Advance Reader’s Edition, 2020-04-10

Глава I

МИСТЕР ШЕРЛОК ХОЛМС

Мистер Шерлок Холмс, который обычно вставал очень поздно (за исключением тех нередких случаев когда не ложился вообще), сидел за столом и завтракал. Я стоял на коврике у камина и вертел в руках трость, забытую нашим вчерашним посетителем. Это была хорошая, толстая деревяшка, с набалдашником, — из тех что называются «адвокатскими». Сразу под набалдашником ее опоясывало серебряное кольцо шириной почти в дюйм. По кольцу шла гравировка: «Джеймсу Мортимеру, Ч.К.Х.О., от друзей по Ч.К.Г.», и дата — «1884». С такими палками обычно ходили старомодные семейные доктора — достойно, солидно, убедительно.

— И что, Уотсон, вы о ней думаете?

Холмс сидел ко мне спиной, а я ничем своего занятия не обнаружил.

— Откуда вы знаете что я делаю? У вас, надо думать, глаза на затылке.

— У меня, во всяком случае, перед глазами начищенный серебряный кофейник... Но скажите, Уотсон, что́ вы думаете о палке нашего гостя? Нам не повезло — мы его прозевали, и не знаем зачем приходил, так что теперь этот случайный сувенир кое-что значит. Послушаем как вы восстановите образ владельца исследовав палку.

— Думаю, — начал я, следуя по мере сил методу моего друга, — этот доктор Мортимер — преуспевающий медик средних лет, весьма уважаемый, если его знакомые преподносят ему такие знаки внимания.

— Хорошо! Превосходно!

— Также, я думаю, он, скорее всего, врач сельский, и немало ходит по пациентам пешком.

— Почему так?

— Потому что палка, когда-то очень приличная, так сбита, что я не представляю ее в руках городского врача. Толстый железный наконечник стерся — ясно, что наш доктор прошагал с ней немало.

— Весьма резонно.

— И опять же, надпись «От друзей по Ч.К.Г.» «К», я догадываюсь, значит какой-то «Клуб», членам которого он, возможно, оказывал медицинскую помощь, и которые преподнесли в ответ небольшой подарок.

— Воистину, Уотсон, вы превосходите сами себя! — Холмс отодвинулся от стола и закурил сигарету. — Должен сказать, что во всех ваших отчетах, которые вы столь любезно предоставляли в отношении моих скромных заслуг, вы обычно преуменьшаете способности собственные. Вы, возможно, свет сами не источаете, но его проводите... Некоторые люди, не обладая особым талантом, обладают замечательной силой его побуждать. Призна́юсь, мой милый друг, я у вас в огромном долгу.

Раньше он ничего подобного не говорил, и, должен признаться, эти слова доставили мне огромное удовольствие — меня нередко задевало безразличие Холмса к моему восхищению и попыткам предать гласности его метод. Кроме того, я был горд, что, как мне думалось, сам овладел этим методом так, что сумел заработать его одобрение. Холмс забрал трость и несколько минут изучал ее невооруженным глазом. Затем, заинтересовавшись, отложил сигарету, подошел с тростью к окну, и осмотрел снова через увеличительное стекло.

— Интересно, хотя ничего особенного, — он вернулся на свое излюбленное место в углу дивана. — Одна-две подсказки на палке, конечно, есть. Это послужит основой для нескольких заключений.

— От меня что-нибудь ускользнуло? — спросил я с некоторым самомнением. — Надеюсь ничего существенного я не упустил?

— Боюсь, мой дорогой Уотсон, большинство ваших выводов ошибочны. Когда я говорил, что вы меня побуждаете, я имел, честно говоря, в виду, что ваши промашки, бывает, выводят меня на истинный путь... Но сейчас вы не так уж и ошибаетесь. Этот человек, безусловно, врач сельский, и ходит пешком немало.

— То есть я был прав.

— В этом — да.

— Но это все?

— Нет, мой дорогой Уотсон, не все — далеко не все. Я бы, например, сказал, что доктор скорее получит подарок от госпиталя, чем от клуба. И что если перед госпиталем поставить инициалы «Ч.К.», название «Чаринг-Кросский» напрашивается само собой.

— Возможно вы правы.

— Так что скорее всего это именно госпиталь. И если мы берем это за рабочую гипотезу, у нас появляется новая база для воссоздания образа незнакомого гостя.

— Ну что ж, положим, «Ч.К.Г.» действительно значит Чаринг-Кросский госпиталь. Что еще мы можем из этого заключить?

— А разве ничего не напрашивается, само по себе? Вы же знаете мой метод. Применяйте!

— Могу только предположить очевидное — прежде чем переехать в деревню, этот человек практиковал в городе.

— Думаю мы можем рискнуть и пойти чуть дальше. Посмотрите на задачу в таком свете. В каком случае на подобное подношение больше шансов? Когда его товарищи могли бы договориться и преподнести знак собственного расположения? Очевидно — когда доктор покидал службу в госпитале, чтобы начать частную практику. Мы знаем, что это подарок. Мы полагаем, что работу в городском госпитале он сменил на сельскую практику. Будет ли, таким образом, наш вывод слишком смел если мы скажем, что подарок сделан по случаю такой перемены?

— Это, разумеется, вероятно.

— Теперь обратите внимание — штатным сотрудником госпиталя он быть не мог. Такую должность может занимать только врач с солидной лондонской практикой, а такой врач в деревню не переедет. Так кем же он был? Если он там работал не будучи в штате, то мог быть только терапевтом, или хирургом-интерном* — немного больше экстерна. И ушел пять лет назад — смотрите дату на трости. Таким образом, мой дорогой Уотсон, ваш солидный пожилой семейный доктор испаряется, и вместо него появляется молодой человек. Лет тридцати, не больше, симпатичный, нечестолюбивый, рассеянный, имеющий любимца — собаку... Про которую в общих чертах я скажу, что она больше терьера и меньше мастиффа.

Я скептически рассмеялся, а Холмс откинулся на спинку дивана и стал пускать в полоток маленькие волнистые кольца дыма.

— Что касается последнего пункта, проверить вас возможности нет, — сказал я. — Но пару деталей насчет возраста и карьеры нашего гостя выяснить, во всяком случае, не трудно.

Я снял со своей небольшой полки справочник и нашел нужную фамилию. Мортимеров там оказалось несколько, но нашим гостем мог быть только один. Я зачитал статью вслух:

— «Мортимер, Джеймс. Член Королевского хирургического общества с 1882. Гримпен, Дартмур, графство Девоншир. С 1882 по 1884 — куратор госпиталя Чаринг-Кросс. Удостоен премии Джексона в области сравнительной патологии, за работу „Болезнь — явление атавистического порядка?” Член-корреспондент Шведского патологического общества. Автор статей „Некоторые аномальные явления атавизма” („Ланцет”, 1882), „Прогрессируем ли мы?” („Вестник психологии”, март 1883). Медицинский инспектор приходов Гримпен, Торсли, Хай-Бэрроу».

— Ни слова о клубах, Уотсон, — Холмс улыбнулся лукаво. — Зато действительно сельский врач, как вы очень тонко подметили. Думаю мои выводы в известной степени подтвердились. Что касается прилагательных — я называл, если правильно помню, «привлекательный», «нечестолюбивый», «рассеянный». Знаю по опыту — в этом мире только симпатичные люди получают подарки, только нечестолюбивые бросают карьеру в Лондоне ради деревни, и только рассеянные оставляют вместо визитной карточки палку, прождав час в гостиной.

— А собака?

— Приучена носить трость за хозяином. Палка тяжелая, собака крепко берет ее посередине — следы зубов видны очень четко. Челюсть собаки, как видно по расстоянию между следами, слишком, по-моему, широка для терьера, и недостаточно широка для мастиффа. Это может быть... Боже мой, конечно кокер-спаниель!

Рассуждая, Холмс расхаживал по комнате; теперь он остановился у оконной ниши. В голосе его прозвучало такое убеждение, что я посмотрел на него с удивлением.

— Мой дорогой друг, откуда такая уверенность?

— По той простой причине, что я вижу собаку на нашем крыльце, а вот и звонок ее хозяина... Не уходите, Уотсон, прошу вас. Он ваш брат по профессии, и ваше присутствие может помочь. Вот он, судьбоносный момент, Уотсон! Вы слышите шаги на лестнице, они появляются в вашей жизни, и вы не знаете чем это грозит. Что́ нужно доктору Джеймсу Мортимеру, человеку науки, от Шерлока Холмса, специалиста по преступлениям? Войдите!

Наружность нашего гостя меня удивила — я ожидал увидеть типичного сельского доктора. Доктор Мортимер оказался высоким худым человеком, с длинным носом, похожим на клюв, — торчавшим между проницательными, близко посаженными серыми глазами, которые ярко блестели за золотой оправой очков. Одет он был как подобает человеку его профессии, но довольно неряшливо — сюртук потрепан, брюки поношены. Хотя он был молод, длинная спина уже ссутулилась, он шел вытягивая вперед шею, и оглядывал нас с дружелюбным вниманием. Как только наш гость вошел, взгляд его упал на трость в руках Холмса, и он с радостным криком бросился к ней.

— Я так рад! Никак не мог вспомнить где же ее оставил — здесь или в пароходной компании. Ни за что на свете не хотел бы ее потерять.

— Подарок, как вижу, — сказал Холмс.

— Да, сэр.

— От Чаринг-Кросского госпиталя?

— От пары друзей, по случаю свадьбы.

— Ай, какая досада, — Холмс покачал головой.

Мортимер поморгал за своими очками в некотором изумлении.

— И какая досада?

— Такая, что вы расстроили наши скромные выводы, всего лишь... Вашей свадьбы, вы говорите?

— Да, сэр. Я женился, и таким образом бросил госпиталь, а с ним все надежды на практику консультанта. Нужно было обзаводиться собственным домом.

— Что ж — мы, в конце концов, не так уж ошиблись, — Холмс кивнул. — А теперь, доктор Джеймс Мортимер...

— Мистер, сэр, мистер — скромный член Королевского хирургического общества.

— И, очевидно, человек научного склада ума?

— В науке я дилетант, мистер Холмс, — собиратель ракушек на берегу огромного неизвестного океана. Я полагаю, что обращаюсь к мистеру Шерлоку Холмсу, а не...

— Нет, мой друг доктор Уотсон — вот он.

— Рад видеть, сэр. Слышал о вас — ваше имя упоминается с именем вашего друга. Вы меня чрезвычайно интересуете, мистер Холмс. Никак не ожидал, что у вас такой долихоцефальный череп, и так хорошо обозначена супраорбитальная область...* Не возражаете если я прощупаю ваш теменной шов? Слепок вашего черепа, сэр, пока оригинал недоступен, украсил бы всякий антропологический музей. Не собираюсь льстить, но, призна́юсь, очень хотел бы иметь ваш череп.

Холмс усадил нашего необычного гостя в кресло.

— Вы, сэр, я понимаю, энтузиаст своего дела, такой же как я — своего... По вашему пальцу я вижу, что вы сами делаете сигареты. Не стесняйтесь, закуривайте.

Наш гость вытащил табак и бумагу, и с чрезвычайной ловкостью скрутил сигарету. Пальцы у него были длинные и дрожащие, подвижные и беспокойные — как усики насекомого.

Холмс хранил молчание, но короткие быстрые взгляды раскрывали его интерес к нашему любопытному собеседнику.

— Полагаю, сэр, — наконец отозвался он, — что вы оказали мне честь, своим вчерашним и сегодняшним посещением, не только ради того чтобы изучить мой череп?

— Нет, сэр, нет — хотя счастлив, что мне представилась и такая возможность... Я пришел, мистер Холмс, потому что столкнулся вдруг с самой серьезной и необычной проблемой, а сам, знаю, человек непрактичный... Признавая вас вторым по величине экспертом в Европе...

— Вторым, сэр? — отозвался Холмс несколько резко. — Могу ли осведомиться кто имеет честь быть первым?

— Людей с научным складом ума всегда весьма привлекала работа месье Бертильона...*

— Тогда, может быть, вам лучше обратиться к нему?

— Я сказал, сэр, — с научным складом ума. Но как практику, человеку дела, вам равных нет — это признано всеми. Надеюсь, сэр, я случайно...

— Самую малость. А теперь, доктор, будет лучше если вы, без лишних слов, конкретно изложите суть проблемы, в которой вам потребовалась моя помощь.

Глава II

ПРОКЛЯТИЕ БАСКЕРВИЛЕЙ

— У меня в кармане рукопись, — начал Мортимер.

— Я заметил ее когда вы вошли.

— Рукопись эта старинная.

— Первая четверть-треть восемнадцатого столетия, если не подделка.

— Как вы догадались?

— Дюйм или два я видел все время пока вы говорили. Плох эксперт который не мог бы датировать документ с точностью до десятилетия. Может быть вы читали мою небольшую монографию по предмету? Я отношу рукопись к тысяча семьсот тридцатому году.

— Точная дата — тысяча семьсот сорок второй, — Мортимер вытащил рукопись из нагрудного кармана. — Этот фамильный документ передал мне на хранение сэр Чарльз Баскервиль, чья внезапная трагическая смерть, около трех месяцев назад, так взволновала весь Девоншир... Могу сказать, что я был его близким другом, а также личным врачом. Это был человек сильного ума, прозорливый, практичный — и, так же как я, без лишних фантазий. И все же он относился к этому документу очень серьезно, и в душе был подготовлен к такому концу, который в итоге его постиг.

Холмс протянул руку за рукописью, развернул документ на коленях.

— Уотсон, обратите внимание как пишутся «с» — то длинные, то короткие. Один из признаков по которым я смог определить дату.

Я глянул через его плечо на желтую бумагу и выцветший текст. Наверху было написано «Баскервиль-холл»; ниже, большими небрежными цифрами, — «1742».

— Похоже рассказ о каком-то событии?

— Да, запись одного предания, которое живет в роду Баскервилей.

— Но, я понимаю, вы собирались говорить со мной по вопросу более современному и насущному?

— По самому современному. По вопросу самому насущному, неотложному, который нужно решить в течение двадцати четырех часов. Рукопись коротка и имеет близкое отношение к делу. С вашего позволения, я ее прочитаю.

Холмс откинулся на спинку, сомкнул кончики пальцев, и с видом покорности судьбе закрыл глаза. Мортимер обернул рукопись к свету, и высоким скрипучим голосом зачитал такую любопытную повесть старых времен:

«О происхождении собаки Баскервилей существует множество сведений, но, поскольку я происхожу по прямой линии от Хьюго Баскервиля, и поскольку узнал эту историю от своего отца, который также узнал ее от своего, я со всей уверенностью утверждаю, что она произошла именно так, как изложено здесь. И я хотел бы чтобы вы поверили, сыновья мои, что та же самая Справедливость, которая карает за грех, может также милостиво простить его, и что ни один приговор не является столь тяжелым чтобы его нельзя было снять молитвой и покаянием. Научи́тесь же из этой истории не бояться плодов прошлого, а быть осмотрительными в будущем, чтобы те порочные страсти, из-за которых наша семья так тяжело страдала, не вырвались вновь на свободу и не погубили нас.

