайдете в ресторан!

Мы покинули наше укрытие и устремились к нему. Нам захотелось узнать о ресторане подробней.

— Я вам кричал из окна, — сказал упитанный джентльмен когда мы приблизились, — но вы, похоже, не слышали. Эта гроза на час, не меньше, вы все так промокнете, что...

Он был очень мил, этот пожилой господин; и за нас, похоже, очень переживал.

— Мы тронуты вашей заботой! Мы вовсе не сумасшедшие. Мы бы не стояли здесь все эти полчаса если бы знали, что здесь, в двадцати ярдах, за деревьями спрятался ресторан. Мы и представить себе не могли, что топчемся у самого ресторана!

— Я так и подумал, что не могли, — сказал пожилой господин, — и поэтому вышел.

Выяснилось, что все присутствующие в трактире также наблюдали нас из окна, удивляясь зачем мы стоим под деревом с несчастным видом. Если бы не наш славный старик, эти придурки так бы и глазели на нас, думаю, до самого вечера. Хозяин извинился, отметив, что мы были «как вылитые англичане».

(Это не фразеологический оборот. В Европе искренне полагают, что все англичане — больные. В этом здесь убеждены так же, как всякий английский крестьянин убежден в том, что французы существуют только пробавляясь лягушками. Даже когда на личном конкретном примере пытаешься развеять подобное заблуждение, это не всегда удается.)

Это был уютный маленький ресторанчик; готовили здесь хорошо, а «Tischwein»Столовое вино. был очень приличен. Мы задержались там на пару часов, и высохли, и насытились, и набеседовались о красотах природы. И мы уже собрались уходить, когда произошел случай демонстрирующий насколько зло в нашем мире влиятельнее добра.

В ресторан вошел путник. Он имел измученный вид. В руке у него был кирпич на куске веревки. Он вошел торопливо, тщательно закрыл за собой дверь, убедился, что она заперлась, долго и пристально смотрел из окна. Затем, облегченно вздохнув, положил свой кирпич рядом на лавку и заказал обед.

Во всем этом таилась загадка. Было странно зачем у него кирпич, почему он так тщательно закрыл дверь, почему в таком страхе смотрел из окна; но вид у него был такой жалкий, что на беседу рассчитывать не приходилось, и от вопросов мы поэтому воздержались. Он ел, пил, энергия возвращалась к нему, он вздыхал все реже. Потом вытянул ноги, запалил зловонную сигару, и в спокойном удовлетворении запыхтел.

И затем это случилось. Случилось так неожиданно, что описать все в подробностях невозможно. Помню как из кухни вышла, с подносом в руке, фрейлейн. Я видел как она перешла зал поперек и подошла ко входной двери. В следующую секунду ресторан превратился в пандемониум.

Это напомнило те балаганные метаморфозы когда только что звучала спокойная музыка, качались цветы, плыли облака, парили феи — и вдруг вокруг вопит полицейский, кувыркаются орущие дети, буффоны дерутся с Панталоне, все падают на разбросанном масле, колбаса, Арлекины*, клоуны. Как только фрейлейн с подносом коснулась двери, та отлетела в сторону — будто за ней, поджидая, скопились все силы ада. В ресторан ворвались две свиньи и курица; кот, дремавший на пивном бочонке, всшипел и вспыхнул огнем. Фрейлейн отшвырнула поднос и грохнулась на пол. Господин с кирпичом вскочил на ноги, опрокинув перед собой стол со всей сервировкой.

Тому кто бросился бы искать виновника катастрофы этот виновник предстал бы в лице остроухого полукровки-терьера с хвостом белки. Хозяин выскочил из другой двери и попытался пинком удалить животное из ресторана. Вместо этого он угодил в одну из свиней, именно в ту которая была жирнее; это был крепкий, хорошо поставленный пинок, и свинье досталось все целиком; ни капли энергии не пропало. Несчастное животное оставалось только жалеть (только никто не сможет пожалеть свинью так, как свинья — себя самое).

Животное перестало носиться по помещению, уселось посреди зала, и обратилось к Галактике, призывая звезды стать свидетелем несправедливости учиненной над ним. Скорбный зов, должно быть, был слышен во всех окрестных долинах; люди ломали голову пытаясь сообразить что за катаклизм вершится в горах.

Что касается курицы, она с воплями обратилась в бегство, одновременно во всех направлениях. Это была волшебная птица: ей ничего не стоило пробежаться по голой стене, и на пару с котом они отправили на пол почти все что еще не успело там оказаться.

Не прошло сорока секунд, как число желающих угостить собаку пинком увеличилось до девяти человек. Время от времени кое-кому, как видно, исполнить желание удавалось, так как пес иногда прекращал лаять и начинал выть. Но присутствия духа он не терял; он, как видно, осознавал, что за все надо платить, даже за охоту на свиней и куриц, — и в общем считал, что игра стоит свеч.

Вдобавок пес был удовлетворен отметить, что на каждый пинок перепадавший ему большинство живых душ в помещении получали по два. Бедолага-свинья (та что была обездвижена, и, оплакивая свою судьбу, закрепилась в центре) получала в среднем четыре.

Попытки запинать пса напоминали игру в футбол с мячом-привидением; он еще есть когда вы собираетесь по нему бить, но его уже нет когда бить вы собственно начинаете, и остановиться уже невозможно, так что бить приходится все равно, и вы надеетесь только на то, что под ногой окажется более-менее весомый предмет — иначе вы плашмя с грохотом влетаете в пол. Если кто попадал по терьеру, это происходило случайно, когда сам попавший этого не ожидал; попавший, в сущности, оказывался захвачен врасплох, и попав в терьера, таким образом, на него падал. Вдобавок каждые тридцать секунд каждый присутствующий непременно валился на сидевшую в центре свинью, находившуюся не в состоянии убраться у кого-то с дороги.

Как долго происходил пандемониум — сказать невозможно. Но все было кончено мудрым решением Джорджа. Некоторое время он гонялся как все, но не за собакой, а за той второй свиньей, которая по-прежнему была на ногах. Загнав наконец животное в угол, он убедил его не носиться кругами в изолированном помещении, но вместо этого прогуляться по свежему воздуху. Свинья с долгим воплем вылетела за дверь.

Мы всегда желаем того чего не имеем. Одна свинья, курица, девять человек, и кот по мнению нашего пса потеряли всякую ценность — лишь только речь зашла о добыче грозившей исчезнуть. Пес бездумно метнулся вслед; Джордж захлопнул дверь и задвинул засов. Хозяин поднялся и оглядел все живые и неживые предметы, разложенные на полу.

— Игривая у вас собачка, — обратился он к посетителю с кирпичом.

— Это не моя собачка, — отозвался тот мрачно.

— Тогда чья же?

— Я не знаю чья это собачка.

— Расскажите кому-нибудь другому, — сказал хозяин, подбирая портрет кайзера и отирая с него рукавом пиво.

— Расскажу, — ответил незнакомец. — Я и не думал, что вы мне поверите. Я устал всем говорить, что это не моя собака. Мне никто не верит.

— А зачем вы с ней возитесь, если это не ваша собака? Что в ней такого привлекательного?

— Я с ней не вожусь. Это она со мной возится. Она нашла меня сегодня в десять, и не отстает. Когда я сюда зашел, мне показалось, что она от меня наконец отвязалась. Она осталась убивать утку, отсюда минут пятнадцать... Боюсь мне придется за нее платить, когда буду идти обратно.

— А вы бросали в нее камни? — спросил Гаррис.

— Бросал камин? — переспросил человек презрительно. — Я бросал в нее камни пока не заболела рука. Она думает, что я с ней играю, и приносит камни обратно. Я битый час таскаю с собой этот дурацкий кирпич — все надеюсь, что смогу ее утопить. Только близко не подойдет, не схватишь никак. Сядет — вот она, каких-то шесть дюймов, — раззявит пасть и пялится.

— Давно не слышал ничего смешнее, — хозяин покачал головой.

— Рад, что хоть кому-то весело.

Когда мы уходили, он помогал хозяину подбирать разбитые вещи. У входа, в дюжине ярдов, верное животное поджидало своего друга. Вид у пса был усталый, но удовлетворенный. Очевидно это была загадочная и непредсказуемая натура; на миг нам стало не по себе — как бы терьер не проникся симпатией к нам. Но он равнодушно дал нам пройти. Его неразделенная верность к этому человеку нас тронула, и мы не стали ее искушать.

Покончив, к нашему удовлетворению, со Шварцвальдом, мы проехались на своих колесах по Альтбрайзаху и Кольмару до Мюнстера, откуда предприняли небольшой осмотр Вогезских гор (где, по мнению нынешнего германского императора*, кончается все человеческое).

Альтбрайзах, каменная крепость, которую река омывает то с одной стороны, то с другой (Рейн в молодые неискушенные годы никогда, кажется, не представлял в точности куда ему течь), как место обитания издревле привлекал, должно быть, исключительно любителей перемен и искателей острых ощущений. Кто бы ни воевал, из-за чего бы ни воевали — Альтбрайзах неизбежно был обречен. Каждый его осаждал, почти каждый его занимал, большинство теряло опять; удержать город не удавалось, кажется, никому.

Кому принадлежит его собственный город, в чьем подданстве он находится сам — в этом житель Альтбрайзаха полностью никогда не был уверен. Сегодня он проснется французом, и не успеет выучить нужных фраз по-французски, чтобы общаться со сборщиком податей, — как вдруг станет австрийцем. Пока он будет наводить справки как стать хорошим австрийцем — узнает, что он уже не австриец, а немец (причем вопрос — какой именно из всей дюжины немцев? — ставил, должно быть, его в тупик каждый раз). Сегодня выясняется, что он католик, завтра — истовый протестант. Единственное что могло сообщить его существованию некоторую уверенность в завтрашнем дне — однообразная необходимость тяжелых выплат за привилегию быть на данный момент чьим-либо подданным. (Стоит над этим задуматься, как начинаешь удивляться зачем в средние века человек, не являясь ни королем, ни сборщиком податей, брал на себя труд жить вообще.)

По разнообразию и красоте с горами Шварцвальда Вогезы не идут ни в какое сравнение. С точки зрения туриста, преимущество этого края — его великолепная бедность. Вогезский крестьянин не отличается тем прозаическим духом покойного процветания, каким испорчен его визави из-за Рейна. Деревни и фермы обаятельны скорее своим разорением. Также превосходны Вогезы своими руинами. Многочисленные замки прилепились в таких местах где, как можно подумать, станут строиться только орлы. По крепостям, которые начинали возводить римляне, а заканчивали трубадуры, и которые занимают лабиринтами стоящих до сих пор стен огромную площадь, можно бродить часами.

Торговец овощами и фруктами в Вогезах — типаж неизвестный. Большинство овощей и фруктов растет в диком виде, их нужно только собрать. Когда гуляешь по Вогезским горам, никаких планов лучше не строить — искушение сделать привал и насытиться в жаркий день дарами природы слишком, как правило, велико. Малина, вкуснее которой я никогда не пробовал, лесная клубника, крыжовник, смородина растут по склонам как у нас ежевика по дорожкам между заборами. Вогезский малец не нуждается в обчистке садов — получить расстройство пищеварения он может без нарушения заповедей господних. Фруктовых садов в Вогезах не счесть; но лезть воровать туда фрукты так же глупо, как рыбе пытаться попасть зайцем в бассейн. Хотя недоразумения случаются все равно.

Однажды поднимаясь в гору мы вышли на плато, где задержались, возможно, слишком надолго, увлекшись фруктами больше чем следовало — вокруг было столько всего и всякого. Начав с поздней клубники, мы перешли к малине. Затем Гаррис нашел сливу-венгерку, на которой уже созрело несколько слив — в самый раз.

— Ничего лучше здесь пока еще не было, — воскликнул Джордж. — Мы должны использовать такой шанс до конца.

На первый взгляд, совет был отличный.

— Жалко, — сказал Гаррис, — что груши еще не поспели.

Какое-то время он по этому поводу горевал, но вскоре набрел на замечательные желтые сливы, которыми отчасти утешился.

— По-моему, для ананасов все-таки еще слишком северно, — вздохнул Джордж. — Я бы сейчас съел свеженького ананасика. Все эти сливы и груши быстро надоедают.

— Вообще, беда этих мест — слишком много ягод и слишком мало фруктов, — откликнулся Гаррис. — Лично я поел бы еще этих венгерок.

— А вон кто-то идет, — сообщил я, — похоже местный. Он, может быть, знает где найти еще этих венгерок.

— Неплохо двигается для своих лет, — заметил Гаррис.

Старик действительно карабкался в гору с поразительной скоростью. Вдобавок, как нам казалось на таком расстоянии, он был необычайно весел и оживлен — пел, кричал во весь голос, жестикулировал.

— Какой веселый старик, — сказал Гаррис, — просто приятно смотреть. Но зачем он держит палку на плече? Почему он на нее не опирается?

— Знаешь, — всмотрелся Джордж, — по-моему, это не палка.

— А что?

— Мне кажется, — всмотрелся Джордж, — это даже ружье.

— Ты ведь не думаешь, что мы ошиблись? — предположил Гаррис. — Ты ведь не думаешь, что здесь что-то вроде частного сада?

— А вы не помните, — сказал я, — какая грустная вещь приключилась на юге Франции пару лет назад? Солдат проходил мимо дома и сорвал несколько вишен. Крестьянин-француз, хозяин, вышел и молча уложил солдата на месте.

— Но ведь такое запрещено — стрелять в человека за фрукты, даже во Франции? — возмутился Джордж.

— Разумеется запрещено. И закон был однозначно нарушен. Адвокат смог выдвинуть только одно оправдание — убийца находился в состоянии аффекта, и особенно дорожил именно этой вишней.

— Кое-что вспоминаю, — пробормотал Гаррис, — сейчас, когда ты упомянул... По-моему, всему району где это произошло — «Commune», так у них, кажется, называется? — пришлось выплачивать большую компенсацию родственникам погибшего. Что, впрочем, было только по справедливости.