Знайте, что во времена Великого восстания* (историю которого в изложении ученейшего лорда Кларендона* я убедительно рекомендую вашему вниманию) поместье Баскервилей принадлежало Хьюго Баскервилю, и нельзя отрицать, что он был самым диким, скверным, и безбожным человеком. По правде говоря, его соседи могли бы простить ему это, поскольку святые никогда не водились в этих краях, но было во нраве его нечто отчаянное и жестокое, отчего имя его стало притчей во языцех на всем Западе.

Случилось так, что этот Хьюго полюбил дочь йомена (если, конечно, столь темную страсть можно назвать столь светлым именем), владевшего землями рядом с поместьем Баскервилей. Но юная дева, будучи благоразумной и с хорошей репутацией, всегда избегала его, ибо боялась его дурной славы. И вот случилось так, что однажды в Михайлов день этот Хьюго, с ним пять-шесть бездельных нечестивых дружков, пробрался на ферму и увел девицу, когда ее отец и братья, как он хорошо знал, были в отлучке.

Когда они привезли ее в Холл, то поместили в комнатах наверху, а Хьюго и его друзья сели за долгое пированье, как обычно делали по ночам. Бедная девушка была готова сойти с ума от песен, криков, и страшного сквернословия, доносившихся до нее снизу (говорят, слова которые произносил Хьюго бывши под хмелем могли испепелить того кто их произносил). Наконец, поддавшись страху, она сделала то что устрашило бы самого храброго, решительного человека — по зарослям плюща, покрывавшего южную стену (и покрывающего до сих пор), она спустилась от самого карниза крыши, и отправилась домой через болото — от Холла до фермы отца было три лиги.

Случилось так, что некоторое время спустя Хьюго покинул своих гостей, чтобы отнести еду и питье своей пленнице — а, может статься, замыслив нечто худое, — и обнаружил, что клетка пуста, а птица упорхнула на волю. Тогда, как видно, в него вселился дьявол, ибо, бросившись с лестницы в обеденный зал, он вскочил на огромный стол, разметав бутыли и кубки, и громко закричал перед всей компанией, что этой же ночью предаст тело и душу Силам зла — если сможет нагнать девицу.

И пока кутилы стояли, оцепенев в ужасе от ярости этого человека, один, более нечестивый чем остальные (или, может быть, более пьяный), закричал, что они должны натравить на нее гончих. Тогда Хьюго выбежал из дома, крикнул конюхам чтобы они седлали кобылу и распрягали свору, и, дав гончим платок девушки, выгнал их на дорогу, и с воплями понесся по болоту в лунном свете.

Некоторое время кутилы стояли в недоумении, не в силах уразуметь того что случилось так быстро и вдруг. Но вот в растерянности своей они начали понимать что за дело разворачивается на болотах. Все зашумели, кто-то потребовал пистолеты, кто-то лошадей, а кто-то еще флягу вина. Но в конце концов здравый смысл вернулся в их обезумевшие головы, и все они, числом тринадцать человек, сели на коней и пустились в погоню. Над ними сияла луна, и они быстро ехали в ряд, следуя тем путем который должна была проделать девушка чтобы добраться до дома.

Они проехали милю или две, когда им встретился какой-то из ночных пастухов на болоте, и они окликнули его, чтобы узнать не видел ли он погоню. Тот, как гласит история, настолько обезумел от страха, что не мог говорить, но в конце концов сказал, что действительно видел несчастную девушку с гончими по следам. «Но я видел еще кое-что, — сказал он. — Что мимо меня проехал Хьюго Баскервиль на своей черной кобыле, а за ним бежала адская псина, и не дай Бог чтобы такая когда-нибудь бежала за мной!» Пьяные сквайры осыпали его бранью и поскакали дальше*.

Но вскоре мороз пробежал у них по коже — они заслышали топот копыт, и мимо пронеслась вороная кобыла, вся в белой пене, с брошенными поводьями и без всадника. Кутилы сбились в кучу, потому что их охватил великий страх, но все же продолжили путь по болотам, хотя каждый, будь один, с радостью развернул бы коня. Медленно двигаясь таким образом, они наконец настигли гончих. Псы, хотя и славились своей свирепостью и породой, скулили, сбившись в кучу у глубокой впадины (балки, как мы, здесь на болотах, их называем) — одни отползали в сторону, другие, вздыбив хвосты и вытаращив глаза, смотрели в вниз в узкую ложбину.

Всадники остановились, как вы можете догадаться, гораздо более трезвые чем были пускаясь в погоню. Мало кто бы решился пройти вперед, но трое, самые смелые (или, может быть, самые пьяные) направились вниз в балку. Балка открывалась широким пространством, где стояли два огромных камня, которые до сих пор можно увидеть здесь, и которые были установлены каким-то забытым народом в давние времена. Луна ярко освещала поляну, и в центре ее лежала несчастная девушка — где упала, замертво от страха и изнеможения.

Но не вид ее бездыханного тела, не вид лежащего рядом тела Хьюго — не от этого у трех отчаянных бражников волосы встали дыбом на голове! Над Хьюго стояла, вцепившись ему в горло, ужасная тварь — огромный черный зверь, видом сходный с собакой, но больше любой собаки какую когда-нибудь видел смертный. И пока они на нее смотрели, тварь вырвала горло Хьюго Баскервилю, а затем, когда она обратила на них свои пылающие глаза и оскаленные челюсти, все трое завопили от страха, и сломя голову понеслись, без остановки крича, через болото. Один, говорят, умер в ту же ночь от того что увидел, а двое других до конца дней своих не оправились.

Такова история, сыновья мои, о появлении собаки, которая, как говорят, с тех пор так жестоко преследует нашу семью. Если я изложил ее, то лишь потому, что ясно известное не так ужасно как намеки и домыслы. И нельзя отрицать того, что многие из Баскервилей погибли злосчастной смертью — внезапной, кровавой, непостижимой. И все же мы можем укрыться в безграничной доброте Провидения, которое не станет карать невинных, рожденных за третьим или четвертым коленом — которым, как утверждает Святое Писание, грозит отмщение. Этому Провидению, сыновья мои, я и препоручаю вас, и предостерегаю — не выходите на болота в ночные часы когда силы зла властвуют безраздельно.

Писано Хьюго Баскервилем сыновьям своим Джону и Роджеру, с указанием чтобы они ничего не рассказывали об этом сестре их Элизабет».

Зачитав это диковинное повествование, Мортимер сдвинул очки на лоб и посмотрел на Шерлока Холмса.

— Ну и что? — тот зевнул и бросил окурок в огонь.

— По-вашему это неинтересно?

— Интересно — собирателю сказок.

Мортимер вытащил из кармана сложенную газету.

— Тогда, мистер Холмс, предоставим вам нечто более современное. Вот номер «Девонширской хроники» от четырнадцатого мая этого года. Здесь небольшой отчет о фактах установленных в связи со смертью сэра Чарльза Баскервиля, которая случилась за несколько дней раньше.

Мой друг чуть подался вперед, взгляд его стал внимательным. Наш гость поправил очки и начал читать:

«Недавняя скоропостижная смерть сэра Чарльза Баскервиля, возможного кандидата от партии либералов на предстоящих выборах, омрачила все графство. Хотя сэр Чарльз прожил в Баскервиль-холле сравнительно малое время, любезность его характера и необыкновенная щедрость завоевали любовь и уважение всех кому с ним приходилось встречаться.

В наши дни нуворишей приятно обнаружить случай когда отпрыск древней семьи переживающей недобрые времена смог нажить себе состояние, и вернуться с ним — чтобы восстановить былое величие рода. Сэр Чарльз, как хорошо известно, заработал большие суммы на южно-африканских биржевых спекуляциях. Будучи мудрее тех кто продолжает идти вперед пока колесо фортуны не обернется против него, он реализовал все доходы и вернулся в Англию с ними. С тех пор как он поселился в Баскервиль-холле, прошло только два года, но уже повсюду велись разговоры о том как велики были планы восстановления и модернизации поместья, прерванные в итоге его смертью. Будучи сам бездетным, он публично выражал желание чтобы окру́га, еще при его жизни, извлекла пользу из его состояния, и личный повод оплакивать его безвременную кончину найдется у многих. О щедрых пожертвованиях сэра Чарльза на нужды благотворительности как в местном масштабе, так и в масштабе графства, на этих страницах часто упоминалось.

Нельзя сказать, что следствию удалось полностью выяснить обстоятельства смерти сэра Чарльза, но чтобы по крайней мере избавиться от рожденных местным суеверием слухов, удалось сделать немало. Никаких причин ни подозревать насилия, ни предположить, что смерть последовала не от естественных причин, нет. Сэр Чарльз был вдовец, и, можно сказать, кое в чем человек эксцентричный. Несмотря на значительное богатство, потребности его были просты, и весь штат домашней прислуги в Баскервиль-холле состоял из супружеской четы Бэрриморов; муж исполнял обязанности дворецкого, жена — экономки. Их показания, подтвержденные показаниями некоторых друзей, свидетельствуют, что здоровье сэра Чарльза в последнее время ухудшилось; указывают в частности на болезнь сердца, которая проявлялась в изменении цвета лица, одышке, острых приступах депрессии. Доктор Джеймс Мортимер, друг и личный врач покойного, подтвердил это в своих показаниях.

Обстоятельства дела просты. Сэр Чарльз Баскервиль имел привычку каждый вечер перед сном гулять по знаменитой тисовой аллее Баскервиль-холла. По свидетельству Бэрриморов, эти прогулки вошли у него в традицию. Четвертого мая сэр Чарльз объявил о намерении уехать на следующий день в Лондон, и распорядился чтобы Бэрримор приготовил багаж. Вечером, как обычно, баронет отправился на прогулку — во время которой имел привычку выкуривать сигару. С прогулки он не вернулся.

В двенадцать часов Бэрримор, обнаружив, что дверь до сих пор открыта, встревожился, и, засветив фонарь, отправился на поиски хозяина. День был сырой, найти на аллее следы сэра Чарльза было легко. Посередине аллеи устроена калитка, которая ведет на болота. Судя по некоторым данным, сэр Чарльз простоял какое-то время у этой калитки, затем прошел дальше, где, в дальнем конце аллеи, его тело и было найдено.

При этом не удалось объяснить следующий эпизод — по сообщениям Бэрримора, характер следов сэра Чарльза изменился когда он прошел калитку; за ней он, как видно, ступал на цыпочках. Некий Мерфи, цыган-барышник, в это время находился недалеко на болотах; но он, по собственному признанию, был «под хмельком». Он утверждает, что слышал крики, но указать направление откуда они раздавались не смог.

Следов насилия на теле сэра Чарльза обнаружено не было. Хотя, по свидетельству доктора, лицо умершего было искажено почти до неузнаваемости (в такой степени, что доктор Мортимер сначала отказался поверить, что человек лежащий перед ним — на самом деле его товарищ и пациент), подобное явление вполне обычно в случаях диспноэ и смерти от сердечной недостаточности*. Это и подтвердилось вскрытием, обнаружившим застарелый порок сердца, и коллегия присяжных при коронере вынесла вердикт в соответствии с медицинскими показаниями*.

Это обстоятельство облегчает положение дел; чрезвычайно важно чтобы наследник сэра Чарльза обосновался в Баскервиль-холле, и продолжил доброе дело, прерванное столь печальным образом. Если бы прозаический приговор коронера не положил, в конечном итоге, конец фантастическим домыслам появившимся в отношении смерти сэра Чарльза, было бы, возможно, непросто найти для Баскервиль-холла хозяина. Как считается, ближайшей родственной связью является мистер Генри Баскервиль (если он жив), сын младшего брата сэра Чарльза Баскервиля. По последним известиям, молодой человек проживает в Америке; принимаются меры чтобы его разыскать и информировать о наследстве».

Мортимер сложил газету и вернул в карман.

— Это официальное изложение фактов, мистер Холмс, связанных со смертью сэра Чарльза Баскервиля.

— Должен поблагодарить вас, что вы обратили мое внимание на случай представляющий, безусловно, некоторый интерес. В свое время я просмотрел какой-то комментарий в газете, но был крайне занят тем маленьким делом о ватиканских камеях, и так старался услужить Папе, что прозевал несколько любопытных дел в Англии. Статья, вы говорите, содержит все официальные факты?

— Да.

— Тогда сообщите мне частные, — Холмс откинулся назад, сложил кончики пальцев, и принял самый бесстрастно-судейский вид.

— Я расскажу то, — сказал Мортимер, и стало заметно как он волнуется, — чего не доверял еще никому. Я скрыл это от коронера — потому, что ученый не рискнет публично поставить себя в положение человека разделяющего народное суеверие. И еще потому, что Баскервиль-холл, как утверждает газета, несомненно останется без обитателей — если его и так весьма зловещую репутацию усугубить... По этим обеим причинам я счел себя вправе сообщить гораздо меньше того что знаю — никакой практической пользы это бы не принесло. Но что-то скрывать от вас причин у меня нет никаких.

На торфяных болотах почти никто не живет, а те кто живет по соседству — крепко держатся вместе. Я, таким образом, виделся с сэром Чарльзом Баскервилем немало. За исключением мистера Фрэнкленда из Лефтер-холла, и мистера Стэплтона, натуралиста, вокруг на протяжении многих миль ни одного человека с образованием нет. Сэр Чарльз был склонен к уединению, но его болезнь сблизила нас, а общность интересов в науке держала вместе. Из Южной Африки он привез массу научных сведений — мы провели много замечательных вечеров обсуждая сравнительную анатомию бушменов и готтентотов*.

В последние месяцы мне стало больше и больше понятно, что нервная система сэра Чарльза напряжена до критического состояния. Эту легенду, которую я вам прочел, он принимал к сердцу необычайно близко. Так близко, что гуляя по своему парку ни за что не вышел бы на болота ночью. Какой бы нелепостью вам, мистер Холмс, это ни показалось, он был искренне убежден, что над семейством тяготеет ужасный рок. И это действительно так — примеры которые он приводил из прошлого своего семейства были неутешительны. Идея некого наводящего ужас присутствия преследовала его постоянно. И он не однажды спрашивал — не видел ли я каких-нибудь странных существ, или не слышал ли лая собаки, когда вечером ходил с визитами по больным. Последний вопрос он задавал мне несколько раз, и голос его всегда дрожал от волнения.

Хорошо помню как заезжал к нему вечером недели за три до трагического события. Сэр Чарльз стоял в дверях дома. Я спустился с двуколки, стал перед ним, и вдруг заметил как глаза его остановились на чем-то у меня за спиной, и он смотрит мимо меня с выражением самого глубокого ужаса. Я быстро обернулся, и успел мельком заметить некое существо, которое принял за большого черного теленка, — оно перебежало аллею в самом конце. Сэр Чарльз так разволновался и испугался, что мне пришлось сходить туда где показалось животное, и посмотреть куда оно делось. Оно исчезло, а сам случай произвел на сэра Чарльза самое тяжелое впечатление. Я провел с ним весь вечер, и как раз тогда он, чтобы объяснить собственные эмоции, передал мне на сохранение рукопись которую я прочитал. Упоминаю об этом незначительном эпизоде потому, что в свете трагедии которая произошла затем он приобретает важность. Хотя тогда-то я думал, что случай этот по существу — пустяк, и страхи сэра Чарльза беспочвенны.