— Что-то мне здесь надоело, — сообщил Джордж. — Да и поздно уже.

— Если он будет так нестись, — заметил Гаррис вслед Джорджу, — то упадет и убьется. Потом — я не уверен, что он знает дорогу.

Мне, совсем одному, стало тоскливо и одиноко; поговорить было не с кем. Вдобавок, подумалось мне, я ведь с самых мальчишеских лет не наслаждался бегом с по-настоящему крутой горы. Интересно, подумалось мне, смогу ли я в зрелые годы испытать такие же ощущения? Трясет здорово, но, надо сказать, полезно для печени.

В тот раз мы заночевали в Барре, симпатичном маленьком городке по дороге на св. Оттилию — занятный старинный монастырь, затерянный среди гор; прислуживают там настоящие монашки, а счет выписывает священник.

В Барре, незадолго до ужина, появился турист. Он был похож на англичанина, но говорил на языке подобного которому я никогда раньше не слышал; хотя язык был изыскан и благозвучен. Хозяин беспомощно уставился на вошедшего, хозяйка качала головой. Незнакомец вздохнул и перешел на какой-то другой язык, который стал мне напоминать нечто забытое, хотя в тот момент я не мог разобраться. Но гостя снова никто не понял.

— Что за дьявол, — сказал он себе в полный голос.

— Ах, так вы англичанин! — просияв, воскликнул хозяин.

— И месье устал, — добавила радостная хозяйка. — Месье будет ужинать.

Оба говорили по-английски отлично, почти так же, как по-французски и по-немецки; они захлопотали вокруг незнакомца и устроили его с полным комфортом. За ужином он занял место рядом со мной, и я с ним заговорил.

— Скажите, — спросил я (мне было действительно интересно), — что это за язык, на котором вы заговорили в самом начале?

— Немецкий.

— Вот как? Прошу прощения...

— Вы ничего не поняли?

— Должно быть я сам виноват, — сказал я. — Мои познания крайне ограниченны. Пока ездишь, набираешься кое-чего то здесь, то там... Но это, конечно, совсем не то.

— Но они-то его тоже не поняли! Хозяин с женой. А им-то родной ведь язык!

— Я так не думаю. Дети здесь говорят по-немецки, это так, и наш хозяин с хозяйкой его знают, в известной степени. Но в Эльзас-Лотарингии люди старшего поколения до сих пор говорят по-французски.

— Да, но ведь я говорил с ними и по-французски. И они его поняли ничуть не лучше!

— Конечно все это любопытно, — я согласился.

— Это не просто любопытно, в моем случае это непостижимо. Я имею диплом по современному языкознанию. Стипендию мне платили только за мои знания французского и немецкого. В колледже все отмечали, что корректность языковых конструкций и чистота произношения у меня просто выдающиеся. И вот, когда я еду за границу, вряд ли кто понимает хотя бы слово! Вы это можете объяснить?

— Думаю да. Ваше произношение слишком безукоризненно. Помните что сказал тот шотландец, когда первый раз в жизни попробовал настоящий виски? «Оно, может, и чистое, только пить все равно не могу». Та же история с вашим немецким. Он больше какой-то экспонат, чем язык. Если позволите, я бы советовал вам произносить как можно неправильней, и делать столько ошибок сколько получится...

Везде то же самое. Каждое государство содержит эксклюзивное произношение разработанное исключительно для иностранцев — произношение которое сами жители не применяют даже во сне, и которого когда оно применяется не понимают. Однажды я слышал как учительница-англичанка объясняла ученику-французу как нужно произносить слово «have».

— Вы его произносите так, — укоряла учительница, — будто оно пишется «h-a-v». Но оно так не пишется. На конце пишется «е».

— Но я думал, — оправдывался ученик, — что «е» в слове «h-a-v-e» не читается.

— Больше так не думайте, — объясняла учительница. — Это так называемое немое «е». Оно выполняет функцию модификатора гласного предыдущего слога.

До этого ученик произносил «have» вполне корректно. Теперь же дойдя до этого слова он замолкал, собирался с мыслями, и произносил такое о чем можно было догадаться только по контексту.

За исключением мучеников ранних веков христианства, немногим, я полагаю, пришлось претерпеть больше чем я — когда пытался добиться корректного произношения немецкого слова «Kirche». Задолго до того как мне это удалось, я твердо решил, что чем ломать голову и язык, лучше вообще не заходить в Германии в церковь.

— Нет, нет, — объяснял мой учитель (он был человек въедливый). — Вы говорите так будто оно пишется «K-i-r-c-h-k-e». Нет там никакого «k». Нужно говорить...

И он снова, в двадцатый раз за все утро, показывал мне как нужно произносить. Грустно было то, что я никогда в жизни не смог бы определить никакой разницы между тем как говорил это он и как говорил это я. Тогда он избрал другой метод.

— Вы произносите горлом, — объяснял он. (Он был прав, я произносил горлом.) — А надо чтобы звук шел отсюда...

И толстым указательным пальцем он обозначал область из которой мне следовало извлекать звук. Предприняв мучительные усилия — в результате которых возникал звук ассоциирующийся с чем угодно, только не с местом отправления святого культа, — я извинялся.

— Боюсь этого сделать просто нельзя, — говорил я. — Видите ли, всю жизнь я говорил как бы ртом. Я вообще не знал, что человек может говорить желудком. Боюсь не слишком ли поздно мне теперь переучиваться.

Часами практикуясь по темным углам и тихим улочкам — к ужасу случайных прохожих — я наконец добился корректного произношения этого слова. Учитель мой был в восторге, и я сам, пока не попал в Германию, был счастлив. В Германии оказалось, что никто не понимает что я вообще имею в виду. Добраться до церкви мне не удалось ни разу. От правильного произношения пришлось отказаться, и скрупулезно восстановить первое, неправильное. Тогда лица вокруг озарялись улыбками, и мне говорили, что она — за углом, или вниз по следующей улице, или где она там была.

Еще мне кажется, что обучать произношению иностранного языка можно куда эффективнее если не требовать от ученика этих анатомических акробатических трюков, которые, как правило, невыполнимы и всегда бесполезны. Вас могут заставить сделать, например, такое: «Прижмите миндалевидные железы к нижней стенке гортани. Затем выпуклой частью лингвальной перегородки, поднятой почти до, но не касающейся полностью язычка, концом языка попытайтесь дотянуться до щитовидной железы. Сделайте глубокий вдох и сомкните голосовую щель. Затем, не размыкая губ, произнесите „гару”».

И когда вы так сделаете, им все равно этого мало.



Опыт исследования характера и образа жизни немецкого студента. — «Mensur»: дуэль по-немецки. — Применение и злоупотребления. — Точка зрения импрессиониста. — Комическая сторона предмета. — Способ изготовления дикарей. — «Jungfrau»: особенности ее физиономических предпочтений. — «Kneipe». — Как «тереть саламандру». — Совет путешественнику. — История которая могла закончиться грустно. — О двух мужах и двух женах. — И об одном холостяке.


По дороге домой мы заехали в немецкий университетский город, желая получить представление о студенческом образе жизни — любопытство которое смогли удовлетворить благодаря любезности немецких друзей.

В Англии мальчик играет до пятнадцати лет, затем работает до двадцати. В Германии работает мальчик, а развлекается юноша. Немецкий мальчик идет в школу в семь утра летом, в восемь — зимой, и в школе он учится. В результате в шестнадцать лет он основательно знает классические языки и математику; знает историю, в объеме какой необходим человеку вынужденному принадлежать к политической партии; и все это вдобавок к тщательной подготовке по современным языкам. Таким образом, восьми семестров колледжа, которые длятся более четырех лет, ему, если только молодой человек не метит в профессоры, хватает с ненужным избытком.

Немецкий учащийся спортом не занимается, и очень жаль, потому что спортсменом он должен бы стать хорошим. Он немного играет в футбол, еще меньше ездит на велосипеде, больше играет на французском бильярде в душных кафе.

Но главным образом он, в своем большинстве, коротает время тем, что шатается по городу, пьет пиво, и дерется. Сынок богатого папаши вступает в «Korps»Студенческая корпорация.; членство в престижной корпорации обходится фунтов четыреста в год. Если он — молодой человек среднего класса, то поступает в «Burschenschaft»Элитарное студенческое объединение. или «Landsmannschaft»Землячество., что немного дешевле. Эти сообщества, в свою очередь, подразделяются на более мелкие кружки, в которых деление пытаются проводить по национальному признаку; швабы — из Швабии, франконцы — потомки древних франков, тюрингцы, и так далее. На практике, разумеется, это кончается тем чем кончаются все попытки подобного рода (подозреваю половина наших «Гордонских горцев» — на самом деле кокни*), но таким образом реализуется красочная идея — разделить каждый университет на дюжину-две отдельных студенческих обществ, каждое с особенной кепкой и своими цветами, и, что не менее важно, со своей отдельной пивной, куда студенту в других цветах вход запрещен.

Члены этих студенческих объединений занимаются главным образом тем, что дерутся между собой, или с представителями конкурирующих корпораций, братств, или землячеств. Эти драки — знаменитая немецкая «мензура».

Про мензуру писали так часто и обстоятельно, что я не собираюсь наводить скуку на своих читателей вдаваясь в какие-либо подробности. Я выступлю просто как импрессионист, и напишу просто о впечатлениях со своей первой мензуры; я уверен — первое впечатление правильнее и полезнее мнений притупленных в результате обмена соображениями, или оформленных под чьим-то влиянием.

Испанец или француз-южанин попытаются вас убедить, что бой быков — мероприятие введенное главным образом на пользу быкам. Бык, который, по вашему представлению, кричал от боли, всего лишь только смеялся забавному зрелищу своих внутренностей. Ваш французский или испанский друг противопоставит его великолепную эффектную смерть на арене хладнокровной жестокости живодерни, и вы, если позволите вешать лапшу себе на уши, вернетесь с намерением развернуть пропаганду за введение в Англии боя быков в поддержку институту рыцарства.

Нет сомнений, Торквемада был убежден в гуманности инквизиции*. Тучному джентльмену, страдающему, возможно, от мускульного ревматизма, час-другой на дыбе пойдет только на пользу. С дыбы он сойдет с расправленными суставами (с более гибкими, можно сказать) — каких у него не было уже много лет. Английский охотник считает, что лисе должны завидовать все звери. Ей предоставлен день превосходного развлечения, совершенно бесплатно, и весь этот день она находится в центре внимания.

Привыкший глаз не видит того чего не желает. Каждый третий немец которого встречаешь на улице по-прежнему носит, и будет носить до смерти, следы тех двадцати-ста дуэлей на которых дрался во дни своего студенчества. Немецкие дети играют в «мензуру» в детском саду, репетируют ее в гимназиях. Немцам пришлось убедить себя, что в ней нет жестокости, ничего оскорбительного, ничего унизительного. Их аргумент: это учит немецкую молодежь храбрости и хладнокровию.

Пусть даже так, но такой аргумент, особенно в стране где каждый человек — солдат, может показаться предвзятым. Сравнится ли доблесть дуэлянта с доблестью воина? Сомнительно. Напором и куражом на поле брани добьешься гораздо большего чем неблагоразумным пренебрежением к собственной участи. От немца-студента, по существу, потребовалось бы гораздо больше мужества от драки отказаться. Он дерется не для собственного удовольствия; он дерется из страха перед общественным мнением, которое отстало на двести лет.

«Мензура» развивает в нем только одно — жестокость. «Мензура», мол, демонстрирует класс фехтования (мне так говорили) — но это не факт. Собственно бой ничем не напоминает даже поединок на палашах а-ля Ричардсон*; в целом же шоу — удачная попытка совместить нелепое с неприятным. В аристократическом Бонне, где соблюдают традиции, и в Гейдельберге, где иностранцы встречаются чаще, дуэли, возможно, имеют более формальный характер. Я слышал, что там состязания проводятся в хороших помещениях; раненого ожидает седовласый доктор, голодного — слуга в ливрее, а сама дуэль имеет, в известной степени, характер красочной церемонии. В более «домашних» университетах, где иностранцев мало и где их особо не привечают, внимание уделяется только предметам первой необходимости, которые имеют характер непривлекательный.

Настолько непривлекательный, что чувствительному читателю я очень рекомендую опустить даже это мое описание. Разбавить краски здесь нереально, да я и не собираюсь.

В помещении голо и мерзко; стены покрыты пятнами пива, крови, свечного сала; потолок закопчен; пол посыпан опилками. Толпа студентов смеется, курит, переговаривается; кто сидит на полу, кто забрался на стул; барьер выстроен из скамеек.

В центре лицом к лицу стоят дуэлянты. Они похожи на самураев, как те знакомы нам по японским чайным подносам. Их вид суров и причудлив; на глазах — защитные очки; вокруг шеи — длинные вязаные шарфы; сами обернуты в нечто напоминающее грязное лоскутное одеяло; рукава подбиты волосом; руки вытянуты над головой — две несуразные заводные игрушки. Секунданты, которые также более-менее подбиты волосом, с огромными кожаными картузами на головах, разводят их по позициям. Прислушавшись, можно почти услышать скрип перчаток. Рефери занимает место, дается команда, и тут же звенят пять быстрых ударов длинных прямых рапир. Смотреть схватку неинтересно — ни динамики, ни мастерства, ни изящества (я говорю о собственном впечатлении). Побеждает тот кто сильнее — кто рукой в толстом рукаве, в постоянной неестественной позе, сможет удерживать свой огромный неудобный меч дольше, не потеряв сил защищаться или колоть.

Весь интерес сосредотачивается вокруг ран; последние обычно возникают на голове, или на левой половине лица. Иногда в воздух взлетает фрагмент скальпа или щеки, впоследствии бережно хранимый в конверте его гордым обладателем (или, строго говоря, бывшим обладателем), и демонстрируемый на вечеринках. Из каждой раны, соответственно, хлещет обильный поток крови. Кровь заливает докторов, секундантов, зрителей; брызжет на стены и потолок; пропитывает дуэлянтов; делает лужи в опилках.

В конце каждого раунда к дуэлянтам подбегают врачи, и руками, с которых и так течет кровь, зажимают разверстые раны, набивая их влажными ватными шариками — их держит наготове на тарелке помощник. Естественно когда дуэлянт становится снова и продолжает свое занятие, кровь снова хлещет потоком, наполовину ослепляя его, и пол под ногами становится скользким. Иногда вы видите как зубы у него обнажаются почти до уха, и до конца дуэли он как бы скалится половине зрителей, с другой стороны оставаясь серьезным. Иногда ему надрезают нос, отчего дуэлянт приобретает особенно презрительный вид.

Поскольку целью каждого студента является окончить университет с как можно большим количеством шрамов, я сомневаюсь, что кто-то хоть как-то усердствует защититься — даже в скромных пределах такого метода ведения боя. Победитель истинный тот кто выходит из поединка с наибольшим количеством ран; тот кто, зашитый и заплатанный до такой степени, что человеческое существо в нем уже не угадывается, следующий месяц будет фланировать по улицам — на зависть немецком юноше, к восхищению немецкой девушки. Получивший всего лишь несколько незначительных повреждений удаляется мрачный и разочарованный.

Но собственно дуэль только начало потехи. Второй акт представления разворачивается в раздевалке. Докторами обычно являются простые студенты-медики — молодые люди, которые, получив свою степень, жаждут практики. Приходится констатировать, что те с которыми мне довелось столкнуться, субъекты нелюбезного вида, находили в своей работе, как мне показалось, определенный вкус. Обвинять их, возможно, в этом не следует. В соответствии с системой «мензуры», доктора должны причинять раненым как можно больше дальнейших страданий, и настоящий медик едва ли проявит интерес к подобной работе.

Выдержка студента при перевязке ран настолько же важна как выдержка при их обретении. Каждую операцию необходимо проводить как можно бесчеловечней, и компаньоны студента внимательно наблюдают за процедурой, чтобы во время нее с лица дуэлянта не сходило выражение покоя и наслаждения. Четко очерченная обширная рана наиболее желательна всем участникам. С этой целью рана зашивается абы как — в надежде на то, что шрам таким образом останется на всю жизнь. Такая рана, если ее обдуманно дергать и ковырять в течение последующей недели, гарантирует, как считается, ее счастливому обладателю супругу с по меньшей мере пятизначным приданым.

Все это обычные «мензуры», которые устраиваются раз в две недели, и в которых средний немецкий студент участвует в год раз по десять. Существуют другие, на какие посетители не допускаются. Если студент, по общему мнению, опозорил себя, пытаясь во время драки невольно уклониться от удара, репутацию он сможет восстановить только в поединке с лучшим фехтовальщиком своей корпорации. Он требует, и ему предоставляют, не состязание, но наказание. Его противник нанесет ему столько ран и прольет столько крови сколько виновный сумеет вынести. Цель жертвоприношения — показать товарищам, что он способен стоять на ногах даже потеряв половину скальпа.

Можно ли сказать что-то существенное в защиту немецкой «мензуры» — я сомневаюсь. Если можно, это будет касаться только двух дуэлянтов. Зрителям она не в состоянии принести — и, я убежден, не приносит — ничего кроме зла. Я знаю себя достаточно хорошо, и уверен, что повышенной кровожадностью не отличаюсь. На меня «мензура» подействовала как на любого обычного человека. Сначала, когда поединок еще не начался, я испытывал любопытство, смешанное с тревогой — как на меня подействует это зрелище (хотя некоторое знакомство с секционным и операционным столом оставляло на этот счет меньше сомнений чем могло быть в другом случае). Когда потекла кровь, а нервы и мышцы полезли наружу, я почувствовал одновременно жалость и отвращение. Но на второй дуэли, должен признать, мои тонкие чувства начали притупляться, а когда была в самом разгаре третья, и комната потяжелела этим специфичным горячим запахом крови, я начал, как говорят американцы, «видеть все в красном свете».

Мне было мало. Я оглядывал лица вокруг, и большинство однозначно отражали мои собственные ощущения. Если посчитать кровожадность для современного человека полезной, то лучше института «мензуры» для возбуждения кровожадности не найти. Но полезно ли это? Мы разводим сентенции о собственной гуманности и цивилизованности, но те из нас кто не довел лицемерие до самообмана знают, что под нашими крахмальными воротничками притаился дикарь, со всеми своими нетронутыми инстинктами дикаря. Иногда он бывает-таки необходим, но не стоит бояться его инволюции. С другой стороны — перекармливать его неразумно.

В пользу дуэли вообще, если говорить серьезно, можно выдвинуть много доводов. Но «мензура» не служит никакой доброй цели. Это ребячество, и, будучи жестокой и зверской игрой, меньшим ребячеством от этого не становится. Раны сами по себе не являются знаком доблести; их достоинство определяется их причиной, а не размером. Вильгельм Телль входит в число мировых героев по праву*, но что можно сказать о клубе отцов, созданном с целью собраться два раза в неделю — посбивать яблоки с голов своих сыновей арбалетными стрелами? Результатов которыми так гордятся юные немецкие господа можно добиться дразня дикую кошку.

Вступить в общество только с тем чтобы тебя изрубили вдоль и поперек — значит низвести себя до интеллектуального уровня танцующего дервиша. Путешественники сообщают нам о дикарях в Центральной Африке, которые на празднествах выражают свои чувства тем, что скачут и полосуют друг друга. Но Европе необязательно их передразнивать. «Мензура», на самом деле, — reductio ad absurdumСведение к абсурду; лат. обычной дуэли; и если сами немцы такого абсурда не наблюдают, отсутствию у них чувства юмора остается только сочувствовать.

Но если с общественным мнением, которое «мензуру» поддерживает и культивирует, можно не соглашаться, то его, по крайней мере, можно понять. Университетский же устав, который если не поощряет пьянство, то по меньшей мере закрывает на него глаза, аргументированному разумению поддается с трудом. Собственно, не все немецкие студенты — пропойцы; больше того, большинство — трезвенники, да и вообще трудяги.

Но меньшинству, чьи амбиции на флаг в авангарде беспрепятственно удовлетворяются, нескончаемой белой горячки удается избежать только благодаря умению (приобретенному определенной ценой) не просыхая полдня и ночь напролет как-то держаться своих пяти чувств. Спиваются не все подряд, но в любом университетском городе встретить молодого человека неполных двадцати лет с телосложением Фальстафа и цветом лица рубенсовского Вакха* — обычное дело.

Немецкую девушку можно очаровать лицом исполосованным до такой степени, что начинает казаться будто оно составлено из чужеродных материалов, для использования друг с другом не предусмотренных, — это доказанный факт. Но никакой привлекательности в жирной пятнистой коже, в брюхе-эркере (раздувшемся так, что вся конструкция грозит опрокинуться), наверно, все-таки нет. (Впрочем, чего следует ожидать когда юноша начинает пивную сессию с «Fruhschoppen»Ранняя, утренняя кружка. в десять утра, и заканчивает ее в «Kneipe»Кабак; место чтобы напиться. в четыре утра?)

«Kneipe» — это то, что следует называть «мальчишник»; он может быть как безобидным, так и весьма хулиганским, в зависимости от состава участников. Студент приглашает своих однокурсников, от десятка до сотни, в кафе, и пичкает таким количеством пива и дешевых сигар какое только в состоянии допустить инстинкт самосохранения; организатором мальчишника может также быть сама корпорация.

Здесь, как и во всем остальном, наблюдаешь немецкое чувство порядка и дисциплины. Когда появляется новый гость, все сидящие за столом вскакивают и, щелкнув каблуками, приветствуют вошедшего. Когда стол заполнен, выбирается председатель, в обязанности которого входит называть номера песен. Отпечатанные песенники, один на двоих, разложены на столе. Председатель называет номер двадцать девять. «Первый куплет!» — кричит он, и все запевают, и каждые двое держат между собой книжку, точь-в-точь как держат во время церковной службы псалтырь. В конце каждого куплета все замолкают — пока председатель не даст сигнал к следующему. Так как каждый немец обучен пению, и так как у большинства хорошие голоса, общий эффект — потрясающий.

Хотя манерой пение напоминает церковное славословие, в текстах иногда встречаются словечки подобное впечатление исправляющие. Но будь это патриотический гимн, или сентиментальная баллада, или песенка характер которой мог бы шокировать среднего британского юношу — все исполняется с суровой серьезностью, без смеха, и без единой фальшивой ноты. В конце председатель восклицает «Прозит!», каждый отвечает «Прозит!», и в следующий момент все стаканы опустошаются. Пианист поднимается и отдает поклон — все кланяются ему в ответ; входит фрейлейн и наполняет стаканы заново.

В перерывах между песнями произносятся тосты, на них отвечают, но хлопают им сдержанно, и еще меньше смеются. Среди немецких студентов более принято улыбаться, и в знак одобрения важно кивать.

Особенный тост, под названием «Salamander», поднимаемый в честь особо почетного гостя, выпивается с необыкновенной торжественностью.

— Einen Salamander reibenРастереть саламандру., — командует председатель.

Мы все поднимаемся, и стоим как полк по стойке «смирно».

— Sind die Stoffe parat?У всех доверху? — спрашивает председатель.

— SuntЗд.: Воистину; лат., — ответствуем мы в один голос.

— Ad exercitium Salamandri!Зд.: К исполнению саламандры! лат. — говорит председатель, и мы готовы.

— Eins!Раз!

Мы начинаем водить стаканы кругами по столу.

— Zwei!Два!

Снова шелестят стаканы.

— Drei!Три!

И снова.

— Bibite!Пейте! лат.?

Все одновременно, как механизмы, осушают стаканы и воздевают их над головой.

— Eins! — командует председатель.

Дно пустого стакана ходит кругами по столу — будто волна убегает назад с каменистого берега.

— Zwei!

Волна вновь набегает и замирает.

— Drei!

Стаканы с единым грохотом ударяются в стол; мы снова садимся.

Пара студентов на таком «Kneipe» может развлечься: осы́пать друг друга оскорблениями (понятно, в шутку), и вызвать затем друг друга на пивную дуэль. Назначается рефери; наполняются две огромные кружки; студенты садятся друг напротив друга, схватив кружки за ручки; все взгляды прикованы к дуэлянтам. Рефери дает старт, и в следующий миг пиво бурлящим потоком устремляется в глотки. Кто первый бьет своей осушенной кружкой в стол, тот победитель.

Иностранцам решившим отведать «Kneipe» сполна, выдержав немецкий стиль, не помешает перед выполнением всех процедур приколоть к сюртуку свое имя и адрес. Немецкий студент — сама обходительность; независимо от собственного состояния он проследит чтобы гость, тем или иным образом, к утру благополучно оказался дома. Но ожидать, что он будет помнить адрес, от него, понятно, не следует.

Мне рассказывали историю о трех иностранцах на одном берлинском мальчишнике, которая могла иметь трагические последствия. Иностранцы решили строго соблюсти все правила. Они объявили о своем намерении, что́ было встречено аплодисментами; каждый написал свой адрес на карточке и приколол ее к скатерти перед собой. В этом и заключалась ошибка. Им следовало, как уже говорилось, аккуратно приколоть карточки к своим сюртукам. Человек за столом может куда-нибудь пересесть; может, сам того не заметив, оказаться вообще с другой стороны. Но на любом месте сюртук всегда будет при нем.

Где-то под утро председатель предложил (к удобству тех кто еще стоял на ногах) всех джентльменов неспособных оторвать голову от стола переправить домой. Среди тех для кого происходящее утратило интерес были три англичанина. Было решено уложить их в карету извозчика, под присмотром относительно говоря трезвого студента, и возвратить домой. Если бы англичане в продолжение всей пирушки оставались на своих изначальных местах, все было бы хорошо. Но, к несчастью, они не сидели на одном месте, и к какой карточке принадлежал теперь какой джентльмен — не знал никто (и меньше всех — сами три джентльмена).

В ту минуту общего оживления большого значения этому обстоятельству никто не придал. Имелось три джентльмена и три адреса. Полагаю идея была такова: даже если произойдет ошибка, стороны-участницы можно будет пересортировать наутро. В общем, трое джентльменов были погружены на извозчика, относительно говоря трезвый студент взял три эти карточки, и экипаж стартовал, напутствуемый здравицами и добрыми пожеланиями всей компании.

Немецкое пиво имеет такое достоинство: оно не пьянит в том смысле как слово «пьяный» понимается в Англии. Пьяный совершенно не обременителен; это просто усталый человек. Общаться ему не хочется; ему хочется чтобы его оставили в покое, хочется поскорей пойти спать (неважно где — где угодно).

Распорядитель мальчишника направил извозчика по ближайшему адресу. Здесь студент занялся самым безнадежным из трех (естественное стремление избавиться в первую очередь от него). На пару с извозчиком они затащили его наверх и позвонили в дверь (это был пансионат). Дверь открыл сонный консьерж. Они втащили свой груз, и стали смотреть где его бросить. Дверь в спальню оказалась открыта, комната оказалась пуста — лучше не придумаешь. Они поснимали с англичанина все что снялось без труда, и выложили на постель. Закончив, студент и извозчик, довольны собой, вернулись к карете.

Поехали по следующему адресу. На этот раз в ответ на призывные клики возникла женщина в капоте, с книгой в руках. Немецкий студент справился по верхней из двух оставшихся карточек, и спросил не имеет ли удовольствия говорить с фрау Y. Выяснилось, что имеет (судя по всему, все удовольствие которое могло иметь место в данном случае перепадало целиком на его долю); студент объяснил фрау Y., что господин который в данный момент спит прислонившись к стене является ее супругом. Воссоединенье с супругом никакого энтузиазма у фрау не вызвало; она просто открыла дверь в спальню и покинула помещение. Студент с извозчиком внесли джентльмена и уложили в постель. Утруждаться раздеванием второго господина они не стали, потому что уже утомились. Хозяйка более не наблюдалась, и они удалились, таким образом, не попрощавшись.