В Лондон сэр Чарльз собирался по моему совету. Сердце у него, я знаю, было не в порядке, а постоянное беспокойство, в котором он жил, какой бы химеричной ни была причина, бесспорно влияло на здоровье серьезным образом. Я полагал, что проведя несколько месяцев в отвлекающем городском окружении он вернется назад другим человеком. Мистер Стэплтон, наш общий знакомый, которого состояние здоровья сэра Чарльза также весьма беспокоило, держался такого же мнения. И вот, в самый последний момент, грянула эта страшная катастрофа.

В ночь когда сэр Чарльз умер, Бэрримор, который обнаружил тело, послал ко мне конюха Перкинса. Я засиделся допоздна и смог, таким образом, добраться до Баскервиль-холла уже через час. Я проверил и сопоставил все факты — о которых упоминалось на следствии. Прошел по следам сэра Чарльза через всю тисовую аллею, осмотрел место где он, по-видимому, останавливался, обратил внимание на изменившийся далее характер следов, отметил, что кроме его следов на мягком гравии были только следы Бэрримора, и наконец тщательно осмотрел тело — которое лежало нетронутым до моего приезда. Сэр Чарльз лежал лицом вниз, руки в стороны, пальцы вцепились в землю, а лицо искажено, от какого-то потрясения, в такой степени, что я вряд ли смог бы засвидетельствовать его личность. Физических повреждений, действительно, не было никаких. Однако на следствии Бэрримор дал одно ошибочное показание. Он сообщил, что на земле рядом с телом никаких следов не было. Но он просто их не заметил. А я заметил — они были чуть дальше, но следы свежие и отчетливые.

— Следы?

— Следы.

— Мужские или женские?

Доктор Мортимер посмотрел на нас странным взглядом, и почти шепотом произнес:

— Мистер Холмс, это были отпечатки лап огромной собаки!

Глава III

ЗАДАЧА

Призна́юсь при этих словах я содрогнулся. Судя по тому как задрожал голос и у доктора, он сам был глубоко взволнован своим рассказом. Холмс в возбуждении подался вперед; глаза его сверкали сухим жестким блеском — верный признак проснувшегося интереса.

— Вы видели следы собаки?

— Так же ясно как вижу вас.

— И ничего не сказали?

— А смысл?

— Почему никто другой их не увидел?

— Следы были ярдах в двадцати от тела, на них никто не обратил внимания. Я бы сам ничего не заметил, не знай я легенду.

— На болотах много овчарок?

— Конечно, но это была не овчарка.

— Говорите они были большие?

— Огромные.

— Но к телу не приближались?

— Нет.

— Какая была погода?

— Сыро, морось.

— Но дождя не было?

— Нет.

— Как устроена эта аллея?

— По бокам зеленая изгородь из старых тисов. Двенадцать футов в высоту, сквозь не пробраться. Посередине дорожка, в ширину футов восемь.

— Между изгородью и дорожкой что-нибудь есть?

— Да, газон, футов шесть, по каждую сторону.

— Насколько я понял, в тисовой изгороди есть проход?

— Да, есть калитка, ведет на болота.

— Других выходов нет?

— Никаких.

— То есть чтобы попасть на тисовую аллею, нужно либо спуститься от дома, либо войти через калитку со стороны болот?

— В дальнем конце есть выход через беседку.

— Сэр Чарльз добежал дотуда?

— Нет, лежал ярдах в пятидесяти.

— Теперь, доктор, скажите мне, это важно, — следы которые вы заметили были на дорожке, не на траве?

— Нет, на траве следов бы не осталось.

— Они были с той же стороны что калитка?

— Да, на самом краю дорожки, с той же стороны что калитка.

— Чрезвычайно интересно! Такой вопрос — калитка была закрыта?

— Закрыта и заперта на висячий замок.

— Сколько она в высоту?

— Фута четыре.

— Значит через нее можно перелезть?

— Да.

— А у калитки — было там что-нибудь?

— Ничего особенного.

— И никто не осматривал?

— Я осматривал, сам.

— И ничего не нашли?

— Там все превратилось в кашу. Но сэр Чарльз, как видно, простоял там минут пять или десять.

— Почему вы так думаете?

— Потому что пепел дважды упал с сигары.

— Превосходно! Вот, Уотсон, коллега которого только душа пожелает! А следы?

— Весь пятачок гравия был истоптан его следами. Каких-то других я разглядеть не смог.

Холмс с нетерпением ударил себя по колену ладонью.

— Эх, был бы я там! Дело, безусловно, представляет выдающийся интерес и огромные возможности для научного метода. Эта страница из гравия, на которой я мог бы столько прочесть, давно замыта дождем и затоптана башмаками любопытных крестьян. Ах, доктор, доктор, только подумать — почему вы не обратились ко мне? Какой грех на вашей совести!

— Я не мог обратиться к вам, мистер Холмс, иначе все эти факты мне пришлось бы предать гласности, а я уже объяснил почему не хотел этого делать. И кроме того... Кроме того...

— Ну?

— Есть некая область, в которой беспомощен самый прозорливый и самый опытный сыщик.

— Вы хотите сказать, что дело имеет сверхъестественную природу?

— Я этого собственно не сказал.

— Нет, но ясно, что думаете.

— С тех пор, мистер Холмс, как случилась трагедия, я узнал нечто такое что трудно вписать в обычный порядок вещей.

— Например?

— Я выяснил, что еще до того несколько человек видели на болотах некое существо — такое как этот баскервильский демон, и которое вряд ли может быть каким-то известным науке животным. Все как один утверждают — это огромная тварь, которая светится в темноте, и жуткая будто призрак. Я устроил перекрестный допрос этих людей. Один — здравый крестьянин, другой — кузнец, третий — фермер с болот, и все в один голос твердят — это какой-то призрак, ужасный, точь-в-точь адский пес из легенды. Могу вас уверить — в окру́ге царит ужас. Пойти через болота ночью рискнет совершенно уж отчаянная голова.

— И вы, здравомыслящий человек, ученый, верите, что это явление — сверхъестественное?

— Я уже не знаю во что верить.

Холмс пожал плечами.

— Пока что в своих расследованиях я ограничивался миром нашим. Я, по мере сил, боролся со злом, но бросить вызов самому прародителю зла — задача, наверно, слишком амбициозная... Однако вы должны согласиться, что следы-то — вещь материальная.

— Та собака тоже была вполне материальна, чтобы вырвать у человека горло. И между тем была исчадием ада.

— Вижу вы окончательно перешли на сторону мистиков. Но тогда, доктор, скажите мне вот что. Если вы держитесь таких взглядов, зачем вообще обратились ко мне? Вы говорите, что расследовать смерть сэра Чарльза бесполезно, и тут же хотите чтобы я это сделал.

— Об этом я вас не просил.

— Тогда чем же могу помочь?

— Посоветуйте как поступить с сэром Генри Баскервилем, который прибывает на вокзал Ватерлоо... — Мортимер посмотрел на часы, — ровно через час с четвертью.

— Это и есть наследник?

— Да. После смерти сэра Чарльза мы навели о нем справки, и выяснили, что он занимается сельским хозяйством в Канаде. Судя по отзывам которые мы получили, это замечательный во всех отношениях молодой человек. Я говорю сейчас не как медик, а как доверенное лицо и душеприказчик сэра Чарльза.

— Других претендентов, я понимаю, нет?

— Ни одного. Единственный другой родственник которого нам удалось найти — Роджер Баскервиль, младший из трех братьев. Бедный сэр Чарльз был старшим... Средний, умерший в молодых годах, — отец этого самого Генри. Младший, Роджер, считался в семье паршивой овцой. Он унаследовал тот своевольный баскервильский характер, и был, мне говорили, как две капли воды похож на фамильный потрет старины Хьюго. В Англии он устроил себе веселую жизнь, сбежал в Центральную Америку, и умер там в семьдесят шестом от желтой лихорадки. Генри — последний из Баскервилей. Через час пять минут я встречаю его на Ватерлоо. Я получил телеграмму, что он прибывает в Саутгемптон сегодня утром. Итак, мистер Холмс, как вы посоветуете с ним поступить?

— Почему бы ему не отправиться в дом своих предков?

— Казалось бы что еще, да? Между тем подумайте — любой Баскервиль который туда отправляется находит злую судьбу. Я уверен, что успей сэр Чарльз перед смертью поговорить со мной, он запретил бы мне привозить последнего отпрыска древнего рода, и наследника огромного состояния, в это страшное место. И в то же время нельзя отрицать, что достаток этих нищих унылых мест зависит от его присутствия. Вся работа которую проделал сэр Чарльз пойдет прахом если в Баскервиль-холле не станет хозяина. Я боюсь, что меня одолеет мой очевидный собственный интерес в этих делах, поэтому ставлю вопрос перед вами и прошу совета.

Холмс ненадолго задумался.

— Проще говоря дело такое. Вы считаете, что имеет место некая дьявольщина, по причине которой Дартмур становится для Баскервилей местом для жительства небезопасным. Так вы считаете?

— Рискну, во всяком случае, утверждать — имеются некоторые очевидные данные, что это так.

— Имеются. Но если, конечно, ваша сверхъестественная теория справедлива, она погубит этого молодого человека в Лондоне с тем же успехом что и в Девоншире. Дьявола с одними лишь местными полномочиями, как у приходского совета, понять было бы трудно.

— Вы, мистер Холмс, наверно серьезней отнеслись бы к этому делу — если бы столкнулись с ним лично. Значит по-вашему, как я понимаю, в Девоншире для молодого человека опасности не больше чем в Лондоне. Он приезжает через пятьдесят минут. Что предлагаете?

— Предлагаю позвать кэб, забрать вашего спаниеля, который скребется у входной двери, и отправиться на Ватерлоо встречать сэра Генри Баскервиля.

— А потом?

— Потом — не говорить ему вообще ничего, пока я не решу что делать.

— Сколько времени вам потребуется?

— Двадцать четыре часа. Буду, доктор, вам очень обязан если завтра в десять утра увижу вас здесь. И если возьмете сэра Генри Баскервиля с собой, это весьма поможет мне определить планы на будущее.

— Так и сделаю, мистер Холмс.

Мортимер записал о свидании на манжете, и, в своей странной манере рассеянно озираясь, заспешил к лестнице. Холмс окликнул его с площадки.

—И еще вопрос, доктор. Вы говорите — перед смертью сэра Чарльза несколько человек видели этого призрака на болотах?

— Видели трое.

— А потом кто-нибудь видел?

— Не слышал.

— Благодарю вас. Прощайте.

Холмс вернулся в кресло с тем спокойным видом внутреннего удовлетворения который значил, что перед ним возникла увлекательная задача.

— Уходите, Уотсон?

— Если ничем не могу помочь.

— Ничем, дорогой друг, за вашей помощью я обращаюсь когда наступает час действий. Но дело великолепное, и кое в чем действительно уникальное... Пойдете мимо Брэдли — попроси́те прислать мне фунт самого крепкого табака. Спасибо... И будет здорово если найдете возможность не возвращаться до вечера. А тогда буду очень рад сравнить впечатления об этой крайне интересной задаче, которую нам задали сегодня утром.

Я знал, что уединение и покой были очень нужны моему другу в те часы напряженной умственной концентрации когда он взвешивал каждую крупицу показаний, строил параллельные версии, сопоставлял их одну с другой, решал какие моменты имели значение, какие не играли роли. Я, таким образом, провел весь день в клубе, и не возвращался на Бейкер-стрит до вечера. Было без малого девять когда я снова оказался в нашей гостиной.

Открыв дверь, я сначала подумал, что случился пожар — в комнате было столько дыма, что свет лампы на столе расплывался в пятно. Когда я вошел, мои страхи, однако, рассеялись — это был едкий дым крепкого дешевого табака, от которого горло у меня перехватило и я закашлялся. В тумане мне представился расплывчатый образ Холмса в домашнем халате; он уютно устроился в кресле, с черной глиняной трубкой в зубах. Вокруг лежали бумажные рулоны.

— Простудились, Уотсон?

— Нет! Здесь не воздух, а какой-то яд!

— Должно быть довольно дымно, раз вы заметили.

— Дымно... Это просто непереносимо!

— Ну, откройте окно... Вы, я вижу, весь день провели в клубе?

— Мой дорогой Холмс!

— Я прав?

— Разумеется! Но как...

Он рассмеялся, глядя на мое замешательство.

— Вы так очаровательно непорочны, Уотсон. Сущее удовольствие проверять за ваш счет свои скромные силы. Джентльмен выходит из дома в дождливый, слякотный день. Возвращается вечером безукоризненно чист, шляпа и башмаки сверкают по-прежнему. То есть он просидел сиднем с утра до вечера. Близких друзей у него нет. Где, значит, он был? Разве это не очевидно?

— Да, весьма очевидно...

— В мире полно очевидных вещей, которых никто так или иначе не замечает. Где вы думаете был я?

— Тоже сидели сиднем?

— Наоборот, я был в Девоншире.

— Духом?

— Именно. Тело мое оставалось здесь, в кресле, и, как я, увы, обнаружил, в мое отсутствие выпило два огромных кофейника и выкурило невероятное количество табака. Когда вы ушли, я послал к Стэмфорду за картой болот, и дух мой витал над ними весь день. Тешу себя надеждой, что теперь там я не заблужусь.

— Карта, должно быть, крупного масштаба?

— Очень крупного, — он развернул сектор карты, положил на колени. — Вот тот самый район который нас интересует. Это — Баскервиль-холл, в середине.

— Вокруг которого лес?

— Именно. Полагаю тисовая аллея, хотя конкретно не обозначена, должна идти вот по этой линии — болота, как вам понятно, должны быть вот здесь, справа... Эта кучка строений — деревушка Гримпен, где у нашего друга доктора Мортимера штаб-квартира. В радиусе пяти миль, как видите, только несколько редких жилищ. Вот Лефтер-холл, о котором упоминал доктор. Вот дом в котором, вероятно, живет натуралист — Стэплтон, если я точно запомнил... Вот две фермы — Хай-Тор и Фоулмайр. Затем, через четырнадцать миль, принстаунская каторжная тюрьма. А между этими отдельными точками и вокруг простирается пустынное, безжизненное болото. Итак, вот сцена на которой разыгралась трагедия, и на которой мы, возможно, разыграем ее еще.

— Дикие, должно быть, места.

— Да, декорации — лучше не надо. Если дьявол действительно пожелал вмешаться в людские дела...

— То есть теперь вы тоже все объясняете сверхъестественным?