Последняя карточка принадлежала холостяку — тот остановился в отеле. Они привезли своего последнего, таким образом, в этот отель, выдали его ночному консьержу и с этим оставили.

Вернемся по адресу первой доставки; вот что там происходило. Часов за восемь до начала всей катавасии господин Х. оповещает госпожу Х.:

— Я не говорил тебе, дорогая, что сегодня меня приглашают на то что у них, кажется, называется «Kneipe»?

— Что-то вроде бы говорил, — отвечает госпожа Х. — А что значит «Kneipe»?

— Своего рода холостяцкая вечеринка. Студенты встречаются попеть, пообщаться, и... И покурить — все, в общем, такое, знаешь.

— А, хорошо! Надеюсь тебе понравится! — отвечает госпожа Х., женщина милая и рассудительная.

— Будет интересно, — замечает господин Х. — Мне всегда было любопытно на такой побывать. Вероятно, — продолжает господин Х., — я имею в виду — не исключено... Что вернусь я поздно.

— Поздно — это когда? — интересуется госпожа Х.

— Так просто не скажешь, — хмыкает господин Х. — Ты знаешь — эти студенты, они сумасброды... А когда в компании... Думаю выпивается немало тостов... В общем, я не уверен что со мной будет. Если получится, вернусь пораньше... Если получится чтобы никто не обиделся. Но если нет...

Госпожа Х., которая, как я заметил выше, была женщина рассудительная, предлагает:

— Лучше попроси чтобы тебе дали ключ. Я буду спать с Долли, и ты меня не разбудишь, хоть среди ночи.

— По-моему, идея отличная, — соглашается господин Х. — Еще не хватало тебя разбудить. Я просто тихонько войду — и быстро в постель.

Поздно ночью, или вообще под утро, Долли, сестра госпожи Х., села на постели и прислушалась.

— Дженни, ты спишь?

— Нет, дорогая... Все нормально. Спи.

— Но что это? Не пожар?

— Думаю, — успокоила госпожа Х., — это Перси. Скорее всего, споткнулся в темноте обо что-нибудь. Не волнуйся, дорогая, иди спать.

Но как только Долли уснула, госпожа Х., которая была хорошей женой, подумала, что надо потихоньку встать и убедиться, что у Перси все хорошо. И вот, набросив халат и нашарив тапочки, она тихонько прошла по коридору в спальню. Чтобы разбудить джентльмена в постели, потребовалось бы землетрясение. Она зажгла свечу и неслышно подошла к кровати.

Это был не Перси. На Перси это было вообще не похоже. Этот человек никогда не смог бы стать ее мужем, ни при каких обстоятельствах. В его теперешнем состоянии она испытала к нему самую категоричную неприязнь. Ей захотелось только одного — чтобы его тут не стало.

И все-таки было в нем что-то как бы знакомое. Она подошла ближе, всмотрелась. Тогда вспомнила — точно, это был господин Y., джентльмен у которого они с Перси обедали в первый день по приезде в Берлин.

Но что он тут делал? Она поставила свечу на столик, присела, обхватив руками голову, и стала думать. Вдруг ее осенило: ведь Перси поехал на «Kneipe» как раз с этим господином Y.! Произошла ошибка — господина Y. доставили домой по адресу Перси. А Перси в этот самый момент...

Жуткие перспективы развития ситуации развернулись у нее перед глазами. Вернувшись в комнату Долли, она торопливо оделась, и тихонько спустилась по лестнице. К счастью, мимо катил ночной извозчик, и она отправилась по адресу г-на Y. Приказав извозчику ждать, она взлетела наверх и настойчиво позвонила в дверь. Открыла все та же миссис Y., все в том же халате и с той же книгой в руке.

— Госпожа X.! — воскликнула госпожа Y. — Что случилось?

— Мой муж! — все что могла сообщить бедная госпожа X. — Он здесь?

— Госпожа X.! — возмутилась госпожа Y., выпрямляясь. — Как вы смеете!

— Ох, что вы, я не про это! — взмолилась госпожа X. — Это все ужаснейшая ошибка! Они, наверно, привезли моего бедного Перси к вам, а не домой, — наверно так! Прошу вас, сходите и посмотрите!

— Милочка, — успокоилась госпожа Y., которая была намного старше, и матернально авторитетней, — не волнуйтесь. Они привезли его полчаса назад, и, сказать по правде, я на него даже не посмотрела. Он здесь. По-моему, они не потрудились даже снять с него обувь... Вы не волнуйтесь, мы стащим его сюда, переправим домой, все останется между нами, и концы в воду.

Понятно, что госпоже Y. весьма хотелось оказать госпоже X. содействие. Она распахнула дверь; госпожа X. прошла в спальню. И через секунду выскочила, в страхе и белая как полотно.

— Это не Перси! Что же мне делать?

— На вашем месте я была бы внимательней, — заметила госпожа Y., направляясь в спальню сама, — в таких вопросах...

Госпожа X. остановила ее:

— Но это и не ваш муж.

— Что за вздор!

— Правда не ваш! — уперлась госпожа X. — Я знаю, потому что ваш муж спит сейчас на кровати Перси.

— С какой это стати? — загремела госпожа Y.

— Они его привезли и там положили, — объяснила госпожа X., которая уже начинала плакать. — Я и подумала, что Перси должен быть здесь!

Женщины стояли и смотрели друг на друга. Опустилась тишина, нарушаемая храпом джентльмена по ту сторону полуоткрытой двери.

— Тогда кто же там такой? — вопросила госпожа Y., которая опомнилась первой.

— Не знаю! — отвечала госпожа X. — Я его никогда раньше не видела! Может быть кто-то из ваших знакомых?

Но госпожа Y. только с шумом захлопнула дверь.

— И что же нам делать? — спросила госпожа X.

— Что делать мне — я знаю, — ответила госпожа Y. — Я возвращаюсь с вами и забираю своего мужа.

— Но он спит как убитый!..

— Ну, это не первый раз, — успокоила госпожа Y., застегивая свой плащ.

— Но где же Перси?! — разрыдалась бедняжка госпожа X., спускаясь по лестнице.

— А об этом, милочка, вы будете спрашивать у него.

— Если у них там такой ералаш, страшно подумать куда они могли его подевать!

— Утром всех обо всем расспросим, — утешила госпожа Y.

— По-моему, эти «Kneipe» просто ужас какой-то! Никогда больше не пущу туда Перси! Пока жива — никогда!

— Дорогая, — заметила госпожа Y., — знайте свой долг, и он никогда не захочет сам.

По слухам, Перси больше не ходил на мальчишники.

Но, как я сказал, ошибка заключалась в том, что карточки прикололи к скатерти, когда прикалывать надо было к сюртуку. А ошибки в нашем мире подвергаются суровому наказанию.



Глава серьезная, так как становится главой прощальной. — Немец с точки зрения англосакса. — Провидение в шлеме и с пуговицами. — Рай для беспомощного идиота. — Немецкая совесть: ее напористость. — Как вешают в Германии (весьма вероятно). — Что случается с добропорядочными немцами после смерти? — Военный инстинкт: так ли он важен? — Немец как лавочник. — На что он живет. — «Передовая женщина»: что здесь, что повсюду. — Что можно сказать против немцев как нации. — «Bummel» окончен.


— Этой страной может управлять кто угодно, — сказал Джордж. — Даже я.

Мы сидели в саду Кайзерхоф в Бонне и любовались Рейном. Был последний вечер нашего путешествия; утренний поезд должен был стать началом конца.

— Я бы записал все что требуется от людей на листок, — продолжил Джордж, — нанял хорошую фирму, чтобы они распечатали это в большом количестве, велел бы расклеить по городам и весям, и дело в шляпе.

В мирном, послушном немце наших дней (мечтающем, кажется, только об уплате налога, и выполнении распоряжений тех кого Провидению было угодно поставить над ним) трудно, надо признать, обнаружить какой-то след своего дикого предка, для кого личная свобода была необходима как воздух; кто избирал судью для совета, но право исполнять приговор оставлял за племенем; кто шел за вождем, но не унизился бы до подчинения.

В Германии сегодня немало услышишь о социализме, но этот социализм будет только деспотизмом под другим названием. Индивидуализм немецкого избирателя не привлекает. Он хочет — нет, он даже стремится — чтобы его контролировали во всем. Он может быть не согласен — не с правительством, а с его формой. Полицейский для него — бог, и, похоже, останется таким навсегда.

В Англии мы относимся к нашему человеку в синем как к безвредной необходимости. С точки зрения обывателя, полицейский работает главным образом как дорожный указатель (хотя в оживленных кварталах, как считается, полицейский может пригодиться чтобы перевести через дорогу престарелую леди). Мы благодарны ему за эти услуги, в остальном же я сомневаюсь, что как-то его замечаем.

В Германии, наоборот, ему поклоняются как кумиру и боготворят как ангела-хранителя. Для немецкого ребенка он Санта-Клаус и Бука в одном лице. От него исходят все блага: «Spielplatze»Детская площадка. с качелями и гигантскими шагами, кучи песка где можно драться, лягушатники, ярмарки. За шалости он наказывает. Все послушные немецкие мальчики и девочки как один хотят угодить полицейскому. Если полицейский кому-нибудь улыбнется, такие начинают задаваться. А если какого-нибудь мальчишку полицейский погладит по голове, жить с этим ребенком становится невозможно — его самомнение более невыносимо.

Германский гражданин — солдат, полицейский — его командир. Полицейский указывает ему по какой стороне улице нужно идти, и как быстро. На каждом мосту у входа стоит полицейский и говорит немцу как этот мост нужно переходить. Если полицейского нет, немец, возможно, сядет и будет ждать пока утечет река. На вокзале полицейский запирает немца в зале ожидания, чтобы тот не устроил себе какую-нибудь неприятность. Когда подходит нужное время, он выводит немца из помещения и передает на руки кондуктору (который всего лишь полицейский в другой форме). Кондуктор сообщает немцу где в поезде надо сидеть, когда выходить, и проверит чтобы немец действительно вышел.

В Германии вы не берете на себя никакой ответственности за самого себя вообще. Для вас все сделано, и сделано хорошо. Вы не обязаны о себе беспокоиться; если беспокоиться о себе вы не умеете, вас никто в этом не обвинит; беспокоиться о вас в Германии — долг полиции. Если вы беспомощный идиот, это не освобождает полицейского от своего долга когда с вами что-нибудь произойдет. Куда бы вас ни занесло, что бы вам в голову ни втемяшилось — он отвечает за вас, он заботится о вас, и заботится хорошо; что есть, то есть.

Если вы теряетесь, он вас находит. Если вы что-то теряете, он находит и возвращает. Если вы не знаете что вам нужно, он сообщает. Если вам нужно что-то нужное, он раздобывает.

В Германии нет нужды в специалистах по частному праву. Если вы хотите продать-купить дом или землю, государство проводит всю сделку. Если вас надули, государство занимается вашим делом. Государство вас женит, страхует; даже сыграет с вами в карты или в рулетку, почти бесплатно.

— Твое дело — появиться на свет божий, — говорит немецкое правительство немецкому гражданину, — остальное сделаем мы. Дома или на улице, в болезни или в добром здоровье, на отдыхе или в работе — мы скажем что тебе делать, и проверим как ты это исполнил. Не беспокойся вообще ни о чем.

И немец не беспокоится. Если где-нибудь нет полицейского, немец будет бродить до тех пор пока не увидит на стене полицейское объявление. Тогда он его читает, затем идет и делает что там указано.

Помню как в каком-то немецком городе (в каком — точно не помню, это не существенно, такое могло случиться в любом) я увидел открытые ворота, ведущие в сад, где давали концерт. Если бы кто-то захотел пройти в сад через эти ворота, и таким образом попасть на концерт бесплатно, ему бы ничто не смогло помешать. Больше того, удобнее было войти именно здесь, а не тащиться за четверть мили к другим. Тем не менее, никто из проходящей мимо толпы не попытался войти через эти. Все упорно брели под палящим солнцем к дальним, где стоял человек и взимал плату за вход.

Я видел как немецкие подростки стояли на берегу пруда и с тоской смотрели на пустое ледяное поле. На этом льду они могли бы кататься уже не один час, и все было бы шито-крыто; взрослые и полиция были на другом конце, до них было полмили и больше, и все были за углом. Их сдерживало только одно — сознание, что так делать нельзя.

Подобные случаи заставляют всерьез задуматься: являются ли тевтоны представителями грешного рода человеческого вообще? Не может ли так быть, что этот послушный, смирный народ — на самом деле ангелы, сошедшие на землю ради кружечки пива (каковое достойное употребления, как им конечно известно, можно найти только в Германии)?

В Германии проселочные дороги обсажены фруктовыми деревьями. Ничто не может помешать мальчишке или взрослому остановиться и нарвать плодов — ничто кроме сознательности. В Англии такое положение дел вызовет общественное возмущение. Дети умирали бы от холеры сотнями. Медицина сбилась бы с ног, пытаясь совладать с естественными последствиями обжорства кислыми яблоками и зелеными орехами. Общественное мнение потребовало бы, в целях безопасности, все такие деревья обнести забором. Садоводам пожелавшим сэкономить на заборах и палисадах не позволили бы таким образом сеять по стране болезни и смерть.

Но в Германии мальчишка будет миля за милей шагать по безлюдной дороге, обсаженной фруктами, чтобы в дальней деревне купить пару грошовых груш. Пройти мимо этих беззащитных деревьев, ломящихся под тяжестью спелых плодов, — такое англосакса возмутит как безнравственное расточительство, глумление над благословенными дарами Судьбы.

Не знаю так ли это на самом деле, но, судя по моим наблюдениям за характером немца, я не удивлюсь если мне скажут, что здесь осужденному на смерть дают кусок веревки, и велят пойти и повеситься. Государство избавилось бы от больших хлопот и издержек. Я представляю как немецкий преступник забирает эту веревку домой, внимательно читает полицейское предписание, и начинает исполнять его у себя на летней кухне.

Немцы — хороший народ. В целом, наверное, лучший в мире — дружелюбный, бескорыстный, добрый. Я уверен, что подавляющее большинство немцев попадает в рай. И действительно, сравнивая их с другими христианскими нациями невольно приходишь к выводу, что рай будет в основном немецкого производства. Только мне непонятно как они туда попадают. Ни за что не поверю, что душа отдельно взятого немца обладает достаточной инициативой чтобы взлететь к небесам самостоятельно, и постучаться в ворота св. Петра. По моему личному мнению, их доставляют туда небольшими партиями и передают под присмотром покойного полицейского.

Карлейль сказал о пруссаках, и это истина в отношении всей нации немцев, что одна из их основных добродетелей — способность к муштре. О немцах можно сказать, что это народ который пойдет куда угодно и сделает что угодно — куда и что скажут. Вымуштруйте его для работы, и направьте в Азию или в Африку, под надзором кого-нибудь в униформе, и он обязательно станет превосходным колонистом, стойко перенося трудности — как переносил бы сам дьявол! — если прикажут. Но вот первопроходцем его представить непросто. Предоставленный собственной инициативе, он, думается, зачахнет и скоро умрет, и не по скудости ума, а просто от недостатка уверенности в себе.

Немец так долго был ландскнехтом Европы, что военный инстинкт вошел к нему кровь. Воинской доблести ему не занимать; но он также страдает от недостатков военного воспитания. Мне рассказывали об одном немецком слуге, недавно отслужившем в армии; хозяин велел ему отнести письмо и дождаться ответа. Шел час за часом, слуга не возвращался. Хозяин, удивленный и обеспокоенный, пошел за ним. Он нашел слугу там куда его посылал, с ответом в руке. Слуга ожидал дальнейших указаний. История воспринимается как анекдот, но лично я ей поверю.

Удивительно вот что — тот же самый человек, который будучи частным лицом беспомощен как ребенок, надев мундир сразу становится разумеющим существом, способным принимать решения и проявлять инициативу. Немец может руководить другими, другие могут руководить немцем, но руководить сам собой немец не в состоянии. Проблема решается следующим образом — выучить каждого немца на офицера и затем отдать под свою же команду. Нет сомнений — он будет отдавать себе приказы преисполненные мудрости и здравого смысла, и сам же будет следить за тем, что выполняет их ловко и точно.

Главную ответственность в том чтобы направить немецкий характер по этому руслу несут, безусловно, школы. Постоянно учиться — долг. Это замечательный идеал для всякого, но прежде чем засучивать рукава, следует ясно понять что этот «долг» собственно значит. Немец понимает долг так: «слепое подчинение всякому кто носит мундир». Это полная противоположность англосаксонской системе; однако, так как процветают равным образом и тевтоны, и англосаксы, эффективен и тот метод, и тот.

До сих пор немцу судьба улыбалась — им управляли исключительно хорошо; если так будет и дальше, хорошо все будет и дальше. Проблемы начнутся тогда когда по каким-то причинам машина управления начнет давать сбои. Но их метод, возможно, имеет то преимущество, что обеспечивает бесперебойную поставку хороших правителей; скорее всего так и есть.

Немец как торговец, я склонен считать, если его характер значительно не изменится, всегда будет далеко позади своего англосаксонского конкурента; и это по причине собственных добродетелей. Для него жизнь — нечто более важное чем просто гонка за материальными ценностями. Стране которая закрывает банки и почтовые конторы на два часа в середине дня, идет домой и наслаждается спокойным обедом в кругу семьи (возможно вздремнув на десерт) нечего надеяться (к чему, возможно, она не стремится) выдержать конкуренцию с нацией которая ест на бегу, а спит с телефоном над головой.

В Германии нет (во всяком случае, до сих пор) заметного расслоения между классами, такого чтобы за место под солнцем стоило драться на смерть — как в Англии. За исключением земельной аристократии, в круг которой попасть невозможно, социальный статус здесь почти ничего не значит. Фрау Профессорша и фрау Канделябрщица раз в неделю встречаются за Kaffee-KlatschБукв. сплетни за чашкой кофе. и делятся сплетнями на основе взаимного равенства. Ливрейный конюх и врач пьют за здоровье друг друга в своей любимой пивной. Состоятельный подрядчик, снарядив для загородной поездки вместительный фургон, приглашает с собой своих десятника и портного с семьями. Каждый вносит свою долю выпивки и закуски, и на обратной дороге все поют хором.

Пока такое положение дел сохраняется, нет нужды тратить лучшие годы жизни на то чтобы наскрести состояние в обеспечение своей маразматической старости. Вкусы немца (и, что гораздо важнее, вкусы его жены) сохраняют невысокую цену. Дома или на даче ему нравятся щедро обитые красным плюшем стены, изобилие позолоты и лака. Но вот так ему нравится, и, возможно, это не в худшем вкусе чем смесь елизаветинской подделки с суррогатом под Людовика Пятнадцатого*, с электрической подсветкой и заляпанная фотографиями. Возможно он пригласит местного живописца чтобы тот расписал фасад — внизу кипит кровопролитная битва (на ход которой оказывает значительное влияние передняя дверь), в то время как Бисмарк*, как некий ангел, невнятно порхает вверху между окнами спальни. В то же время он с большим удовольствием ходит в картинные галереи любоваться своими старыми мастерами; а так как в Фатерланде частная коллекция еще не вошла в число прочих общественных институтов, немцу не приходится тратить деньги превращая свой дом в антикварную лавку.

Немец — любитель поесть. В Англии тоже еще попадаются фермеры которые (утверждая, что «деревня значит голод») наедаются до отвала семь раз в сутки. В России раз в год устраивается недельное пиршество, во время которого случается много смертей от объедания блинами; однако это мероприятие, как религиозное торжество, является исключением. Но по общей статье, немец как едок стоит в авангарде собрания наций Земли.

Он поднимается рано, и пока одевается, выпивает на ходу несколько чашек кофе и съедает полдюжины горячих булочек с маслом. Однако за то что называется собственно «завтрак» немец садится не ранее десяти. В час или в половине второго — обед, главная трапеза. Это серьезное дело, которому отводится часа два. В четыре часа немец идет в кафе, ест пирожные и пьет шоколад. Вечер немец посвящает принятию пищи в целом — не ужинает за столом (или редко), а несколько раз перекусывает: бутылочка пива и «belegte Semmel»Круглая разрезанная булочка с ветчиной или сыром. (или два) часов этак в семь; еще одна бутылочка пива и «Aufschnitt»Мясная закуска. в антракте в театре; небольшая бутылка белого вина и «Spiegelei»Яичница-глазунья. перед тем как идти домой; затем кусочек колбасы или сыра, запитые опять пивом, перед тем как отправиться спать.

Но он не гурман. Французские повара и французские цены в немецком ресторане не правило. Пиво или недорогое белое вино местных сортов он предпочитает большинству дорогих бордо и шампанских. (И, в общем-то, правильно делает; невольно подумаешь как в сердце француза-виноторговца, всякий раз когда он отправляет бутылку в немецкий отель или ресторан, вскипают воспоминания о Седане*. Месть дурацкая, учитывая, что это вино, как правило, пьет вовсе не немец; возмездие падет на голову какого-нибудь безвинного странствующего англичанина. Впрочем, французский виноторговец, возможно, помнит также и Ватерлоо*, и считает, что в любом случае счет в его пользу.)

В Германии дорогих развлечений не предлагают — и не требуют. В Фатерланде все уютно и по-домашнему. Немец не платит за роскошные удовольствия, не тратится на показную жизнь, не одевается из расчета на круг зазнавшихся кошельков. Свое главное удовольствие — место в опере или в концерте — он получит за несколько марок; его жена с дочерьми пойдут в театр в платье домашней работы, прикрыв голову шалью. Такое отсутствие рисовки в масштабах целого государства английскому глазу весьма отрадно. Собственный выезд — редкость, и даже «Droschke»Извозчичьи дрожки. сослужат службу только когда на электрическом трамвае, который и быстрее, и чище, не доберешься.

Таким образом немец сохраняет свою независимость. Лавочник в Германии не виляет хвостом перед покупателем. В Мюнхене я составил компанию одной английской даме в прогулке по магазинам. Привыкнув ходить по магазинам в Лондоне и Нью-Йорке, она ворчала на всякую вещь которую ей показывали. Это не значит, что товар ей не нравился по-настоящему, — таков был метод. Она объясняла, что в других местах все это лучше и стоит дешевле (это не значит, что она вправду так думала; она просто считала, что продавцам говорить лучше так).

— Вашему товару не достает вкуса, — говорила она хозяину (она не хотела его обижать; как я сказал, это был ее метод), — у вас все одно и то же; все уже вышло из моды; все это так банально; все это до первой стирки.

Хозяин не спорил, не возражал. Он положил вещи обратно в коробки, положил коробки обратно на полки, прошел в служебное помещение и закрыл за собой дверь.

— Он собирается возвращаться? — спросила дама спустя пару минут.

Это был не столько вопрос, сколько просто нетерпеливое восклицание.

— Сомневаюсь, — сказал я.

— Почему же? — спросила она в большом удивлении.

— Думаю, — сказал я, — вы ему надоели. Скорее всего сейчас он за этой дверью курит трубку и читает газету.

— Ну и лавочник! — сказала моя знакомая, собирая пакеты в кучу и в негодовании покидая лавку.

— У них так, — объяснил я. — Вот он товар. Нужен — берите. Не нужен — нечего ходить и морочить голову.

В другой раз в курительной комнате одного отеля я услышал как какой-то низенький англичанин рассказывал историю о которой бы я, будь на его месте, не распространялся.

— Торговаться с немцем, — сказал низенький англичанин, — бессмысленно. Они, похоже, не понимают что это такое. В витрине на Георгплатц вижу первое издание «Разбойников»*. Захожу, спрашиваю — сколько. За прилавком какой-то чудной старикан. «Двадцать пять марок», — говорит, и продолжает читать. Я говорю, что недавно видел такую же, только лучше, за двадцать. Ну, так всегда говорят когда торгуются, ясно. Он спрашивает: «Где?» В Лейпциге, говорю, в одном магазине. «Ну, поезжай в Лейпциг, — говорит, — и покупай там». Как будто ему все равно — куплю ее или нет! «Ну, так за сколько уступите?» — говорю. «Я вам уже сказал, — говорит, — двадцать пять марок». Раздражительный такой старикан... «Да она того не стоит», — говорю. «Я что — говорил, что стоит?» — грубо так. «Даю десять марок», — говорю. Ну, думаю, может уступит-таки за двадцать. Он поднимается. Ну, думаю, сейчас выйдет из-за прилавка, достанет книгу. Нет, подходит прямо ко мне. А сам тип здоровый такой... Хватает меня за плечи, выпроваживает на улицу, и хлоп за мной дверь. Я так удивлялся — как никогда!

— Но книга ведь стоила таких денег? — предположил я.

— Конечно стоила, — ответил низенький англичанин. — Стоила еще как! Но разве же так торгуют?

Если немецкий характер что-нибудь да изменит, это будет немецкая женщина. Сама она меняется быстро — прогрессирует, как говорим мы. Десять лет назад ни одна немка дорожащая своей репутацией и рассчитывающая выйти замуж не рискнула бы прокатиться на велосипеде; сегодня они колесят по стране тысячами. Старики качают головами; молодые догоняют и едут рядом. Еще не так давно в Германии считалось, что женщине не подобает кататься на катке по внешнему кругу. Умение кататься правильно, как считалось, заключалось в том чтобы безвольно повиснуть на каком-нибудь родственнике мужского пола. Теперь она отрабатывает восьмерки самостоятельно, пока какой-нибудь молодой человек не устремится на помощь. Она играет в теннис, и я даже наблюдал — с безопасного расстояния — как она управляет двуколкой.

Блестяще образованной она была всегда. В возрасте восемнадцати она говорит на двух или трех языках, и уже успевает забыть больше чем средняя англичанка прочтет за всю жизнь. До сих пор образование бывало для нее пустой тратой времени. Выйдя замуж она удалялась на кухню и торопилась выбросить из головы все, чтобы освободить место для искусства плохо готовить. Но вот, предположим, она поняла, что женщина обязана класть свое бытие на алтарь домашней каторги не в большей степени чем мужчина — превращать себя только в деловую машину. Предположим она взрастила тщеславие, и стремится принять участие в общественной и государственной жизни. Тогда-то на немце и скажется влияние своей супруги, женщины здоровой телом и поэтому крепкой духом, и это влияние обязательно будет долгим и имеющим большие последствия.

Ибо нельзя забывать, что немец — человек исключительно сентиментальный, и подвергается влиянию женщины необычайно легко. О нем сказано: из любовников — лучший, из мужей — самый плохой. В этом была виновата женщина. Выйдя замуж, немка не просто расставалась с романтикой; она хватала выбивалку для ковров и гнала романтику со двора. Девушкой она никогда не разбиралась в нарядах; став женой, она снимает даже то что на ней остается, и начинает драпироваться во всякое то абы что что случится найти по хозяйству (во всяком случае, такое впечатление она производит).

К фигуре, которая могла принадлежать Юноне*, к цвету лица, которому подчас позавидует здоровый ангел, она начинает относиться с ненавистью, и полна решимости их погубить. Свое данное ей по рождению право на преданность и восхищение она продает за порцию сладостей*. Каждый вечер в кафе можно видеть как она набивает себя пирожными с жирным кремом, заливая их обильными дозами шоколада. Очень скоро она становится толстой, вялой, одутловатой, и совершенно неинтересной.