— А разве пособники дьявола не могут быть облечены в плоть и кровь? Для начала нас ждут два вопроса. Первый — было ли вообще совершено преступление, второй — какое и как? Разумеется если подозрения доктора Мортимера верны, и мы имеем дело с силами на которые обычные законы Природы не распространяются, нашему следствию здесь конец. Но мы обязаны отработать все другие гипотезы, прежде чем отступить к этой. Давайте закроем окно, если не возражаете... Вещь странная, но я прихожу к заключению, что концентрированная атмосфера помогает концентрации мысли. Я не дошел до того чтобы забираться для размышлений в ящик, но логический результат моих наблюдений таков... Ну, а вы — думали над этим делом?

— Да, за день думал немало.

— Ну, и как?

— Ума просто не приложу.

— Да, в нем есть своя соль. И есть некоторые особенности... Например изменившийся характер следов. Как вы это объясните?

— Мортимер говорил будто сэр Чарльз прошел эту часть аллеи на цыпочках.

— Он только повторил что сказал на следствии какой-то болван. Зачем человеку идти по аллее на цыпочках?

— Что же тогда?

— Он бежал, Уотсон. Бежал сломя голову — бежал чтобы спасти свою жизнь. Бежал так, что сердце не выдержало, и он упал мертвый.

— Бежал от кого?

— Вот в этом и есть наша проблема. И, как видно, прежде чем побежать, от страха он потерял голову.

— Почему вы так думаете?

— Причина этого страха, предполагаю, возникла со стороны болот. Если так — а это, скорее всего, так — только потерявший голову человек побежит не к дому, а прочь. Если показания того цыгана можно принять на веру, сэр Чарльз бежал призывая на помощь — туда где на помощь оставалось рассчитывать меньше всего. Потом — кого он ждал в тот вечер, и почему ждал в тисовой аллее, а не дома?

— Вы думаете он кого-то ждал?

— Сэр Чарльз был пожилой и больной человек. Он выходит вечером на прогулку — это понятно. Но земля была мокрой, ночь скверной — разве нормально, что он стоит там пять или десять минут, как определил по сигарному пеплу доктор Мортимер? Проявив, кстати, больше здравого смысла чем я от него ожидал?

— Но Сэр Чарльз гулял каждый вечер.

— Думаю вряд ли каждый раз он стоял у этой калитки. Наоборот, болот он, по всем показаниям, как раз сторонился. А в тот раз стоял там и ждал. Накануне отъезда в Лондон. Ситуация проясняется, Уотсон. Появляется логика... А теперь будьте любезны, подайте скрипку, и мы отложим все дальнейшие размышления об этом деле — пока не пожнем плоды завтрашней встречи с доктором Мортимером и сэром Генри Баскервилем.

Глава IV

СЭР ГЕНРИ БАСКЕРВИЛЬ

Позавтракали мы рано, и Холмс, облаченный в халат, стал ожидать назначенной встречи. Наши клиенты были точны; как только часы пробили десять, появился доктор Мортимер в сопровождении молодого баронета. Последний оказался невысоким, живым, темноглазым человеком лет тридцати, крепкого телосложения, с густыми черными бровями; лицо его выражало энергию и решительность. Он был одет в красный твидовый костюм, имел закаленный вид человека который провел бо́льшую часть жизни на воздухе. И между тем в твердом взгляде и в спокойной уверенности осанки было нечто обнаруживающее в нем джентльмена.

— Сэр Генри Баскервиль, — представил Мортимер.

— Он самый, — сказал тот. — И странное дело, мистер Холмс, но если бы мой друг не предложил к вам зайти, я пришел бы сам, на свой страх и риск. Я понимаю вы решаете головоломки, а я утром столкнулся с одной, которую мне раскусить не по силам.

— Прошу, сэр Генри, присаживайтесь. Если правильно понимаю, с тех пор как вы прибыли в Лондон, с вами уже случилось нечто из ряда вон?

— В общем ничего особенного, мистер Холмс. Скорее всего, просто розыгрыш. Вот это письмо, если его можно так назвать... Пришло сегодня утром.

Он положил на стол конверт, и мы склонились над ним. Конверт был самый обыкновенный, из сероватой бумаги. Адрес, «Сэру Генри Баскервилю, гостиница „Нортумберленд”», написанный неровными печатными буквами; почтовый штемпель «Чаринг-Кросс»; время отправления — вчера вечером.

— Кто знал, что вы собирались остановиться в гостинице «Нортумберленд»? — Холмс бросил на гостя пытливый взгляд.

— Никто знать не мог. Мы решили когда я встретился с доктором.

— А доктор, конечно, там уже остановился?

— Нет, я живу у знакомых, — сказал Мортимер. — И никто не мог знать, что мы поедем в эту гостиницу.

— Хм! Кому-то, как видно, ваши передвижения весьма интересны.

Холмс извлек из конверта лист, в половину писчего формата, сложенный вчетверо, развернул и разложил на столе. Посередине листа стояло единственное предложение, составленное из подклеенных печатных слов: «Если ваш здравый смысл и жизнь имеют ценность, вы должны сторониться торфяных болот». Слова «торфяных болот» были написаны от руки, чернилами.

— Так вот, — сказал Баскервиль, — может быть, мистер Холмс, вы мне расскажете что это, черт возьми, значит, и кого так интересуют мои дела?

— А что на это скажете вы, доктор? Согласитесь — ничего сверхъестественного, во всяком случае, здесь нет?

— Нет, сэр, только письмо мог отправить тот кто убежден, что история сверхъестественная.

— Какая история? — спросил сэр Генри резко. — Похоже, джентльмены, вы знаете про мои дела гораздо больше чем я?

— Вы будете знать столько же, просто так не уйдете, сэр Генри, — сказал Холмс. — Это я обещаю. Пока, с вашего позволения, ограничимся этим интереснейшим документом, который был составлен и опущен в почтовый ящик вчера вечером. Уотсон, у вас есть вчерашняя «Таймс»?

— Вон там, в углу.

— Можно вас попросить... Пожалуйста страницу с передовицей.

Холмс быстро просмотрел ее, пробежав глазами вверх-вниз по колонкам.

— Замечательная статья о свободе торговли. Позвольте зачитать вам отрывок... «Вас могут дезориентировать, и вы вообразите будто протекционистские пошлины должны поощрить ваш бизнес, или вашу отрасль индустрии. Однако здравый смысл подсказывает, что в результате такого законопроекта достаток начнет сторониться нашего государства, ценность импорта снизится, и жизнь на этом острове в общем ухудшится». Что вы на это скажете, Уотсон? — воскликнул Холмс радостно, с удовлетворением потерев руки. — Не думаете, что идея замечательная?

Мортимер посмотрел на Холмса как врачи смотрят на пациентов, а Баскервиль обратил ко мне недоумевающий взгляд карих глаз.

— Я не силен в тарифной политике и подобных вещах, — сказал он, — но мне кажется, что мы немного сбились со следа, в смысле письма.

— Наоборот, я думаю, мы напали на самый горячий след, сэр Генри. Уотсон тут знаком с моим методом лучше вас, но, я боюсь, даже он не вполне уловил как важен этот отрывок.

— Да, призна́юсь не вижу никакой связи.

— А между тем, мой дорогой Уотсон, здесь присутствует такая тесная связь, что одно выводится из другого элементарно. «Ваш», «здравый смысл», «и жизнь», «ценность», «вы», «должны», «сторониться». Разве не видно теперь откуда взяты эти слова?

— Черт возьми, вы правы! — воскликнул сэр Генри. — Вот ведь как ловко!

— Если остаются сомнения, их развеет то обстоятельство, что слова «здравый смысл», «и жизнь» вырезаны подряд.

— Ну-ка... Да, действительно!

— Да уж, мистер Холмс, это выше всего что я мог ожидать, — Мортимер с изумлением посмотрел на моего друга. — Конечно всякому ясно, что слова вырезаны из газеты, но назвать из какой и определить, что из передовицы... Вот уж — да, одна из самых поразительных вещей какие я видел! Как вам это удалось?

— Я думаю вы можете отличить череп негра от черепа эскимоса?

— Ну конечно.

— А как?

— Я вообще этим особенно увлекаюсь... Отличия разумеются сами собой. Надглазничный валик, лицевой угол, максиллярная дуга...*

— Ну, а я особенно увлекаюсь этим, и отличия разумеются сами собой равным образом. На мой глаз, разница между боргесом на шпонах*, которым набираются передовицы «Таймс», и неопрятным шрифтом грошовых вечерних листков — не меньше той что будет между вашими неграми и эскимосами. Определение шрифтов — одна из азбучных дисциплин для эксперта-криминалиста. Хотя, призна́юсь, однажды, когда я был совсем молод, я перепутал «Лидс Меркьюри» с «Вестерн Морнинг Ньюс». Но передовицу «Таймс» нельзя спутать ни с чем, и эти слова могли быть взяты только оттуда. А так как сделано это было вчера, слова, скорее всего, и надо было искать во вчерашнем выпуске.

— Значит, мистер Холмс, — сказал Баскервиль, — насколько я вас понимаю, кто-то вырезал эти слова ножницами...

— Маникюрными ножницами. Видите — у ножниц очень короткие лезвия? На «здравый смысл» пришлось сделать второй надрез.

— Верно. Кто-то, значит, вырезал эти слова маникюрными ножницами, наклеил их...

— Гуммиарабиком.

— Наклеил их гуммиарабиком на бумагу. Но интересно — почему слова «торфяных болот» написаны от руки?

— Потому что в печатном виде он таких слов не нашел. Все другие слова просты, их можно найти в любом выпуске, но «болота» встречаются не так часто.

— Пожалуй оно так и есть. А еще что-нибудь вы по этому письму разгадали, мистер Холмс?

— Пару вещей удалось, хотя автор приложил максимум усилий чтобы не оставить никаких улик. Адрес, как видите, написан печатными буквами. Только «Таймс» — газета которую редко увидишь в руках у человека без серьезного образования. Поэтому мы можем сделать вывод, что письмо было составлено образованным человеком, который хотел выдать себя за необразованного. А попытка скрыть собственный почерк предполагает, что вы этот почерк можете знать, или узна́ете. Кроме того, обратите внимание — слова наклеены неровно, некоторые намного выше остальных. «Жизнь», например, совсем не на месте. Это может указывать на небрежность, а может — на волнение, спешку. Я, в целом, склоняюсь ко второму предположению — дело очевидно важное, и вряд ли составитель такого письма проявит небрежность. Если он торопился, возникает интересный вопрос почему — ведь любое письмо отправленное до утра застанет сэра Генри в гостинице. Может быть автор боялся, что ему помешают? А кто?

— Здесь мы вступаем уже в область догадок, — сказал Мортимер.

— Скорее, скажем, в область где мы сопоставляем возможности и выбираем самую вероятную. Это научное приложение воображения, но для всякой догадки у нас всегда должен быть материальный базис. Вы, конечно, назовете это догадкой, но я почти уверен, что адрес писался в гостинице.

— А это откуда вы знаете?

— Осмотрите надпись внимательно. Вы увидите, что у писавшего были проблемы и с пером, и с чернилами. Перо два раза брызнуло на одном слове, и три раза высохло на таком коротком адресе — то есть в чернильнице почти не оставалось чернил. Собственное перо и чернильницу редко доводят до подобного состояния, а чтобы и то, и другое — случай совсем уже редкий. Но вы-то знаете что за чернила и перья в гостиницах, там редко можно найти что-то другое. В общем, почти не колеблясь скажу — если бы нам удалось проверить мусорные корзины в гостиницах в Чаринг-Кросс, и найти останки покалеченной передовицы «Таймс», мы бы сразу наложили руки на человека который отправил это замечательное послание. Ну-ка, ну-ка...

Он стал внимательно рассматривать лист с наклеенными словами, держа его в паре дюймов от глаз.

— Что?

— Нет, ничего, — он бросил письмо. — Обычный полулист, даже без водяных знаков. Думаю из этого любопытного письма мы извлекли все что могли... Ничего примечательного больше с вами не происходило, сэр Генри?

— Нет, мистер Холмс, не думаю.

— Не замечали — никто вас не караулил, не выслеживал?

— Я, кажется, угодил в детективный роман. Зачем, черт возьми, кому-то меня караулить, или выслеживать?

— Сейчас поговорим и об этом. Но сначала — вам больше нечего рассказать?

— Ну, это зависит от того что, вы думаете, стоит рассказывать.

— Я думаю рассказывать стоит все что выходит за рамки обычного порядка вещей.

Сэр Генри улыбнулся.

— Я пока мало знаком с жизнью в Британии — почти все время провел в Канаде и в Штатах... Но, надеюсь, пропажа ботинка у вас не входит в обычный порядок вещей?

— У вас пропал ботинок?

— Мой друг, — воскликнул Мортимер, — его просто куда-то засунули! Найдете когда вернетесь. Стоит ли беспокоить мистера Холмса из-за таких пустяков?

— Но он спросил насчет того что выходит за рамки обычного порядка вещей.

— Именно, — сказал Холмс, — каким бы это ни показалось дурацким. Так у вас, говорите, пропал ботинок?

— Ну, в общем, куда-то делся. Вчера вечером я их поставил за дверь, а утром там оказался только один. От малого который их чистит толку я не добился. Хуже всего, что эту пару я купил только вчера, на Стрэнде, и ни разу не успел надеть.

— Если вы их не носили, зачем поставили чистить?

— Они были песочного цвета, и их ни разу не ваксили. Поэтому я их поставил.

— Значит вчера, только приехав, вы сразу отправились в город, и купили пару ботинок?

— Я много чего купил. Доктор Мортимер тоже ходил со мной. Понимаете — раз уж мне предстоит стать сквайром, то и одеваться я должен как следует. А там на Западе я, может быть, за своими привычками особо и не следил... Я купил разных вещей, эти коричневые ботинки — отдал шесть долларов! — и вот один у меня крадут, а я даже ни разу их не надел.

— Совершенно бесполезный предмет для кражи, — Холмс кивнул. — Разделяю мнение доктора Мортимера — пропавший ботинок найдется в самое скорое время.

— А теперь, джентльмены, — сказал баронет решительно, — с меня, наверно, хватит разговоров о том чего я толком не знаю. Пришло время вам сдержать обещание и выложить все до конца, что́ все это значит.

— Желание весьма справедливое. Доктор, думаю будет лучше если вы сами расскажете свою историю — как рассказали нам.

Наш ученый друг достал из кармана свои бумаги и изложил дело так же, как накануне утром. Сэр Генри слушал с глубочайшим вниманием, иногда восклицая от удивления.

— В наследство мне, похоже, придется за все расплачиваться, — сказал он когда долгий рассказ был окончен. — Я, конечно, знал о собаке еще с пеленок. Эту легенду любили рассказывать в нашей семье, хотя сам я никогда и не думал поверить всерьез. Но что касается дядиной смерти... У меня голова как котел, пока вообще ничего не пойму. Вы, похоже, сами пока не решили к кому здесь идти — к полицейскому или священнику.

— Верно.

— А теперь еще эта штука с письмом в гостинице. Надо думать оно здесь тоже на своем месте.