Когда немка бросит пить днем кофе, а вечером — пиво; в должной мере займется зарядкой для восстановления утраченных форм; когда выйдя замуж вернется к чтению не одной лишь кулинарной литературы — тогда немецкое правительство столкнется с новой и неведомой силой. И по всей Германии уже налицо очевидные знаки того обстоятельства, что старая немецкая «Frau» уступает место новой «Dame»Женщина... даме..

И когда думаешь о том что будет дальше, становится любопытно. Немецкая нация по-прежнему молода, и ее созревание важно для мира. Немцы — привлекательные, хорошие люди, и они должны во многом помочь сделать мир лучше.

Самое страшное чем можно их упрекнуть — у них есть свои недостатки. Сами они этого не знают; они считают, что совершенны — что́ с их стороны неумно. Они заходят так далеко, что мнят себя выше англосакса. Это невозможно понять; похоже, они все-таки притворяются.

— Свои достоинства у них есть, — сказал Джордж. — Но немецкий табак — смертный грех нации. Я иду спать.

Мы поднялись и, облокотившись на низкий каменный парапет, любовались танцующими огнями на мирной темной реке.

— В целом наш «Bummel» получился на славу, — сказал Гаррис. — Я рад, что мы едем домой, и в то же время мне жаль, что он кончился — если вы понимаете.

— И что же такое «Bummel»? — спросил Джордж. — Как ты это переведешь?

— «Bummel», — объяснил я, — это такая поездка, долгая или короткая, которая не имеет конца. И в которой требуется только одно — вернуться в заданное время в тот пункт откуда отбыл. Иногда путь лежит по загруженным улицам, иногда — по полям и проселкам; иногда успеваешь за пару часов, иногда — уходит несколько дней. Но долго мы едем или недолго, здесь или там, мы всегда помним, что в часах струится песок. Мы киваем и улыбаемся людям навстречу, иногда остановимся, перекинемся парой слов, с кем-то немного пройдемся... Нам было весьма интересно, часто мы уставали. Но в целом все было здорово, и нам жаль, что все это кончилось.



114. Заводит его внутрь и потчует пирожными с кремом и «фрейлинками». «Фрейлинки» (англ. maids-of-honour) — традиционные английские кексы, изготовляемые из муки, масла, сахара, яиц, вишни, и миндаля. Рецепт восходит к Елизаветинскому периоду (1558—1603).

115. Ей можно насладиться просидев ту же неделю в Лаймхаус-Хоул. Лаймхаус-Хоул — район в восточной части Лондона, на северном берегу Темзы. Со времен позднего средневековья являлся важным портом и транспортным узлом. Здесь находились верфи, доки, канатное производство, конторы по снабжению судов продовольствием и корабельным оборудованием.

116. Прихватив случайно в клубе номер «Спортсмена». «Спортсмен» (The Sportsman) — спортивная газета; выходила в Лондоне, с 1865 по 1926.

117. «Новая медь» меня не интересовала (если будет какая-то стирка, думал я, она может и подождать). Джей понимает морской термин («copper» — медь, медный крепеж на яхте) в обиходном значении слова («copper» — медный котел, медный таз, медная посуда вообще).

118. Когда обходит кого-то во время гонок на приз Медуэй Челлендж. Гонок на приз Медуэй Челлендж в списке официальных регат времен Джерома не значится. Медуэй — агломерация на востоке Англии, на побережье к югу от устья Темзы.

119. Живи мы во времена Дрейка и Испанских завоеваний. Сэр Фрэнсис Дрейк (ок. 1540—1596); английский мореплаватель, корсар, вице-адмирал (1588); первый англичанин совершивший кругосветное путешествие (в 1577—1580); активный участник разгрома испанского флота (Непобедимой Армады) в Гравелинском сражении 1588. Испанские завоевания — время с XVI по XVIII вв., когда Испания снаряжала многочисленные экспедиции за добычей на берега Мексиканского залива и Карибского моря.

120. Велосипед понесся по дороге как живой. Байрон, «Корсар» I III (перев. А. М. Федорова):


Весь в брызгах волн, корабль в залив вступал.

О как он горд в движенье — без усилья!

Распущены белеющие крылья;

Они не знают бегства от врагов.

Он как живой несется средь валов,

На дерзкий бой стихию вызывая...


121. Беседуя о Тридцатилетней войне. Тридцатилетняя война (1618—1648) — первая общеевропейская война между двумя большими группировками держав: габсбургским блоком (испанские и австрийские Габсбурги и католические князья Германии), стремившимся к господству над всем «христианским миром», и противодействовавшими этому блоку национальными государствами — Англией, Голландией, Данией, Россией, Францией, Швецией.

122. Столько же на Пурпурного императора. Пурпурный император (Purple Emperor; переливница большая; переливница ивовая; радужница большая ивовая) — дневная бабочка.

123. Какой сделал бы честь самому г-ну Тервейдропу. Г-н Тервейдроп — персонаж романа Ч. Диккенса «Холодный дом». В англоязычной культуре слово «тервейдроп» («turveydrop») превратилось в имя нарицательное для обозначения образца этикета, манеры, умения держать себя.

124. Английский эквивалент известного немецкого выражения «Behalten Sie Ihr Haar auf». Идиома «Behalten Sie Ihr Haar auf» (букв. «держите свои волосы на») в немецком языке не фиксируется; это буквальный перевод на немецкий собственно английской идиомы «keep your hair on» (успокойся, не кипятись). Ирония в отношении состава и стиля подобных изданий, в которых в числе прочего приводились буквальные переводы английских идиом с указанием когда, где, и как их надо использовать.

125. У меня глотка как у лосося лохтейского. Лох-Тей — озеро в Шотландии.

126. Которое я надевала на Глориос-Гудвуд на прошлой неделе. Глориос-Гудвуд (Glorious Goodwood, Glorious Stakes) — ежегодные скачки; проводились на ипподроме Гудвуд (Goodwood Racecourse) в Чичестере, графство Уэст-Сассекс, в июле-августе.

127. Бен Джонсон написал «Рабле» чтобы оплатить похороны своей матушки. Бенджамин Джонсон (1572/1573—1637) — английский поэт и драматург, теоретик драмы. «Рабле» («Rablais») — такой работы у Джонсона нет; редактор, возможно, путает Бена Джонсона с Сэмюэлем Джонсоном (английский поэт и драматург, критик; 1709—1784), у которого есть работа с созвучным названием «Rasselas».

128. Я сделал такой вывод изучив предмет в Британском музее. См. 1.

129. Когда Гиббону. Эдвард Гиббон (1737—1794) — английский историк; наиболее известен работой «История упадка и падения Римской империи» (1776—1787).

130. А Рейн английским студентам был знаком главным образом по «Запискам» Цезаря. «Записки о Галльской войне» Цезаря были обязательным чтением в английских школах.

131. Кокни. Уроженец Лондона, средних и низших слоев населения. Как считается, истинный кокни — житель Лондона родившийся в пределах слышимости звона колоколов церкви Сент-Мэри-ле-Боу (звон слышен на расстоянии не больше пяти миль от церкви).

132. Кольриджа, Саути, и Вордсворта взятых вместе. Сэмюэл Тэйлор Кольридж (1772—1834), Роберт Саути (1774—1843), Уильям Вордсворт (1770—1850) — английские поэты-романтики конца XVIII — первой половины XIX вв., главные представители «озерной школы», названной так по месту их деятельности — озерам Камберленд и Уэстморленд в северной Англии. К «озерным поэтам» Джером относится негативно и иронизирует над их творчеством, присоединяясь к Байрону, который осуждал поэтов «озерной школы», воспевавших «прелесть безыскусственной жизни на лоне живописной природы» (см. вступление к «Дону Жуану»).

133. Я мог бы перевести для вас Гебеля. Иоганн Петер Гебель (1760—1826) — немецкий поэт, сочинитель рассказов.

134. В захолустьях Йоркшира или на задворках Уайтчепела окажется в подобном затруднительном положении. Графство Йоркшир известно особенным диалектом и произношением. Уайтчепел — район в северо-восточном Лондоне, в котором предпочитали селиться британские бенгальцы.

135. О Шекспире, о стеклянной арфе. Уильям Шекспир (1564—1616) — английский драматург и поэт, один из самых знаменитых драматургов мира. Стеклянная арфа (веррилион; «ангельский орган»; «скрипка призраков») — музыкальный инструмент, состоящий из установленных вертикально винных стаканов. Изобретен в 1741 ирландцем Ричардом Покричем; был особенно популярен в XVIII в. На стеклянной арфе играют потирая ободки стаканов влажными или намеленными пальцами; каждый стакан «настроен» на определенную высоту тона; это достигается либо объемом и материалом, из которого изготавливался стакан, либо определенным количеством воды в одинаковых стаканах.

136. Вместе с Карлейлем. Томас Карлейль (1795—1881) — шотландский историк, литератор, философ. Взгляды Карлейля во многом предвосхитили воззрения Гитлера и других фашистских идеологов.

137. Легко можно вообразить как тощий высокомерный Фридрих прогуливался со строптивым Вольтером*. Фридрих II, или Фридрих Великий (1712—1786) — король Пруссии в 1740—1786; яркий представитель просвещенного абсолютизма и один из основоположников прусско-германской государственности. Вольтер (1694—1778) — один из крупнейших французских философов-просветителей XVIII в., поэт, прозаик, сатирик, историк, публицист, правозащитник. Дружбой с Вольтером гордились такие монархи как Екатерина II, Густав III Шведский, Фридрих II.

138. Какой приснится после пыльного дня в Эскоте. Неделя королевских скачек у деревни Эскот, в графстве Беркшир — одна из ведущих и наиболее престижных скаковых программ в Англии; проводится с 11 августа 1711, основана королевой Анной. В наши дни программа скачек длится 25 дней в течение года; наиболее престижные — скачки короля Георга VI и королевы Елизаветы II, проводящиеся в июле.

139. Напротив Бранденбургских ворот наш возница подвязал вожжи к кнуту. Бранденбургские ворота — архитектурный памятник в центре Берлина, самый знаменитый символ города и страны; построены в 1788—1791.

140. Он подробно рассказал о Рейхстаге. Рейхстаг — историческое здание в Берлине, где в 1894—1933 заседал одноименный государственный орган Германии — Рейхстаг Германской империи и Рейхстаг Веймарской республики, а с 1999 размещается Бундестаг.

141. Как имитация «проперлеев» в Афинах. Пропилеи — парадный проход или проезд на священный участок, образованный портиками и колоннадами, расположенными симметрично оси движения. Характерны для архитектуры Древней Греции; выдающимся памятником архитектуры являются знаменитые пропилеи, оформляющие вход на Акрополь в Афинах (437—432 до н.э.).

142. В пивном саду. «Пивной сад» (beer-garden)— сад при пабе (public house), в котором летом посетители могут пить пиво, есть закуски из буфета на открытом воздухе.

143. Достославная Валлийская арфа. Валлийская арфа — искусственное озеро, построенное в 1838 между лондонскими районами Брент и Барнет (во время Джерома — пригородная зона). Популярное место отдыха лондонцев до начала XX в.; рядом находился ресторан «Старая валлийская арфа», от которого озеро получило название. 2 мая 1870 рядом с озером была открыта железнодорожная станция, для удобства поездки лондонцев на однодневный отдых; просуществовала до 1 июля 1903.

144. Отвечающую последним требованиям Кеннел-клуба. Кеннел-клуб (The Kennel Club) — английский клуб собаководства, крупнейший в Великобритании; занимается регистрацией чистокровных собак и классификацией пород. Старейший клуб собаководства в мире; основан 4 апреля 1873.

145. Ибо скорее священнику англиканской церкви придет в голову скатиться кубарем с Уан-три-хилл. Уан-три-хилл (One Tree Hill; букв. «Холм одного дерева») — место публичного гулянья в Лондоне, на склонах холма (по которому получило название), на границе районов Люишем и Камбервелл.

146. Как живописует, несколько непоследовательно, Лодорский водопад Саути... написать об этом аллитерированным стихом не сможет. О поэме Саути «Лодорский водопад» (The Cataract of Lodore; 1820), в которой описывается Лодорский водопад у оз. Уотендлат в графстве Камбрия Великобритания. Пример аллитерации в стихотворении:


And thumping and plumping and bumping and jumping,

And dashing and flashing and splashing and clashing...


Несколько непоследовательно — с иронией; такие ритмически и лексически однообразные строки занимают в стихотворении больше половины объема.

147. Главным скандальным элементом в образе Дрездена по-прежнему считается Август Сильный. Август Сильный, тж. Фридрих Август I Саксонский и Август II Польский (1670—1733) — курфюрст Саксонии с 1694, король польский и великий князь литовский с 1697 по 1704 (1-й раз), с 1709 (2-й раз). Влияние Августа на культурное развитие Саксонии было значительно; его имя как заказчика связано со многими культурными памятниками. Август Сильный стал фактическим основателем знаменитых музеев Дрездена, таких как Галерея старых мастеров и Грюнес Гевельбе. Высокими издержками своего саксонского двора в стиле Людовика XIV оставил после себя расшатанную экономику.

148. Портрет Августа в полный рост висит в великолепном Цвингере. Цвингер — комплекс из четырех зданий; одно из самых красивых мест в Дрездене. Название происходит от местоположения (в средневековье цвингером называли часть крепости между наружной и внутренней крепостными стенами). Первое здание дрезденского Цвингера было построено между крепостными стенами города, в 1710—1728, по проекту Маттеуса Поппельмана, придворного архитектора Августа Сильного, который стремился получить постройку по зрелищности не уступающую Версалю. В настоящее время в Цвингере находятся различные музеи, среди которых наиболее известна Дрезденская картинная галерея.

149. Глядя на шляпку я подумал о г-же Хеманс. Фелиция Доротея Хеманс (1793—1835) — английская поэтесса. Считается наиболее женственной из всех английских женщин-поэтов; стих мягок, элегичен, грациозен; некоторые стихотворения были включены в церковные сборники и исполнялись на богослужебных собраниях.