— Судя по письму, о том что происходит на торфяных болотах кто-то знает получше нас, — сказал Мортимер.

— Кроме того, этот «кто-то» не желает вам зла, если предупреждает вас об опасности, — добавил Холмс.

— Или, может быть, хочет, по каким-то своим причинам, меня отпугнуть.

— Конечно и это возможно. Доктор, я вам очень обязан за знакомство с задачей в которой содержится столько любопытных альтернатив... Однако вопрос по существу, который нам надо решить, сэр Генри, — стоит или не стоит вам ехать в Баскервиль-холл.

— Не стоит почему?

— Там, похоже, опасно.

— Вы про какую опасность — про этого фамильного демона, или про существа человеческие?

— Это мы и должны узнать.

— Не важно что это такое, но ответ у меня один. Никакой дьявол в преисподней, и никакой человек на земле не помешает мне вернуться в дом предков. И это мой окончательный ответ.

Его темные брови сошлись, а по лицу разлилась краска. Было ясно, что огненный нрав Баскервилей в этом последнем их представителе не угас.

— Пока что, — продолжил он, — я еще не обдумал всю эту вашу историю. Обычному человеку это сразу так не понять, и ничего не решить. Мне хотелось бы побыть часок одному, и собраться с мыслями. Послушайте, мистер Холмс, сейчас полдвенадцатого... Пойду-ка я назад в гостиницу. А вы и ваш друг, доктор Уотсон, — зайдете к нам пообедать в два? Тогда я вам что-то смогу сказать — что обо всем этом думаю.

— Уотсон, вас это устраивает?

— Совершенно.

— Тогда мы придем, ждите. Я вызову кэб?

— Я бы лучше прошелся — меня это дело как-то выбило из колеи.

— Я к вам с удовольствием присоединюсь, — сказал Мортимер.

— Значит встречаемся снова в два. Au revoir*, и всего доброго!

Мы услышали как шаги наших гостей спустились по лестнице и хлопнула входная дверь. В мгновение Холмс преобразился из праздного мыслителя в человека действия.

— Шляпу и туфли, Уотсон, скорее! Нельзя терять ни секунды!

Он бросился к себе и через несколько секунд вернулся уже в сюртуке. Мы сбежали вниз по лестнице на улицу. Мортимер и Баскервиль еще виднелись впереди, ярдах в двухстах, по направлению к Оксфорд-стрит.

— Мне догнать их и остановить?

— Ни в коем случае, мой дорогой Уотсон! Меня совершенно устраивает ваша компания, если вы согласны терпеть мою... Наши друзья поступили мудро — утро просто замечательное для прогулки.

Он прибавил шагу, и вскоре расстояние между нами сократилось почти наполовину. Затем, продолжая держаться в ста футах, мы вышли на Оксфорд-стрит и прошли дальше на Риджент-стрит. Один раз наши друзья остановились, рассматривая витрину, и Холмс поступил точно так. Секунду спустя он воскликнул, негромко с удовлетворением, и я, следуя его напряженному взгляду, увидел, что кэб с пассажиром, который остановился на противоположной стороне, снова медленно двинулся.

— Вот он, Уотсон! Скорее! Хотя бы как следует его рассмотрим, если больше ничего не сделать!

В тот же миг я заметил в боковом окне кэба густую черную бороду и пару пронзительных глаз — лицо обернулось к нам. Окно наверху тотчас захлопнулось, пассажир крикнул извозчику, и кэб как бешеный понесся по Риджент-стрит. Холмс возбужденно огляделся по сторонам, но свободного кэба рядом не оказалось. Тогда он бросился за экипажем прямо в гущу движения, только кэба уже не было видно.

— Ну вот! — воскликнул он с горечью, вынырнув из потока транспорта, задыхаясь и побледнев от досады. — Не повезет — так не повезет! Да и я хорош! Уотсон, если вы человек чести, об этом напишете также, и рядом со всеми моими успехами!

— А кто это был?

— Не имею понятия.

— Шпион?

— Судя по тому что мы с вами услышали, ясно — за Баскервилем, с тех пор как он в городе, кто-то неотступно следит. Откуда, например, стало так быстро известно, что он выбрал гостиницу «Нортумберленд»? Если они следили за ним в первый день, поспорю, что будут следить на второй. Вы, наверно, обратили внимание, что я два раза подходил к окну, пока Мортимер читал это свое предание.

— Да, помнится.

— Я смотрел не болтается ли кто на улице, но никого не увидел. Мы имеем дело с изобретательным человеком, Уотсон. Дело здесь очень серьезное, и хотя я до конца не решил что за сила — добрая или злая — здесь действует, это действие я ощущаю, и вижу конкретный замысел. Когда наши друзья ушли, я сразу побежал за ними, надеясь заметить их невидимого компаньона. А он оказался настолько хитер, что не стал доверять ногам, а взял кэб, чтобы можно было вертеться за ними, и преследовать их, и чтобы они ничего не заметили. Его прием имеет дополнительное преимущество — если они возьмут кэб сами, он будет целиком готов их преследовать. Но все же один явный минус в этом приеме есть.

— Кэбмен?

— Именно.

— Какая жалость, что мы не заметили номера!

— Мой дорогой Уотсон. Я, конечно, растяпа, но вы ведь не думаете, что про номер-то я забыл? Наш кэбмен — две тысячи семьсот четыре. Только толку нам сейчас от него никакого.

— А что вы еще могли сделать, не понимаю?

— Заметив кэб я должен был сразу свернуть в сторону. Потом не торопясь взять другой, и поехать за первым, на почтительном расстоянии. А еще лучше — поехать к «Нортумберленду» и ждать там. Когда наш незнакомец проводил бы Баскервиля до дома, у нас появилась бы возможность сыграть с ним в его же игру, и проследить куда он поедет. А теперь, из-за этого беспечного рвения, которым наш оппонент воспользовался с отменной ловкостью, мы выдали себя и упустили его.

Беседуя, мы медленно шли по Риджент-стрит. Мортимер со своим спутником давно пропали из вида.

— Идти за ними смысла нет, — сказал Холмс. — Хвоста больше нет, и не будет. Надо посмотреть какие козыри есть у нас на руках, и решительно бить. Вы опознали бы человека в кэбе?

— Я опознал бы только бороду.

— Вот и я тоже. Из чего делаю вывод, что борода, скорее всего, фальшивая. Зачем разумному человеку в таком щекотливом деле нужна борода? Только для маскировки... Зайдемте сюда, Уотсон!

Холмс завернул в одну из рассыльных контор, где его тепло приветствовал управляющий.

— А, Уилсон! Вижу вы не забыли то дельце, с которым мне повезло вам помочь?

— Нет, сэр, разумеется не забыл. Вы спасли мое доброе имя и, может быть, жизнь.

— Дружище, вы преувеличиваете... Я помню, Уилсон, у вас был мальчишка, по имени Картрайт, который оказался не без головы, когда шло ваше дело?

— Да, сэр, он и сейчас у нас.

— Нельзя ли его позвать? Спасибо... И разменяйте, пожалуйста, эти пять фунтов.

На зов начальника явился мальчик лет четырнадцати, с живым умным лицом. Он стал перед нами, с благоговением глядя на знаменитого сыщика.

— Дайте мне каталог гостиниц, — попросил Холмс. — Спасибо... Смотрите, Картрайт, вот названия двадцати трех гостиниц в районе Чаринг-Кросс. Видите?

— Да, сэр.

— Вы обойдете их все по очереди.

— Да, сэр.

— В каждой гостинице первым делом будете давать швейцарам по шиллингу. Вот двадцать три шиллинга.

— Да, сэр.

— Будете им говорить, что вам нужно посмотреть вчерашний бумажный мусор. Скажете, что одну важную телеграмму доставили не по адресу, и вы ее ищете. Понятно?

— Да, сэр.

— На самом деле будете искать разворот «Таймс» с дырками, которые прорезаны ножницами. Вот номер этого «Таймс». Вот эта страница. Вы ее узна́ете?

— Да, сэр.

— Швейцары каждый раз будут отсылать вас к коридорным, которым вы также будете давать по шиллингу. Вот еще двадцать три шиллинга... В двадцати гостиницах из двадцати трех, вероятно, окажется, что мусор уже выкинут или сожжен. В трех остальных вам покажут кучу бумаг, среди которых вы поищете эту страницу. Хотя шансов, конечно, почти никаких... Вот еще десять шиллингов, на всякий случай. О результатах телеграфируйте мне на Бейкер-стрит вечером. А теперь, Уотсон, нам осталось только запросить по телеграфу о личности кэбмена номер две тысячи семьсот четыре. А затем мы зайдем в какую-нибудь картинную галерею на Бонд-стрит, и проведем время которое осталось нам до обеда.

Глава V

ТРИ ОБОРВАННЫЕ НИТИ

Шерлок Холмс обладал замечательной способностью отрешаться от мыслей о делах. Странное дело, с которым мы столкнулись, на два часа было забыто, и мой друг полностью погрузился в картины современных бельгийских художников. Когда мы покинули галерею, он не говорил ни о чем кроме искусства (о котором имел самое примитивное представление), пока мы не оказались в гостинице «Нортумберленд».

— Сэр Генри Баскервиль наверху, ожидает вас, — сообщил дежурный. — Просил сразу провести вас к нему, как только появитесь.

— Не возражаете если я загляну в ваш журнал? — спросил Холмс.

— Нисколько.

После имени «Баскервиль» в книге было добавлено еще два. Сначала шел Теофил Джонсон с семьей, из Ньюкасла, затем — миссис Олдмор со служанкой, из Хай-лодж, Олтон.

— Это, наверно, тот самый Джонсон которого я как-то знал, — сказал Холмс. — Адвокат — так? Седой и прихрамывает?

— Нет, сэр, мистер Джонсон — владелец угольной шахты, очень энергичный джентльмен, не старше вас.

— Вы уверены, что он не адвокат?

— Конечно, сэр! Он останавливается у нас много лет, и мы его хорошо знаем.

— Ну, раз так... Миссис Олдмор также — я, кажется, помню эту фамилию. Простите мое любопытство, но часто ищешь одного знакомого, а находишь другого.

— Она инвалид, сэр. Ее муж был мэром Глостера. Она всегда останавливается у нас, когда приезжает в город.

— Благодарю вас. Боюсь я с ней незнаком. Этими вопросами, Уотсон, — продолжил он вполголоса, пока мы поднимались наверх, — мы установили весьма важный факт. Мы теперь знаем, что люди которые так интересуются нашим другом остановились не здесь. То есть стремясь, как мы видели, за ним наблюдать, они так же стремятся чтобы он их не заметил. А это говорит о многом.

— О чем?

— Это говорит... Эге! Друг мой, что случилось?

Поднявшись по лестнице, мы столкнулись с самим сэром Генри Баскервилем. Лицо его пылало от гнева, в руке он держал старый нечищенный башмак. Он был так взбешен, что даже не мог говорить, а когда наконец заговорил, то с таким резким западным акцентом какого утром мы за ним не заметили.

— Сдается мне — в этой гостинице меня дурят как сосунка! Пусть попридержат коней, не то поймут, что не на того напали! Черт возьми, если этот парень не найдет мой башмак, я устрою скандал! У меня хорошее чувство юмора, мистер Холмс, но на этот раз они немного пересолили!

— Всё ищете свой башмак?

— Да, и я его отыщу!

— Но вы сказали, что башмак был новый коричневый?

— Так и есть. А теперь старый черный.

— То есть? Вы хотите сказать, что...

— Да, именно так! У меня было только три пары, вообще, — новые коричневые, старые черные, и лакированные туфли, которые сейчас на мне. Вчера вечером пропал коричневый, а сегодня украли черный. Ну что, нашел? Отвечай, приятель, чего стоишь пялишься!

На площадке появился взволнованный немец-коридорный.

— Нет, сэр. Спрашивал тут везде — все молчат.

— Хорошо! Или к вечеру мне возвращают башмак, или я иду к управляющему и говорю, что съезжаю!

— Он найдется, сэр, обещаю, подождите немного, найдется...

— Ну смотрите, я не намерен больше терпеть, чтобы у меня пропадали здесь вещи, в этом воровском притоне! Мистер Холмс, вы, конечно, простите, что я беспокою вас по таким пустякам...

— Думаю они заслуживают беспокойства.

— Вы придаете им такое значение!

— А как вы это объясните?

— Я даже не пытаюсь этого объяснить. Ничего более странного и нелепого со мной никогда не случалось.

— Странного — пожалуй...

— А что вы сами об этом скажете?

— Честно говоря, не скажу, что пока что-нибудь понимаю. Это ваше дело — очень запутанное, сэр Генри. Если связать его со смертью вашего дяди, я не уверен, что среди пяти сотен серьезнейших дел, которые я расследовал, найдется такое замысловатое. Но у нас в руках несколько нитей, и одна из них должна привести нас к истине. Мы можем потратить время потянув за неправильную, но рано или поздно правильную мы определим.

Последовал приятный легкий обед; по делу которое свело нас вместе не прозвучало почти ни слова. Только в гостиной, куда мы затем направились, Холмс расспросил Баскервиля о планах.

— Поеду в Баскервиль-холл.

— И когда?

— В конце недели.

— В целом, думаю, решение мудрое. У меня есть достаточно доказательств, что в Лондоне за вами следят. В миллионной толпе огромного города трудно определить кто эти люди, и какова их цель. Если у них темные планы, они могут вам навредить, и мы будем бессильны этому помешать. Вы не заметили, доктор, что сегодня утром, когда вы от меня вышли, за вами следили?

Мортимер чуть не подскочил на месте.

— Следили? Кто?

— Вот этого я, к сожалению, сказать не могу. Среди ваших соседей или знакомых в Дартмуре есть кто-нибудь с густой черной бородой?

— Нет... Хотя постойте... Ну да, есть. Бэрримор, дворецкий сэра Чарльза. У него густая черная борода.

— Ха! А где он сейчас?

— В Баскервиль-холле — на его попечении дом.

— Нам надо убедиться, что он действительно там, а не каким-то образом в Лондоне.

— Как это сделать?

— Дайте мне телеграфный бланк. Все ли готово приезду сэра Генри... Этого хватит. Адрес — мистеру Бэрримору, Баскервиль-холл. Где ближайший телеграф? В Гримпене? Прекрасно, вторую телеграмму пошлем начальнику конторы в Гримпене. Телеграмму адресованную Бэрримору следует передать собственные руки... Случае отсутствия направьте обратно гостиницу «Нортумберленд»... Сэру Генри Баскервилю... К вечеру мы будем знать где Бэрримор — на своем посту в Девоншире или нет.

— Точно, — Баскервиль кивнул. — Кстати, доктор, этот Бэрримор — что он за человек?

— Сын старого управителя, который умер. Они смотрят за Холлом уже четвертое поколение. Насколько знаю, они с женой, как и все в этих краях, чета вполне уважаемая.

— И в то же время понятно, что пока Холл без хозяина, у этих людей превосходнейший дом и никакой работы.

— Это так.

— Бэрримору что-то положено по завещанию сэра Чарльза? — спросил Холмс.

— По пятьсот фунтов каждому, — сказал Мортимер, — ему и жене.

— Гм! И они знали об этом?

— Да. Сэр Чарльз любил обсуждать условия своего завещания.

— Очень интересно.

— Надеюсь вы не станете подозревать всех кому от сэра Чарльза что-то досталось? Я тоже получил тысячу фунтов.

— Вот как! А еще кто?

— Было много незначительных сумм — частным лицам, и большому количеству благотворительных организаций. А главный остаток перешел сэру Генри.

— И как велик этот остаток?

— Семьсот сорок тысяч фунтов.

Холмс в удивлении вскинул брови.

— Я и не представлял, что речь идет о такой огромной сумме!

— Сэр Чарльз слыл богатым человеком, но мы не знали до какой степени — пока не пришлось проверить его ценные бумаги. Общая стоимость имущества приближается к миллиону.

— Боже мой! Куш ради которого можно затеять такую отчаянную игру! И еще вопрос, доктор. Если предположить, что с нашим другом что-то случится... Простите мне эту неприятную гипотезу! Кто унаследует все имущество?

— Поскольку Роджер Баскервиль, младший брат сэра Чарльза, умер холостяком, имущество отойдет к Десмондам, дальним родственникам. Джеймс Десмонд — пожилой человек, священник в Вестморленде.

— Благодарю вас. Эти детали представляют большой интерес. Вы встречались с мистером Джеймсом Десмондом?

— Да, он как-то раз приезжал навестить сэра Чарльза. Человек почтенного вида и праведной жизни. Помню сэр Чарльз хотел обеспечить его, но он отказался, хотя сэр Чарльз настаивал.

— И этот настолько нетребовательный человек стал бы наследником состояния сэра Чарльза?

— Он стал бы наследником поместья — оно наследуется как майоратное*. Он получил бы и деньги, если владелец не распорядится в завещании по-другому. С деньгами тот, конечно, волен поступать как желает.

— А вы, сэр Генри, уже составили завещание?

— Нет, мистер Холмс, у меня не было времени — я только вчера узнал как обстоят дела. Только в любом случае я уверен, что деньги должны оставаться с титулом и поместьем. Так считал мой бедный дядя. Иначе как хозяину восстановить славу рода, если ему не будет хватать на хозяйство? Нет, дом, земля, доллары — все должно быть вместе.

— Правильно. Ну что же, сэр Генри, я такого же мнения что и вы — вам нужно ехать в Девоншир как можно быстрее. Есть только одна мера предосторожности которую я обязан принять — одному, разумеется, вам ехать нельзя.

— Доктор Мортимер возвращается тоже.

— У доктора практика, которой нужно заниматься, и он живет неблизко. При всем самом большом желании он, может быть, просто не сумеет чем-то помочь. Нет, сэр Генри, вы должны взять верного человека, который всегда будет при вас.

— А сами вы не могли бы поехать, мистер Холмс?

— Если дело примет критический оборот, я постараюсь появиться лично. Но вы понимаете — с моей обширной практикой, с постоянными запросами, которые сыплются на меня со всех сторон, я не могу уехать из Лондона на какое-то неопределенное время. Сейчас, например, одно из самых уважаемых имен в Англии опорочено шантажистом, и только я могу предотвратить фатальный скандал. Видите — мне просто невозможно поехать в Дартмур.

— Кого вы тогда посоветуете?

Холмс положил руку мне на плечо.

— Если мой друг примет участие, лучше человека на кого можно положиться в трудный момент вам не найти. И никто не знает этого лучше чем я.

Предложение застало меня врасплох, но прежде чем я успел что-то ответить, Баскервиль схватил меня за руку и сердечно пожал ее.

— Это просто здорово, доктор Уотсон! Вы видите что у меня и как, и знаете о деле сколько и я. Если вы поедете в Баскервиль-холл, и не бросите меня в трудный момент — этого я никогда не забуду!

Участие в приключениях меня всегда привлекало, а слова Холмса и пыл с которым баронет приветствовал мою компанию мне польстили.

— Поеду, с удовольствием, — сказал я, — и буду очень рад провести с вами время.

— И будете очень тщательно отчитываться мне во всем, — сказал Холмс. — В критический момент, когда он наступит, я буду сообщать как вы должны поступать. Полагаю к субботе все будет готово?

— Если это устроит доктора Уотсона.

— Совершенно.

— Тогда в субботу, если ничего не изменится, встречаемся у поезда десять тридцать на вокзале Паддингтон.

Мы уже встали чтобы уйти, как вдруг Баскервиль, ликующе воскликнув, нырнул в угол комнаты и вытащил из-под шкафа коричневый ботинок.

— Моя пропажа!

— Пусть все наши трудности разрешатся так же легко, — сказал Холмс.

— Только все это крайне странно, — сказал Мортимер. — Перед обедом я внимательно обыскал комнату.

— И я тоже, — сказал Баскервиль. — Каждый дюйм!

— Никакого башмака тогда не было точно.

— В таком случае, коридорный поставил его сюда пока мы обедали.

Послали за немцем, но он заявил, что на этот счет ничего не знает. Никакие дополнительные расспросы дела не прояснили. К серии постоянных и явно бессмысленных маленьких головоломок, столь быстро возникавших одна за другой, прибавилась еще одна. Не говоря обо всей угрюмой истории — смерти сэра Чарльза, — перед нами протянулась цепь необъяснимых событий, и всё в течение каких-то двух дней. Письмо из газетных слов, чернобородый соглядатай в кэбе, пропажа нового коричневого ботинка, пропажа старого черного — теперь новый коричневый вернулся назад. Пока мы возвращались в кэбе на Бейкер-стрит, Холмс не проронил ни слова. По нахмуренным бровям и напряженному лицу я видел, что он — так же как я — пытался составить в голове некую схему, в которую уложились бы все эти странные и, казалось бы, разрозненные эпизоды.

Перед самым обедом доставили две телеграммы.

только что сообщили бэрримор холле баскервиль

Вторая:

обошел двадцать три гостиницы как предписано

страницы таймс не обнаружил картрайт

— Вот и оборвались две мои нити, Уотсон. Но ничего так больше не воодушевляет как дело где все идет против тебя. Надо брать другой след.

— У нас пока остается кэбмен, который возил шпиона.

— Верно. Я запросил его фамилию и адрес в Регистрационной конторе. Не удивлюсь если это ответ.

Звонок в дверь, однако, принес нечто большее чем просто ответ; дверь отворилась и вошел грубого вида малый — очевидно сам кэбмен.

— Начальство сказало, что какой-то господин по этому адресу спрашивал про номер две тысячи семьсот четыре. Я вожу кэб уже семь лет, и еще не было ни одной жалобы. Дай, думаю, зайду сам и спрошу, прямо в лицо, — что же такого вам не понравилось.

— Мне все еще как понравилось, любезнейший, — сказал Холмс. — Наоборот, я заплачу полсоверена если вы четко ответите на мои вопросы.

— Что ж, мне сегодня везет, ничего не скажешь, — кэбмен усмехнулся. — Что вы хотели спросить, сэр?

— Сначала ваше имя и адрес — если еще раз понадобитесь.

— Джон Клейтон, номер три Тарпи-стрит, Бороу. Кэб стоит в Шипли-ярд, у Ватерлоо.

Холмс записал данные.

— А теперь, Клейтон, расскажите про пассажира который наблюдал за этим домом сегодня в десять часов утра, а потом поехал за двумя джентльменами по Риджент-стрит.

Извозчик удивился и немного смутился.

— Толку мне про что-то рассказывать, когда вы сами все знаете, не хуже меня! Вообще-то тот господин сказал, что он детектив, и велел ничего никому про него не рассказывать.

— Мой друг, это очень серьезное дело, и вы можете оказаться в очень неприятном положении, если попытаетесь что-нибудь скрыть. Значит ваш пассажир сказал, что он детектив?

— Да.

— Когда он это сказал?

— Когда сходил.

— Еще что-нибудь говорил?

— Назвал свое имя.

Холмс бросил на меня торжествующий взгляд.

— Назвал свое имя, значит? Какая неосторожность. И что же это за имя?

— Его имя — мистер Шерлок Холмс.

Я никогда не видел чтобы мой друг был так ошеломлен, как после этих слов кэбмена. Сначала он молча сидел в изумлении, затем от души рассмеялся.

— Удар, Уотсон... Удар так удар! Рапира, чувствую, так же быстра и гибка как моя. Этот раунд он выиграл, только любуйся... Значит его зовут Шерлок Холмс, так?

— Да, сэр, так звали этого джентльмена.

— Превосходно! Расскажите где вы его подобрали, и все что случилось.

— Он остановил меня в полдесятого на Трафальгар-сквер. Сказал, что детектив, и пообещал две гинеи — если я буду делать точно что он прикажет, весь день, и не задавать вопросов. Я был только рад. Сначала мы поехали к гостинице «Нортумберленд», и ждали там пока не вышли какие-то два джентльмена, и не взяли кэб с биржи. Мы ехали за этим их кэбом, пока он не стал где-то здесь рядом.

— У этой самой двери.

— Ну, точно не знаю, но мой пассажир-то уж знал... Мы стали через полквартала по улице и прождали полтора часа. Потом те два джентльмена прошли мимо нас, и мы поехали по Бейкер-стрит и по...

— Да, знаю, — Холмс кивнул.

— Пока не проехали три квартала по Риджент-стрит. Тогда он откинул окно, и крикнул чтобы я гнал на Ватерлоо, во весь мах. Я хлестанул кобылу, и мы были на Ватерлоо — даже десять минут не прошло. Потом он заплатил две гинеи — не обманул, — и зашел в вокзал. А когда уходил, обернулся и говорит: «Вам, может быть, интересно знать, что вы возили мистера Шерлока Холмса». Вот так я и узнал как его зовут.

— Понятно. И больше вы его не видели?

— Нет, он зашел в вокзал, и все.

— И как вы опишете мистера Шерлока Холмса?

Кэбмен почесал голову.

— Ну-у, не так уж и просто его описать, такого... Я бы дал ему лет сорок, роста среднего, на пару дюймов пониже вас, сэр. Одет как джентльмен, борода черная, лопатой, лицо бледное... Не знаю, больше ничего не скажу.

— Цвет глаз?

— Нет, этого не скажу.

— Больше ничего не запомнилось?

— Нет, сэр, ничего.

— Ну что же, вот ваши полсоверена. Вас ждет еще половина, если расскажете еще что-нибудь. Доброй ночи!

— Доброй ночи, сэр, и спасибо вам!

Джон Клейтон вышел, похмыкивая про себя, а Холмс обернулся ко мне, пожал плечами, и грустно улыбнулся.

— Оборвалась наша третья нить, и мы кончаем там же где начали. Хитрый плут! Знал наш номер, знал, что Баскервиль был у меня, засек меня на Риджент-стрит, предположил, что я запомню номер кэба и доберусь до извозчика, — и бросил мне свой дерзкий вызов. Говорю вам, Уотсон, на этот раз мы имеем дело с достойным врагом. В Лондоне я получил мат. Только и надеюсь, что вам в Девоншире повезет больше. И меня это все весьма беспокоит.

— Что именно?

— Что вас туда отправляю. Дело скверное, Уотсон. Скверное опасное дело, и чем больше я в нем разбираюсь, тем меньше оно мне нравится. Да, милый друг, можете себе смеяться, только даю вам слово... Буду очень рад если вы вернетесь на Бейкер-стрит жив и здоров.

Глава VI

БАСКЕРВИЛЬ-ХОЛЛ

Сэр Генри Баскервиль и доктор Мортимер были готовы в назначенный день, и мы отправились, как было условлено, в Девоншир. Холмс поехал со мной на вокзал, и по дороге дал последние напутственные указания.

— Не стану действовать вам на мозги излагая теории и подозрения, Уотсон. Хочу чтобы вы просто сообщали мне факты, как можно более обстоятельно, а теории можете оставить мне.

— Факты какого рода?

— Все что может касаться этого дела, пусть даже косвенно. Особенно отношений между молодым Баскервилем и соседями, и любые свежие подробности относительно смерти сэра Чарльза. За последние дни я сам навел кое-какие справки, но результаты, боюсь, нулевые. Наверняка можно утверждать одно — этот мистер Джеймс Десмонд, который ближайший наследник, — достойный джентльмен почтенного возраста, так что охоту устроил не он. Думаю его из наших построений можно полностью исключить. Остаются люди которые будут непосредственно окружать сэра Генри Баскервиля на болотах.

— Так, может, сначала лучше избавиться от этой четы — Бэрриморов?

— Ни в коем случае. Хуже ошибки не сделаешь. Если они невиновны, выйдет жестокая несправедливость, а если виновны, мы потеряем всякий шанс их уличить. Нет — оставим их в нашем списке подозреваемых. Потом еще конюх в Холле, если я правильно помню. Двое фермеров с болот. Наш друг Мортимер, в честности которого я нисколько не сомневаюсь, и его жена, о которой мы ничего не знаем. Этот натуралист, Стэплтон, и его сестра — как говорят женщина молодая и привлекательная. Мистер Фрэнкленд из Лефтер-холла, который также имеет неизвестно какое отношение к делу. Еще пара соседей. Вот эти люди должны составить предмет вашего особого изучения.

— Сделаю все что могу.

— Оружие взяли, конечно?

— Да, подумал не помешает.

— Наверняка. Держите револьвер при себе днем и ночью, и не расслабляйтесь.

Наши друзья уже заказали купе первого класса, и ждали нас на платформе.

— Нет, новостей никаких, — сказал Мортимер в ответ на вопрос моего друга. — И в одном могу поклясться — последние два дня слежки за нами не было. Когда мы выходили на улицу, то всегда были настороже, и от нашего внимания никто бы не ускользнул.

— То есть вы все время были вместе?

— Кроме вчерашнего дня. Когда я приезжаю в город, один день обычно целиком отдаю развлечениям. Так что вчера я был в музее Хирургического колледжа.

— А я пошел в парк посмотреть на людей, — сказал Баскервиль. — Но все было нормально.

— Все равно, это было неосторожно, — Холмс покачал головой с очень серьезным видом. — Умоляю, сэр Генри, никуда не ходите один! Иначе может случиться беда. Вы нашли тот ботинок?

— Нет, он как в воду канул.

— Ну да. Очень интересно. Ну, прощайте, — закончил Холмс когда поезд тронулся. — И не забывайте, сэр Генри, предостережение из этой странной старинной легенды, с которой нас познакомил доктор Мортимер... Не выходите на болота в те ночные часы когда силы зла властвуют безраздельно.

Мы отъехали уже далеко, я напоследок оглянулся назад. На платформе виднелась высокая аскетичная фигура Холмса — он стоял не двигаясь и смотрел нам вслед.