150. Джентльмен держал в руке раскрытого «бедекера». «Бедекер» — немецкий издательский дом, основанный Карлом Бедекером в 1827; впервые начал публиковать путеводители, которые впоследствии стали называться «бедекерами» (часто этим словом как нарицательным называли путеводители других издателей). Путеводители содержали важную информацию о странах, описания зданий, музейных коллекций, и т.п.; издания составлялись лучшими специалистами, регулярно обновлялись чтобы данные не устаревали. Набирались мелким шрифтом и выходили малым форматом.

151. Три недели спустя после Фашодского кризиса. Фашодский кризис — конфликт между Великобританией и Францией в 1898, вызванный борьбой за господство в Африке. Получил название от населенного пункта Фашод (совр. Кодок) на Верхнем Ниле. Стал кульминационным моментом в борьбе между Великобританией и Францией за раздел Африки; во французском обществе вызвал сильное раздражение — многие говорили о необходимости союза с Германией против Англии.

152. Что видел их в Берлине во время волнений из-за трансваальских событий. О второй Англо-бурской войне 1899—1902; войны Великобритании против бурских республик — Южно-Африканской Республики (Республики Трансвааль) и Оранжевого Свободного Государства (Оранжевой Республики). Война закончилась победой Британской империи.

153. Ведь можно равным образом держать на Даунинг-стрит. Даунинг-стрит — улица в центре Лондона, на которой более 200 лет располагаются резиденции двух важнейших персон правительства Великобритании: в доме № 10 традиционно проживает Первый лорд Казначейства, обязанности которого выполняет премьер-министр, в доме № 11 — Второй лорд Казначейства, или Канцлер казначейства. Дом № 10 по Даунинг-стрит — официальная резиденция премьер-министра Великобритании; отсюда «Даунинг-стрит 10» часто используется как метоним для обозначения офиса Премьер-министра, а «Даунинг-стрит 11» — офиса Канцлера казначейства; собственно Даунинг-стрит — Правительства Великобритании.

154. Это город который выносил Реформацию и высидел Тридцатилетнюю войну. Реформация — массовое религиозное и общественно-политическое движение в Западной и Центральной Европе XVI — начала XVII вв., направленное на реформирование католического христианства в соответствии с Библией. Началом Реформации принято считать выступление доктора богословия Виттенбергского университета Мартина Лютера; 31 октября 1517 он опубликовал «95 тезисов», в которых выступал против существующих злоупотреблений католической церкви, в частности против продажи индульгенций. Концом Реформации считается завершившее Тридцатилетнюю войну подписание Вестфальского мира в 1648, по итогам которого религиозный фактор перестал играть в европейской политике существенную роль. Тридцатилетняя война — см. 121.

155. Что выбросил из окон ратуши на копья гуситов семь католиков — членов городского совета... выбросив на этот раз членов Императорского совета из окон старого замка в Градчанах. О т.н. пражских дефенестрациях. Первая пражская дефенестрация — эпизод религиозной борьбы, убийство членов городского совета толпой радикальных гуситов 30 июля 1419. Одним из положений религиозной доктрины гуситов было проведение обряда Святого Причастия двумя видами — хлебом и вином; король Чехии Вацлав IV (1361—1419; король Германии с 1376, Чехии с 1378) разрешил его проведение в трех пражских костелах, одним из которых стал храм святой Девы Марии в снегах, в котором стали собираться гуситы со всей Чехии. Несколько из них участвовали в беспорядках на улицах Праги, и были посажены в тюрьму по решению городского совета. Утром 30 июля после утренней мессы на Карлову площадь к ратуше направились прихожане во главе со священником Яном Желивским с требованием освободить арестованных. Когда процессия приблизилась к зданию, в Святые Дары, находившиеся в процессии, попал брошенный из окна ратуши камень. Разъяренная этим толпа ворвалась в ратушу; судья, бургомистр, тринадцать других членов городского совета были выброшены из окна; жертвы разбивались о мостовую и добивались толпой. Новый городской совет назначил сам Желивский, выбор которого затем был одобрен Вацлавом IV. Первая дефенестрация стала решающим фактором спровоцировавшим гуситские войны, которые продолжались до 1436. Вторая пражская дефенестрация — центральное событие в инициировании Тридцатилетней войны в 1618. Чешская аристократия противилась тому чтобы Фердинанд, герцог Штирии и проводник Контрреформации, стал королем Чехии. 23 мая 1618 протестантские дворяне во главе с графом Турном выбросили имперских наместников Вилема Славата, Ярослава Мартиница, и их секретаря Филиппа Фабрициуса в ров из высокого крепостного окна в Градчанах (один из четырех исторических районов Праги). Выброшенные не погибли, поскольку приземлились в кучу навоза (католическая церковь объясняла затем их чудесное спасение помощью ангелов в правом деле). Фабрициус бежал из Праги и 16 июня добрался до Вены, где был принят Фердинандом и первый сообщил ему о происшествии как очевидец. Эти события считаются главными в инициации Тридцатилетней войны.

156. С которой проповедовал Ян Гус. Ян Гус (1369—1415) — национальный герой чешского народа, проповедник, мыслитель, идеолог чешской Реформации. Был священником и некоторое время ректором Пражского университета. Высказывал мнения отличные от официальной церковной догматики, например: 1) нельзя взимать плату за таинства и продавать церковные должности; 2) священнику достаточно взимать небольшую плату с богачей, чтобы удовлетворить свои первейшие жизненные потребности; 3) нельзя слепо подчиняться церкви, но нужно думать самим, применяя слова из Священного Писания: «Если слепой поведет слепого, оба упадут в яму», и т.п. В 1412 антипапа Иоанн XXIII начал продажу индульгенций, так как хотел организовать поход против другого антипапы Александра V. Гус выступил как против индульгенций, так и против права иерархов христианской церкви поднимать меч; Иоанн XXIII наложил на Гуса интердикт. В 1414 Гус был вызван на Констанцский собор (имевший целью объединить римско-католическую церковь и прекратить Великий западный раскол, который к этому времени привел к троепапству); император Сигизмунд, в свете случившегося с Гусом, обещал ему личную безопасность. Гус прибыл в Констанц в ноябре 1414, однако в декабре был арестован и заключен; против него выдвинули обвинение в ереси и организации изгнания немцев из Пражского университета. Сигизмунд организовал слушание дела Гуса на соборе, на котором Гусу был вынесен смертный приговор с требованием отречься от собственных убеждений. 6 июля 1415 в Констанце Гус, отказавшийся отречься от своих «заблуждений», по приговору собора был сожжен на костре вместе со своими трудами. С его казнью связан ряд легенд; в частности, он якобы воскликнул «О святая простота!» («O sancta simplicitas!») старушке из благочестивых побуждений подложившей вязанку хвороста в его костер. Вскоре на костре был сожжен также Иероним Пражский, один из его сподвижников. Казнь Гуса вызвала гуситские войны (1419—1434).

157. Где Гус и Иероним Пражский когда-то окончили жизнь на костре. Иероним Пражский (ок. 1380—1416) — чешский реформатор, ученый, оратор, друг и сподвижник Яна Гуса. Относился к радикальному крылу последователей Гуса; отвергал иконы, святые мощи, католические обряды. Пытался найти союзников чехам против католической церкви среди православных народов, для чего в 1413 отправился к литовскому князю Витовту и посетил Витебск и Псков, где общался с православными священниками.

158. Похоронен Тихо Браге. Тихо Браге (1546—1601) — датский астроном, астролог и алхимик эпохи Возрождения. Первым в Европе начал проводить систематические и высокоточные астрономические наблюдения, на основании которых Иоганн Кеплер впоследствии вывел законы движения планет. Не верил в гелиоцентрическую систему мира Коперника, называл ее математической спекуляцией. Предложил свою компромиссную гео-гелиоцентрическую систему, которая представляла собой комбинацию учений Птолемея и Коперника: Солнце, Луна и звезды вращаются вокруг неподвижной Земли, а все планеты и кометы — вокруг Солнца. Суточное вращение Земли Браге не признавал также.

159. Толкались в разгоряченной спешке слепой Жижка и вольнодумный Валленштейн. Ян Жижка (Иоанн Жишка, ок. 1360—1424) — знаменитый вождь гуситов, полководец, национальный герой чешского народа. Альбрехт (Войтех Вацлав) фон Валленштейн (Вальдштейн) (1583—1634) — герцог Фридландский и Мекленбургский, имперский генералиссимус, выдающийся полководец Тридцатилетней войны; принадлежал к древней чешской дворянской фамилии Вальдштейнов.

160. То летучих отрядов Сигизмунда, которых преследовали свирепые убийцы-табориты; то бледных протестантов, которых обращали в бегство победоносные католики Максимилиана. Сигизмунд I Люксембург (1368—1437) — курфюрст Бранденбурга с 1378 по 1388, король Германии с 1410; правил 4 года как император Священной Римской империи с 1433, был последним императором из дома Люксембургов; король Венгрии с 1385; король Чехии с 1419 по 1421 (1-й раз), с 1436 (2-й раз); король Ломбардии с 1431. Был одной из движущих сил Констанцского собора, прекратившего папский раскол, но вызвавшего гуситские войны. Табориты — радикальное крыло гуситов; название получило по горе Табор, где был основан первый лагерь приверженцев движения. Первый предводитель — Ян Жижка, который организовал плохо вооруженные отряды крестьян и устроил укрепленный лагерь; во главе 4 тысяч человек в июле 1420 Жижка разбил на горе Витков перед Прагой 30-тысячное войско крестоносцев, отправленное императором Сигизмундом для захвата города; в ноябре снова разбил императорские войска при Панкраце и овладел крепостью Вышеград. Максимилиан I (1573—1651) — герцог Баварии с 1597, курфюрст Пфальца в 1623—1648, курфюрст Баварии с 1648. Воспитанный иезуитами, проникся глубокой ненавистью к протестантству; в 1607, после того как присоединил к своим владениям город Донауверт и ввел в нем католицизм, колебавшиеся ранее протестанты сплотились в унию (1608); Максимилиан образовал против них католическую лигу (1609).

161. Вот святоши Густава Адольфа; вот в ворота врываются «стальные машины смерти» Фридриха Великого и дают бой на мостах. Густав II Адольф (1594—1632) — король Швеции (1611—1632). Двадцатилетнее царствование Густава Адольфа является одной из блестящих страниц в истории Швеции, и имеет большое значение в истории Европы. Фридрих II — см. 137; речь идет о событиях в Праге 6 мая 1757, в ходе Семилетней войны (1756—1763); Фридрих нанес поражение австрийским войскам под предводительством принца Лотарингского, и блокировал их в городе. «Стальные машины смерти» — орудия.

162. Подвешенный под сводами Альтнойшул. Альтнойшул — старейшая из сохранившихся до настоящего времени синагог Европы; строительство закончено в 1270.

163. Свидетельствует о храбрости с которой они помогали католику Фердинанду сопротивляться протестантам-шведам. Фердинанд II (1578—1637) — король Чехии: 1617—1619 (1-й раз), с 1620 (2-й раз); король Венгрии с 1618; Римский король с 1618; император Священной Римской империи с 1619; из династии Габсбургов. Отличался фанатичной приверженностью католической церкви; едва приняв власть, стал неотступно преследовать протестантов. Всем не желающим менять вероисповедание Фердинанд предписывал покинуть страну. За своим дядей Филиппом II любил повторять: «Лучше пустыня, нежели страна населенная еретиками». Через несколько лет его правления в австрийских владениях, где ранее население наполовину состояло из лютеран и кальвинистов, не осталось ни одной протестантской церкви. Протестанты-шведы — силы короля Густава II Адольфа, которого протестанты Австрии призвали на помощь в борьбе с Фердинандом. События привели к Битве при Лютцене (16 ноября 1632) — одной из крупнейших битв Тридцатилетней войны, между шведскими войсками под командованием Густава ІІ Адольфа и габсбургскими подразделениями во главе с Альбрехтом Валленштейном. Целью Валленштейна было пресечь коммуникации Густава Адольфа, чья армия опустошала Баварию, союзную Габсбургам; кроме того, Валленштейн рассчитывал заставить курфюрста Саксонии отказаться от союза со Швецией. Фердинанд не одобрял этого решения; в результате католики потерпели поражение, однако шведский король в ходе битвы погиб.

164. Пражское гетто было одним из первых что появились в Европе. До середины XIV в. еврейская община Праги была единственной в Богемии. В Прагу переселялось много евреев из Германии, где их положение было намного хуже; во второй половине XIII в. был основан еврейский квартал Праги, тогда же община получила участок под кладбище за пределами городской стены.

165. Алфавит состоит из сорока двух букв, которые иностранцу напомнят китайские иероглифы. Чешский алфавит состоит из 42 графем, 15 из которых имеют диакритические знаки 3 видов: акут, карон, кольцо.

166. Слишком пристрастился к «Пилзнеру». «Пилзнер» (Пильзнер, Пильзенер; нем. Pilsner) — светлое сухое пиво золотистого цвета с характерным ароматом и привкусом хмеля. Впервые был представлен в 1842 в Богемии (сегодня Чехия) в городе Пльзень (по-немецки Pilsen, откуда название). Новое пиво сварил специально приглашенный баварский пивовар Йозеф Гролл. Одной из особенностей нового сорта стало использование светлого, только слегка обжаренного солода.

167. Стаканчик эмсской или щелочной. Эмсская вода — минеральная вода из г. Бад-Эмс, курорта в Западной Германии.

168. Тогда пусть пьет «Аполлинарис». «Аполлинарис» — натуральная минеральная вода, сегодня известная в немецкоязычных странах как «королева столовых вод». Первый источник обнаружен в 1852 в районе Бад-Нойенар-Арвайлер. Сегодня бренд «Аполлинарис» принадлежит компании «Кока-Кола», которая выкупила его у «Кэдбери-Швеппс» в 2006.