Поездка оказалась приятной и быстрой. Я воспользовался дорогой чтобы ближе познакомиться с моими попутчиками, и играл со спаниелем доктора Мортимера. Совсем скоро темно-коричневая земля приобрела красный оттенок, кирпич сменился гранитом; рыжие коровы паслись на полях, разгороженных отличными изгородями*; сочные травы и пышная растительность говорили о более плодородном, хотя более влажном, климате. Молодой Баскервиль с пылким интересом смотрел в окно, и громко восклицал от восторга когда узнавал родные пейзажи.

— Мне пришлось покататься по миру, с тех пор как я отсюда уехал, доктор Уотсон. Только эти места ни с чем не сравнить.

— Я не видел девонширца который не молился бы на свой Девоншир.

— Тут дело не столько в самом Девоншире, сколько в природе его обитателей, — сказал Мортимер. — Одного взгляда на нашего друга достаточно чтобы распознать округлый череп кельта — внутри которого скрывается кельтский пыл и власть привязанности. У несчастного сэра Чарльза, к слову, череп был очень редкого типа, наполовину гаэльский, наполовину иберийский*. Ну, а вы-то Баскервиль-холл последний раз видели еще в детстве?

— Когда умер отец, я был мальчишкой, и Холла никогда не видел — мы жили в небольшом коттедже на Южном побережье. Оттуда я сразу уехал к друзьям в Америку. Поверьте, для меня все это так же в диковинку как для доктора Уотсона, и мне просто не терпится увидеть торфяные болота.

— Вот как? Ну, ваше желание исполнить просто — вот ваш первый пейзаж торфяных болот, — Мортимер указал в окно.

Вдалеке, над зелеными квадратами пастбищ и дугой низкорослого леса, возвышался серый унылый холм со странной зубастой вершиной, смутный в дали и расплывчатый — некий нереальный ландшафт из снов. Баскервиль долго сидел не сводя с него глаз, и на напряженном лице я читал как много для него это значит — первый взгляд на этот необычайный край, где так долго властвовали его братья по крови, и где оставили настолько глубокий след. Вот он сидел — в костюме из твида, со своим американским акцентом, в углу самого обычного купе. И все же, глядя на смуглое выразительное лицо, я чувствовал как никогда каким истинным потомком этой долгой череды благородных пламенных властных людей он был. Густые брови, тонкие ноздри, большие карие глаза выражали гордость, отвагу, силу. Если на этих зловещих болотах мы угодим в трудное, опасное положение, это был, во всяком случае, компаньон ради которого можно идти на риск — с уверенностью, что он храбро разделит его.

Поезд остановился у маленькой станции на перегоне, мы вышли. За низким белым забором стояла линейка, запряженная двумя коренастыми лошадьми. Наш приезд явился, очевидно, большим событием — и носильщики, и сам начальник станции сгрудились вокруг нас чтобы донести вещи. Это было славное простое деревенское место, и я был удивлен тому, что у ворот стояли двое военных в форме, которые, опершись на короткие винтовки, пристально оглядели нас когда мы прошли. Кучер, грубого вида малый с суровым лицом, отвесил сэру Генри поклон, и через пару минут мы быстро катились по широкой белой дороге. С обеих сторон поднимались холмистые пастбища; старые дома с остроконечными крышами выглядывали из гущи плотной зеленой листвы, а за этим мирным солнечным деревенским пейзажем вырастала, темнея на вечернем небе, долгая мрачная полоса болот, пронзенная зубьями угрюмых холмов.

Линейка свернула на проселок, и мы двинулись вверх, по глубокой узкой дороге, наезженной сотнями лет колес. По сторонам — высокие насыпи, густо поросшие мокрым мхом и мясистым листовиком; отливающий бронзой папоротник и пестрая ежевика блестели в лучах заходящего солнца. Продолжая подъем, мы проехали узкий гранитный мост и покатили вдоль шумного ручейка, который, пенясь и грохоча, стремился между серыми валунами.

Дорога с ручьем вились по долине, поросшей карликовым дубом и соснами. На каждом повороте Баскервиль восторженно вскрикивал, нетерпеливо оглядываясь и задавая бесчисленные вопросы. На его взгляд все было необыкновенно красиво, но мне в пейзаже виделся оттенок печали — яркий след уходящего года. Желтые листья устилали ковром дорогу, поднимались и кружа опускались за нами. Стук колес стих — мы ехали сквозь гущу гниющей листвы. — Унылый дар, подумалось мне, просыпает Природа перед возвращающимся наследником Баскервилей.

— Эге! — воскликнул Мортимер. — А это что?

Перед нами поднималось крутое взгорье поросшее вереском — первый предвестник болот. На вершине, резко и четко, обрисовался всадник, черный и мрачный, с винтовкой наперевес — будто конная статуя на пьедестале. Он наблюдал за дорогой по которой мы ехали.

— Что это значит, Перкинс?

Наш возница обернулся на козлах.

— Из Принстауна сбежал каторжный, сэр. Уже три дня как. Сторожевые следят за каждой дорогой, за каждой станцией, только пока никого не видели. Нашим фермерам, сэр, все это, конечно, очень не нравится.

— Да, но ведь кто наведет на след получит пять фунтов?

— Получит, сэр, только пять фунтов — куш не слишком-то жирный, а горло тебе перережут. Это, знаете, не какой-то обычный преступник. Это человек который не остановится ни перед чем.

— И кто же он?

— Сэлден, убийца из Ноттинг-хилла.

Я хорошо помнил этот случай, поскольку он заинтересовал Холмса в смысле особенной дикости преступления и беспричинной жестокости, которой были отмечены все поступки убийцы. Смертный приговор заменили каторгой — Сэлден вел себя с таким зверством, что в его полной вменяемости зародились сомнения.

Наша линейка одолела подъем. Впереди простерся огромный простор торфяных болот, испещренный грубыми битыми валунами и скалами*. С болот потянуло холодным ветром, нас проняла дрожь. Где-то там, на этой пустынной равнине, таился этот дьявольский каторжник, скрываясь как дикий зверь в норе, с сердцем исполненным злобы ко всему своему роду — который изгнал его. Только этого не хватало для полноты мрачного впечатления — к бесплодной пустоши, студеному ветру, мрачному небу. Даже Баскервиль смолк и плотнее завернулся в пальто.

Плодородные земли остались позади нас и ниже. Мы оглянулись — косые лучи невысокого солнца превращали ручьи в золотые ленты, горели на свежей, поднятой плугом земле, на широкой гирлянде лесов. Дорога впереди, все более мрачная и глухая, терялась на обширных буро-оливковых склонах, по которым рассы́пались огромные валуны. Иногда мы проезжали дома — грубый абрис каменных стен и каменных крыш, не скрашенный ни веткой плюща. И вдруг внизу перед нами открылась похожая на чашу долина — кое-где чахлые дубы и ели, гнутые, скрученные яростью многолетних ветров. Над деревьями высились две узкие высокие башни. Возница указал кнутом:

— Баскервиль-холл.

Хозяин поместья встал и всмотрелся; щеки его загорелись, глаза засверкали. Спустя пару минут мы докатили до главных ворот — сплетение причудливой ковки, по сторонам — пара ветхих столбов в пятнах лишайника, венчанные кабаньими головами, гербом Баскервилей. Сторожка привратника лежала черной грудой гранита и голых ребер стропил, однако напротив высилось новое, наполовину законченное строение — первый плод южноафриканского золота сэра Чарльза.

Миновав ворота, мы въехали на аллею, где стук колес снова заглох среди листьев, а старые деревья мрачным сводом сомкнули ветви над нашими головами. Бросив взгляд вдоль длинной темной аллеи, где в конце, как привидение, смутно рисовался дом, Баскервиль содрогнулся.

— Это случилось здесь? — спросил он вполголоса.

— Нет... Тисовая аллея с другой стороны.

Молодой наследник мрачно огляделся.

— Нечего удивляться, что дядя жил и чуял беду, в таком-то месте как это. Тут кто хочешь испугается. Не пройдет полгода, и я поставлю здесь столбы с электрическими лампами — вы здесь ничего не узнаете! А перед входом — Суона и Эдисона в тысячу свечей*.

Аллея вышла в широкий газон, и перед нами появился дом. В сумерках я смог разглядеть центральную часть — массивная глыба с выступающим крыльцом-подъездом. Весь фасад был увит плющом; местами, на гербах и окнах, в темном покрове зияли прорехи. Из этого центрального куба вырастали близнецы-башни — классические, зубчатые, со множеством амбразур. Справа и слева к башням присоединялись крылья, более новой постройки, из черного гранита. Тяжелые окна со множеством переплетов светились неярким светом; над высокими трубами, над крутой островерхой крышей, поднимался одинокий столб дыма.

— Добро пожаловать, сэр Генри! Добро пожаловать в Баскервиль-холл!

Из тени, падавшей от крыльца, выступил высокий человек и открыл дверцу коляски. В освещенных дверях обрисовался силуэт женщины. Она вышла, стала помогать мужчине снимать багаж.

— Не возражаете если я сразу домой, сэр Генри? — спросил Мортимер. — Жена ждет.

— Но вы ведь останетесь, пообедаете?

— Нет, надо ехать. Дел наверняка скопилось. Я бы остался, показал вам дом, но из Бэрримора экскурсовод будет лучше. До свидания, и если я чем-то смогу помочь, посылайте за мной, днем и ночью, без раздумий.

Стук колес замер в глубине аллеи. Мы с сэром Генри вступили в холл, и дверь тяжело закрылась у нас за спиной. Помещение в котором мы оказались было великолепно — просторный высокий зал, плотно перекрытый огромными балками потемневшего от времени дуба. В громадном старинном камине за высокими железными собаками трещали поленья*. Окоченев после долгой езды, мы с сэром Генри протянули руки к огню. Потом осмотрелись — высокое узкое окно со старым мутным стеклом, дубовые панели, оленьи головы, на стенах — гербы. Все смутно и мрачно в неярком свете центральной лампы.

— Как раз как я представлял, — сказал сэр Генри. — Как есть портрет древнего родового поместья. Только подумать — здесь мои предки прожили пятьсот лет! Меня это, только подумаю, сразу настраивает на торжественный лад.

Он оглядывал холл, и его смуглое лицо горело мальчишеским восторгом. Он стоял в круге света, а длинные тени спускались по стенам и нависали над ним черным пологом. Бэрримор, который разносил наш багаж по комнатам, вернулся, и стоял теперь перед нами в почтительной позе хорошо воспитанного слуги. Это был человек незаурядной внешности — высокий, статный, с окладистой черной бородой, бледным аристократичным лицом.

— Прикажете подать обед сейчас?

— Он готов?

— Будет через пару минут, сэр. Горячая вода у вас в комнатах... Мы с женой будем счастливы, сэр Генри, остаться с вами пока вы не начнете здесь все устраивать. Но понимаете — при новых порядках дому потребуется значительный штат.

— Каких новых порядках?

— Я только хотел сказать, что сэр Чарльз вел очень уединенный образ жизни, и мы были в состоянии о нем позаботиться. Вам, естественно, потребуется больше общества, так что понадобится и переменить обслугу.

— То есть вы с женой хотите уйти?

— Только когда будет удобно вам, сэр.

— Но ваша семья жила вместе с нашей несколько поколений, ведь так? Мне не хотелось бы начинать жизнь здесь с того чтобы разрывать старые семейные связи.

Я будто подметил следы волнения на бледном лице дворецкого.

— И я так считаю, и моя жена тоже. Только, сказать правду, мы оба были очень привязаны к сэру Чарльзу... Когда он умер, для нас это был удар, и жить в этих стенах нам теперь тяжело. Боюсь нам уже никогда не будет хорошо в Баскервиль-холле.

— И что вы собираетесь делать?

— Не сомневаюсь нам удастся наладить какое-то дело. Спасибо щедрости сэра Чарльза — у нас имеются средства... А теперь, сэр, позвольте я покажу вам комнаты.

Сверху старинный холл обегала квадратом галерея с перилами; на галерею вела двухпролетная лестница. От этой центральной точки на всю ширину здания тянулись два коридора, куда выходили все спальни. Моя была в одном крыле со спальней Баскервиля, почти дверь в дверь. Эти комнаты оказались куда современней чем центральная часть дома, а светлые обои и обилие свечей в какой-то степени смягчили безрадостное впечатление возникшее у меня с приездом.

Однако столовая, которая располагалась за холлом, оказалась обителью тени и мрака. Это был длинный чертог со ступенькой, отделявшей помост на котором садилось семейство от нижней части, предназначенной для иждивенцев. В торце был устроен балкон для менестрелей. Над головой протянулись черные балки, за ними виднелся закопченный потолок. В свете шеренги пылающих факелов, в живости и грубом веселье прежних застолий здесь должно было быть веселей; но теперь, когда двое джентльменов в черном сидели в небольшом кругу света, брошенном прикрытой лампой, хотелось говорить как можно тише, а настроение было подавленным. Сумрачная вереница предков, во всем разнообразии платья — от рыцарей Елизаветы до щеголей времен Регентства* — взирала на нас и удручала своей безмолвной компанией. Мы говорили мало, и я, например, был рад когда трапеза кончилась и мы смогли удалиться в биллиардную, комнату современной постройки, и выкурить по сигарете.

— Честно говоря, место не очень веселое, — сказал сэр Генри. — Здесь, конечно, можно ужиться, но сейчас я здесь как бы немного не ко двору... И не удивляюсь, что дядя был немного на нервах, когда жил в таком доме один. Если вы не против, давайте сегодня пойдем спать пораньше. Может быть завтра утром будет повеселей.

Прежде чем лечь, я раздвинул шторы и посмотрел в окно. Оно выходило на газон перед парадной дверью. За газоном, качаясь в поднявшемся ветре, стонали деревья. В просвете между быстро бегущими облаками проглянул месяц. В его холодном сиянии я разглядел за деревьями ломаную кайму скал и длинную линию тоскливых болот. Я задернул шторы; последнее впечатление оказалось под стать остальным.

Только оно оказалось не последним. Я устал, но заснуть не мог — беспокойно ворочался с боку на бок, желая сна, который не приходил. Где-то далеко часы отбивали каждую четверть; в остальном старый дом был погружен в мертвую тишину. И вдруг, глубокой ночью, мне послышался звук — ясный, отчетливый, однозначный; это были рыдания женщины — глухие, судорожные, женщины сердце которой разрывалось от безудержного горя. Я сел в кровати и напряженно вслушался. Звук не мог доноситься издалека, он безусловно был в доме. Я ждал полчаса, каждый мой нерв был натянут. Но ничего больше я не услышал — только бой часов и шорох плюща за окном.

Глава VII

СТЭПЛТОНЫ ИЗ МЕРРИПИТ-ХАУС

Свежая прелесть утра в какой-то степени стерла хмурое безрадостное впечатление которое осталось у нас после первого знакомства с Баскервиль-холлом. Мы с сэром Генри сидели и завтракали. Солнечный свет лился сквозь высокие окна, сквозь вплетенные в рамы гербы, бросал разноцветные пятна. Темная обшивка стен мерцала в золотистых лучах бронзой — трудно представить, что это был тот самый чертог который накануне вечером подействовал на нас столь угнетающе.