169. Вреда от него в общем не будет. Во время Джерома «Аполлинарис» считался лечебной водой; например в «Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона» при катаре желудка рекомендуется принимать «Аполлинарис» с красным вином.

170. Я знаю случай энцефаломаляции. Энцефаломаляция (размягчение мозга) — влажный некроз ткани мозга.

171. Когда под Колоннадой играет оркестр, а «Sprudel» заполнен беспросветной очередью длиной в целую милю. Мельничная колоннада — большая колоннада с несколькими горячими источниками; один из традиционных символов Карлсбада (совр. Карловы Вары). Sprudel (букв. «источник») — горячий минеральный источник, во время Джерома — главный пункт бальнеологической программы посетителей Карлсбада.

172. Кокотки с парижских Бульваров. Парижские бульвары — широкие улицы с аллеями; важная часть социальной жизни Парижа. Устроены в 1670—1865 гг. на месте бывших городских фортификационных сооружений, в разное время опоясывавших город и приходивших в негодность. Излюбленное место прогулок.

173. Или на завсегдатая ресторанов Темпла. Район Темпл и квартал Сохо в Лондоне — во время Джерома самые популярные места «проведения досуга».

174. Дело было утром 10-го ноября. С 1841 по 1901 9 ноября в Англии праздновался день рождения принца Уэльского — Альберта Эдуарда (1841—1910), наследника королевы Виктории (1819—1901), короля Эдуарда VII с 1901. В этот же день проходило празднование вступления лорда-мэра Лондона в должность (после 1959 стало проводиться во вторую субботу ноября).

175. Накануне в «Критерии» за обычные беспорядки забрали в полицию обычную партию молодняка. «Критерий» — театр в западном Лондоне, на Пикадилли-Сиркус.

176. Можно было подраться со швейцаром из Ковент-Гардена. Королевский театр Ковент-Гарден, домашняя сцена Лондонской Королевской оперы и Лондонского Королевского балета. Расположен в районе Ковент-Гарден, по которому получил название.

177. Но джентльмена из Лестершира... где он мог бы объяснить свое легкомысленное поведение. Графство Лестершир в центре Англии известно превосходной охотой, большим количеством охотничьих клубов. Традиционный лестерширский охотничий костюм — красный пиджак и белые бриджи (иногда бежевые, темно-желтые, рыжие, или канареечные).

178. Мисдиминор в Германии имеет свою твердую цену. Мисдиминор — в уголовном праве Великобритании и США категория наименее опасных преступлений, граничащих с административными правонарушениями.

179. Как сплясать хорнпайп на мусульманском коврике для молитвы. Хорнпайп — народный танец под синкопированную мелодию, близкий к жиге; известен с XV в., был особенно популярен в XVI—XIX вв. Требует небольшого пространства для исполнения.

180. В Дрездене в Гроссер Гартен. Гроссер Гартен — парк в стиле барокко в центре Дрездена. Устроен в 1676 по приказу Иоанна Георга III, курфюрста Саксонии; публичный парк с 1814.

181. И послушал «Молитву девы» или увертюру к «Зампе» с большим удовольствием. «Молитва девы» — сочинение польского композитора Теклы Бадаржевской-Барановской (1834—1861); о произведении часто отзывались как «сентиментальная салонная ерунда». «Зампа, или мраморная невеста» — комическая опера в трех актах французского композитора Луи-Жозефа-Фердинанда Герольда (1791—1833); увертюра к опере — одна из его наиболее известных работ, является обязательным элементом оркестрового репертуара.

182. Уговор для человека, а не человек для уговора. (Дьявол толкует Писание на свой лад.) Марк II 27: «И сказал им: суббота для человека, а не человек для субботы»; У. Шекспир, «Венецианский купец» I 3: «Бассанио, заметь: умеет черт ссылаться на Писанье, священные слова произнося».

183. Ее сильфидные формы грациозно реют в пространстве. Сильфиды — в средневековом фольклоре, женщины-духи воздуха; тж. феи.

184. Ваш завтрак похож на трапезу, как это обычно изображается, Блудного сына — пара свиней забегает составить компанию. Притча о блудном сыне — одна из притч Иисуса Христа, приводимая в Евангелии от Луки. Одна из наиболее часто изображаемых в искусстве евангельских притч; тема впервые встречается в витражах французских кафедральных соборов XIII в. Циклы на этот сюжет включают следующие сцены: блудный сын получает свою долю наследства; уходит из дома; пирует с куртизанками на постоялом дворе; они прогоняют его когда у него кончаются деньги; пасет свиней; возвращается домой и раскаивается перед своим отцом. О трапезе Блудного сына: «Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему» (Лук. XV).

185. И решать маневровые головоломки не зная по-местному ни единого слова. Маневровая головоломка — задача на осуществление железнодорожных маневров. Цель таких задач — выполнить задание либо за наименьшее время, либо за наименьшее количество операций (одной операцией считается отцеп-прицеп и изменение направления движения состава).

186. Шекспир и Мильтон в меру своих скромных возможностей пытались приобщить к английской культуре менее цивилизованных европейцев. Уильям Шекспир — см. 135. Джон Мильтон (1608—1674) — английский поэт, политический деятель, философ; автор известного романа «Потерянный рай».

187. Ньютон и Дарвин смогли сделать так, что язык их среди образованных и мыслящих иностранцев превратился в необходимость. Исаак Ньютон (1643—1727) — английский физик, математик и астроном, один из создателей классической физики; автор труда «Математические начала натуральной философии», в котором изложил закон всемирного тяготения и три закона механики, ставшие основой классической механики; разработал дифференциальное и интегральное исчисление, теорию цвета и многие другие математические и физические теории. Чарльз Роберт Дарвин (1809—1882) — английский натуралист и путешественник; один из первых продемонстрировал, что все виды живых организмов эволюционируют во времени от общих предков; в своей теории, первое развернутое изложение которой было опубликовано в 1859 в книге «Происхождение видов», основной движущей силой эволюции назвал естественный отбор и неопределенную изменчивость.

188. Диккенс и Уида (те из вас, ребята, кто воображает, что литературный мир зиждется на предрассудках Нью-Граб-стрит...). Чарльз Джон Гаффам Диккенс (1812—1870) — английский писатель, автор романов «Посмертные записки Пиквикского клуба», «Жизнь и приключения Оливера Твиста», «Домби и сын», «Дэвид Копперфильд» и др. Уида (1839—1908) — псевдоним английской романистки Марии Луизы Раме; написала более сорока авантюрно-сентиментальных романов из великосветской жизни Англии и Италии, множество детских книг, коллекций коротких рассказов и очерков; поздние работы являются типичными любовными историями, включающими комментарий на современное общество и события, который, как считается, отмечен характерной жестокостью и отсутствием здравого смысла. Нью-Граб-стрит — улица в Лондоне, известная тем, что на ней жили обедневшие «литературные негры», мелкие честолюбивые поэты, низкосортные издатели и книготорговцы.

189. Буффоны дерутся с Панталоне... колбаса, Арлекины. Панталоне и Арлекин — персонажи-маски итальянской комедии дель арте. Панталоне — уроженец Венеции, скупой богатый старик-купец; носит узкие красные штаны, короткий жилет-куртку, шерстяной колпак, длинный плащ, домашние туфли. Как правило, является центром интриги; всегда остается жертвой кого-либо, чаще всего Арлекина, его слуги. Арлекин — уроженец Бергамо, переехавший в поисках лучшей доли в богатейший город — Венецию; носит крестьянскую рубаху, обшитые разноцветными заплатками-ромбами панталоны, украшенную заячьим хвостиком шапочку, легкие туфли, которые позволяют ему свободно перемещаться и совершать акробатические трюки.

190. По мнению нынешнего германского императора. Вильгельм II (Фридрих Вильгельм Виктор Альберт Прусский), 15 июня 1888 — 9 ноября 1918.

191. Подозреваю половина наших «Гордонских горцев» — на самом деле кокни. «Гордонские горцы» — пехотный полк в составе Британской армии с 1881 по 1994. Название получил от шотландского клана Гордонов, и набирался главным образом из Абердина и северо-восточной Шотландии. Кокни — см. 131.

192. Торквемада был убежден в гуманности инквизиции. Томмазо де Торквемада (1420—1498) — основатель испанской инквизиции; его имя стало нарицательным для обозначения жестокого религиозного фанатика.

193. Собственно бой ничем не напоминает даже поединок на палашах а-ля Ричардсон. Театр Ричардсона, или шоу Ричардсона — странствующий ярмарочный театр, основанный в 1798 Джоном Ричардсоном (1766—1836); представлял в Лондоне и пригородах в начале XIX в. Представление театра описано в сборнике рассказов Чарльза Диккенса «Очерки Боза». Ничем не напоминает даже — об искусственности, неестественности постановок Ричардсона; мензура — в своей сути такая же фальшь.

194. Вильгельм Телль входит в число мировых героев по праву. Вильгельм Телль — легендарный народный герой Швейцарии, уроженец кантона Ури, жил в конце XIII — начале XIV вв.; борец за независимость своей страны от Австрии и Священной Римской империи; искусный лучник. Долго считался историческим лицом; сейчас подлинность Телля как исторического лица оспаривается. Согласно знаменитому швейцарскому сказанию, жестокий наместник германского императора в Швейцарии Геслер повесил на площади города Альтдорфа на шесте шляпу австрийского герцога, и отдал приказ чтобы всякий проходящий кланялся шляпе. Молодой крестьянин Телль, известный как отличный стрелок, не исполнил этого приказания, и Геслер в наказание заставил его стрелять в яблоко поставленное на голову сына самого Телля. Телль выстрелил и попал в яблоко, и затем объявил, что если бы попал в сына, другой стрелой убил бы Геслера. Его заключили в тюрьму, но он убежал в горы; позднее подстерег Геслера на дороге между скалами и застрелил. Как считается, эти события произошли в 1307.

195. С телосложением Фальстафа и цветом лица рубенсовского Вакха. Сэр Джон Фальстаф — комический персонаж ряда произведений Шекспира: «Виндзорские насмешницы», «Генрих IV, части 1 и 2»; толстый, добродушный, трусливый пьяница, проводящий время в компании гуляк. Питер Пауль Рубенс (1577—1640) — южно-нидерландский (фламандский) живописец, воплотивший подвижность, жизненность и чувственность европейской живописи эпохи барокко. Вакх — персонаж древнегреческого пантеона, бог виноделия, производительных сил природы, вдохновения и религиозного экстаза.

196. Это не в худшем вкусе чем смесь елизаветинской подделки с суррогатом под Людовика Пятнадцатого. Елизаветинский ренессанс — эпоха и художественный стиль английского Возрождения в годы правления королевы Елизаветы I Тюдор (1558—1603). Эпоху часто рассматривают в более широком контексте как апогей Возрождения времени «Тюдоров и Якова» — от начала правления королей династии Тюдоров, включая годы правления короля Якова I Стюарта (1603—1625), до эпохи Карла I (1600—1649), считающейся началом английского барокко. В архитектуре и оформлении жилища елизаветинский стиль характерен синтезом национальной поздней готики и ренессанса: эркеры, большие квадратные окна, башенки, лепные потолки. Стиль Людовика XV — поздний этап барокко во Франции (французское рококо), относится ко времени правления Людовика XV (1710—1774; король Франции с 1715). Рококо заключается прежде всего в причудливых формах орнаментики, состоящей из раковин, коралловидных образований, завитков, цветочных гирлянд, прихотливо извивающихся стеблей, и т.п. Наиболее ярко проявился в оформлении интерьеров — зеркала, позолота, стелющиеся по стенам и потолкам лепные узоры, изящная мебель, нарядные предметы украшения.

197. В то время как Бисмарк. Отто Эдуард Леопольд фон Бисмарк-Шенхаузен (1815—1898) — князь, политик, государственный деятель, первый канцлер Германской империи; прозван «железным канцлером»; автор известных фраз: «Русские долго запрягают, но быстро едут»; «Война между Германией и Россией — величайшая глупость, именно поэтому она обязательно случится»; «Если вы хотите построить социализм, выберите страну которую не жалко».

198. Вскипают воспоминания о Седане. Битва при Седане — самая знаменитая битва Франко-прусской войны; произошла 1 сентября 1870 у небольшого французского города Седан. Битва закончилась поражением французских войск; 82 000 французских солдат были взяты в плен, в их числе сам император Франции Наполеон III. Пленение Наполеона III стало концом монархии во Франции и началом установления республики. В битве при Седане французская армия потеряла всех солдат участвовавших в сражении, и фактически лишилась вооруженных сил; победа при Седане открыла прусским войскам дорогу на Париж.

199. Помнит также и Ватерлоо. Ватерлоо — населенный пункт в Бельгии, в провинции Брабант, к югу от Брюсселя. 18 июня 1815 при Ватерлоо английскими и прусскими войсками была разгромлена армия Наполеона I. В результате разгрома при Ватерлоо наполеоновская империя перестала существовать.

200. В витрине на Георгплатц вижу первое издание «Разбойников». «Разбойники» — одна из наиболее известных пьес Иоганна Кристофа Фридриха фон Шиллера (1759—1805), немецкого поэта, философа, историка, теоретика искусства и драматурга, автора «Оды к радости», версия которой стала текстом гимна Европейского союза.

201. Которая могла принадлежать Юноне. Юнона — божество древнеримского пантеона, богиня брака и рождения, материнства, женщин и женской производительной силы; супруга Юпитера; покровительница браков, охранительница семьи и семейных установлений.

202. Свое данное ей по рождению право на преданность и восхищение она продает за порцию сладостей. Ср. Быт. 25, 30—34: «И сказал Исав Иакову: дай мне поесть красного, красного этого, ибо я устал... Но Иаков сказал: продай мне теперь же свое первородство. Исав сказал: вот, я умираю, что мне в этом первородстве? Иаков сказал: поклянись мне теперь же. Он поклялся ему, и продал первородство свое Иакову».