— Наверно виноваты мы сами, вовсе не дом, — сказал баронет. — Мы устали с дороги, замерзли, вот нам и представилось все в мрачном свете. Теперь мы отдохнули, чувствуем себя хорошо, и все снова отлично.

— И все-таки дело здесь не полностью в воображении, — возразил я. — Вы, например, не слышали ночью плач — по-моему, женский?

— Интересное дело, но мне, да, что-то такое послышалось, когда я уже засыпал. Я подождал, довольно долго, но больше ничего не было, так что я решил, что это приснилось.

— Я слышал отчетливо, и уверен, что это на самом деле рыдала женщина.

— Надо спросить об этом прямо сейчас.

Он позвонил, и спросил Бэрримора может ли он объяснить в чем дело. Мне показалось, что и так бледное лицо дворецкого побледнело еще больше, когда он услышал вопрос хозяина.

— В доме только две женщины, сэр Генри. Одна — посудомойка, она спит в другом крыле. Другая — моя жена, но я ручаюсь это была не она.

Только он говорил неправду. После завтрака я встретил миссис Бэрримор в коридоре, в лучах бьющего в окно солнца. Это была статная, бесстрастная женщина, с крупными чертами лица, со строго поджатым ртом. Но глаза — красные, с припухшими веками — выдавали всё. Она-то и плакала ночью, а раз так, ее муж должен был это знать. А он, утверждая, что это не так, даже не побоялся, что его могут уличить во лжи. Почему? И почему она так горько рыдала?

Вокруг этого бледного, статного чернобородого человека уже сгустилась атмосфера тайны и мрака. Это он первый обнаружил тело сэра Чарльза, и только по его словам мы знали об обстоятельствах смерти старика Баскервиля. В конце концов, ведь это он мог быть в кэбе на Риджент-стрит? Во всяком случае, борода была точно такая. Кэбмен сказал, что человек был не такого высокого роста, но впечатление могло быть ошибочным. Как поставить точку в этом вопросе? Ясно, что первым делом надо увидеть начальника почты в Гримпене, и проверить правда ли проверочную телеграмму доставили Бэрримору собственно в руки. Неважно что он ответит, но по крайней мере мне будет что доложить Шерлоку Холмсу.

После завтрака сэр Генри занялся изучением многочисленных бумаг, так что было самое время отправиться на экскурсию. Я хорошо прогулялся, пройдя четыре мили вдоль болот, и вышел наконец к невзрачной деревушке, в которой среди прочих домишек заметно выделялись два больших строения — гостиница и усадьба доктора Мортимера. Начальник почты, который в деревне также был бакалейщиком, телеграмму помнил отлично.

— Разумеется, сэр. Телеграмма была доставлена мистеру Бэрримору в полном соответствии с указаниями.

— Кто доставил ее?

— Мой сын. Джеймс, ты ведь отнес ту телеграмму мистеру Бэрримору, в Баскервиль-холл, на прошлой неделе?

— Да, папа, отнес.

— И вручил ему лично? — спросил я.

— Ну, он тогда был на чердаке, и я не мог вручить ее лично. Но я вручил ее лично миссис Бэрримор, а она обещала, что сразу ее отнесет.

— Мистера Бэрримора ты видел?

— Нет, сэр, говорю ведь — он был на чердаке.

— А если не видел, откуда знаешь, что он был на чердаке?

— Ну, жена-то должна была знать где он, — сказал почтмейстер раздраженно. — Ведь он получил телеграмму? Если что-то вышло не так, пусть сам мистер Бэрримор и жалуется.

Продолжать расспросы смысла не было. Ясно, что, несмотря на уловку Холмса, теперь у нас не было доказательств, что Бэрримор за все это время не отлучался в Лондон. Допустим, что это было так; допустим, что последний кто видел сэра Чарльза в живых, и первый кто преследовал нового наследника, когда тот появился в Англии, — один человек. Что тогда? Действовал он в интересах кого-то другого, или имел свои собственные темные цели? Какой смысл ему преследовать Баскервилей?

Я вспомнил странное предостережение, склеенное из слов передовицы «Таймс». Была ли это его работа? Или, быть может, кого-то другого, кто решил пресечь его планы? Единственный удобопонятный мотив предложил сэр Генри — если семью отпугнуть, Бэрриморы обеспечат себе комфортабельное житье до конца своих дней. Только ясно, что подобное объяснение не соответствует глубине и тонкости замысла который оплетал молодого баронета невидимой сетью. Холмс признал сам, что у него еще не было такого сложного дела, во всей долгой череде его сенсационных расследований. Возвращаясь по серой пустынной дороге, я молился о том чтобы мой друг скорее освободился, смог приехать, и снять с моих плеч ношу такой тяжкой ответственности.

Мои размышления были неожиданно прерваны звуком быстрых шагов за спиной и голосом, который окликнул меня по имени. Я обернулся, ожидая увидеть доктора Мортимера, но, к моему удивлению, меня преследовал какой-то незнакомец. Это был невысокий, худощавый блондин лет тридцати-сорока, чисто выбритый, с педантичным, худым длинным лицом. На нем был серый костюм и соломенная шляпа; через плечо висела ботаническая жестянка, в руке он держал зеленый сачок для бабочек.

— Вы, конечно, простите меня за смелость, доктор Уотсон, — сказал он, догоняя меня и еще не отдышавшись как следует. — Мы здесь на болотах — народ простой, официальных представлений не дожидаемся. Вы, может быть, слышали обо мне от нашего общего друга, Мортимера. Я Стэплтон, из Меррипит-хаус.

— Я бы узнал вас по жестянке и сачку. Я знаю, что мистер Стэплтон — натуралист... А как вы узнали меня?

— Заходил к Мортимеру, он показал вас в окно, когда проходили. Нам по пути, и я подумал, что догоню вас и представлюсь сам. Сэр Генри, надеюсь, не утомился после дороги?

— С ним все в порядке, спасибо.

— Мы все очень боялись, что после печальной смерти сэра Чарльза новый баронет не захочет здесь жить. Трудно требовать от состоятельного человека чтобы он похоронил себя в таком месте. Но вы сами понимаете как много значит его присутствие для всей округи. У сэра Генри, я полагаю, не возникло каких-то суеверных страхов насчет этой истории?

— Не думаю, что такое возможно.

— Вам, конечно, известна эта легенда об адской собаке, которая преследует Баскервилей?

— Слышал.

— Удивительно до чего легковерны здесь крестьяне! Любой готов поклясться, что видел такую тварь на болотах.

Стэплтон говорил с улыбкой, однако по взгляду мне показалось, что он относится к этому делу без всяких улыбок.

— Легенда совершенно овладела воображением сэра Чарльза, и я не сомневаюсь, что и привела к трагическому концу.

— И каким образом?

— Нервы у него были так взвинчены, что при виде любой собаки его больное сердце могло не выдержать. Думаю он на самом деле увидел что-то подобное, в тот вечер, в тисовой аллее. Я боялся, что может случиться беда. Я очень любил старика, и знал, что сердце у него было слабое.

— Откуда?

— Мой друг Мортимер рассказывал.

— Значит вы думаете, что какая-то собака погналась за сэром Чарльзом, и в результате он умер от страха?

— Вы можете объяснить как-то лучше?

— Я пока не пришел ни к каким выводам.

— А мистер Шерлок Холмс?

На миг от этих слов у меня перехватило дыхание, но твердый взгляд и спокойное лицо моего собеседника утверждали, что он не предполагал удивить меня.

— Какой смысл делать вид, что мы вас не знаем, доктор Уотсон? Рассказы о вашем детективе добрались и досюда, а раз уж вы его славите, то и про вас самих нам тоже известно... Когда Мортимер назвал ваше имя, он не мог отрицать, что вы — это вы. А если вы здесь, это значит, что мистер Шерлок Холмс заинтересовался делом. И мне, естественно, любопытно какого он держится мнения.

— Боюсь на этот вопрос ответить я не смогу.

— Тогда разрешите спросить — не удостоит ли он нас своим посещением?

— Сейчас он не может уехать из Лондона. У него другие дела.

— Как жаль! Он мог пролить свет на то что скрываться от нас в такой тьме... Что касается ваших собственных изысканий, если я смогу чем-то содействовать, прошу вас — располагайте мной. Не могу представить суть ваших подозрений, или как вы предполагаете расследовать дело — иначе, возможно, помог бы вам уже сейчас, советом или указанием.

— Заверяю вас, я всего лишь в гостях у друга, сэра Генри, и ничего в смысле помощи мне не нужно.

— Отлично! Вы поступаете совершенно правильно — осторожность и сдержанность. Я поделом проучен за свое, как чувствую, непростительное вмешательство... Обещаю об этом больше ни слова.

Мы подошли к месту где от дороги отделялась и терялась в болотах узкая травянистая тропа. Справа высился крутой усыпанный валунами холм, на котором когда-то велись разработки гранита. Сторона обращенная к нам представляла собой темный утес, поросший во впадинах папоротником и ежевикой. Из-за дальней вершины поднимался серый дымок.

— Небольшая прогулка по этой тропе — и мы в Меррипит-хаус, — сообщил Стэплтон. — Может быть уделите час? Буду польщен представить вас сестре.

Сначала я подумал, что мне надо быть с сэром Генри. Но потом вспомнил кучу бумаг и счетов, которыми был завален стол в кабинете, — ясно, что в этом деле я ему не помощник. А Холмс подчеркнул, что мне нужно изучить соседей. Я принял приглашение Стэплтона, и мы свернули на тропу.

— Удивительное место эти болота, — сказал он, оглядывая холмистое плато, длинные зеленые гряды с гребнями зубчатого гранита, которые вздымались подобно неким фантасмагоричным волнам. — Никогда не надоедают. Вы не представляете какие удивительные тайны они скрывают. Они такие огромные, такие пустынные, такие загадочные!

— Вы, стало быть, их хорошо знаете?

— Я здесь только два года. Местные называют меня приезжим. Мы приехали вскоре после того как здесь обосновался сэр Чарльз. Я, по своему призванию, изучил здесь каждый уголок. И пожалуй мало кто знает эти места лучше меня.

— Это трудно?

— Очень трудно. Видите, например, вон то широкое пространство на севере, с такими необычными горками? Не замечаете в нем ничего особенного?

— Отличное место прокатиться галопом.

— Вполне естественно, что вы так подумали, а такая мысль уже стоила жизни многим. Видите сколько на ней ярких зеленых пятен?

— Да — там, вероятно, плодороднее почва?

Стэплтон рассмеялся.

— Это большая Гримпенская трясина. Один неправильный шаг значит смерть, и для человека, и для животного. Я только вчера видел как туда забрел пони. Назад он не вышел. Я долго наблюдал его голову, он все тянул шею из воронки, но в конце концов его засосало. Там опасно ходить даже в засуху, а после осенних дождей это место совершенно ужасное. Ну, а я могу найти дорогу в самое сердце этой трясины и вернуться живым. Боже мой, вот еще один из этих несчастных!

В зарослях зеленой осоки извивалось и билось что-то коричневое. Мелькнула длинная мучительно вытянутая шея, и над болотами разнеслось эхом жуткое ржание. Я похолодел от ужаса, но у моего спутника нервы были, похоже, крепче.

— Готов. Затянуло. Двое за два дня. А может и больше — привыкают ходить туда в сухую погоду, и не сообразят что к чему пока не затянет. Скверное место эта Гримпенская трясина.

— А вы, говорите, можете ее пройти?

— Да, там есть пара троп, по которым ловкий человек может пройти. Я их нашел.

— Но зачем вам ходить в такое страшное место?

— Видите дальше холмы? Это настоящие острова, отрезанные со всех сторон непроходимой топью — она собиралась вокруг многие годы... Редкие растения и бабочки как раз там и водятся, надо только сообразить как туда добраться.

— Когда-нибудь попытаюсь.

Он посмотрел на меня с изумлением.

— Ради бога, даже думать об этом забудьте! Ваша кровь падет на мою голову. Поверьте, у вас ни малейшего шанса вернуться живым-здоровым. Я сам могу там бывать только потому, что у меня есть сложная система примет.

— Стойте! — перебил я его. — Что это?

Над болотами прокатился протяжный, низкий, неописуемо печальный стонущий звук. Он заполнил собой все пространство, и было неясно откуда он шел. Начавшись с невнятного рокота, он превратился в тяжелый рев, и затем снова угас в этот рокот, трепещущий и тоскливый. Стэплтон пристально взглянул на меня.

— Загадочное место эти болота.

— Но что это?

— Крестьяне говорят, что это Собака Баскервилей — зовет свою жертву. Я пару раз слышал, но никогда так громко.

Чувствуя как холодеет сердце, я оглядел огромную вздымающуюся равнину, испещренную зелеными зарослями осоки. На всем бескрайнем просторе — никакого движения; только пара воронов, которые громко каркали со скалы у нас за спиной.

— Вы образованный человек, — сказал я. — Вы ведь не верите в подобную чепуху? В чем, вы думаете, причина такого странного звука?

— Необычные звуки иногда издает трясина. То ли садится ил, то ли поднимается вода — что-то подобное.

— Нет! Это был голос живой!

— Что ж, может быть. Вы никогда не слышали как воет выпь?

— Никогда.

— В Англии это теперь очень редкая птица, практически вымерла, но на болотах возможно все. Не удивлюсь если узнаю, что этот крик был криком последней выпи.

— В жизни не слышал ничего более странного и непонятного!

— Да, место необычайное... Посмотрите вон на тот склон. Что вы об этом думаете?

Крутой склон целиком покрывали серые каменные круги; их было как минимум два десятка.

— Что это? Овчарни?

— Нет, это жилища наших достойных предков. Доисторический человек жил на торфяных болотах сплошь и везде, а так как здесь с той поры в общем никто не жил, мы находим весь его скромный быт в том виде как он его оставил. Это его хижины, только без крыш. Можно даже посмотреть на очаг и ложе, если полюбопытствуете заглянуть.

— Целый город! Когда он был населен?

— Неолитический человек — точный период не установлен.

— А чем он занимался?

— Пас скот на этих склонах и учился добывать олово, когда бронзовый меч стал вытеснять каменный топор. Посмотрите на огромный шурф в противоположном холме. Это следы его работы. Да, доктор Уотсон, на болотах вы найдете много весьма любопытных вещей... Ах, секунду, прошу прощения! Это ведь Cyclopides*!

Тропинку перепорхнула какая-то то ли муха, то ли мотыль, и Стэплтон с поразительной ловкостью и быстротой устремился за ней в погоню. Я оторопел когда насекомое направилось прямо к трясине, а мой знакомый, даже не сбавив шага, стал прыгать за ней с кочки на кочку — только зеленый сачок мелькал в воздухе. В своем сером костюме, двигаясь рывками, зигзагом туда-сюда, он сам мало чем отличался от какого-то огромного мотыля. Я стоял, наблюдая за погоней со смешанным чувством — восхищался его необычайным умением, и боялся, что он оступится в предательской топи. Вдруг я услышал шаги, обернулся, и увидел на тропе женщину, рядом с собой. Она появилась с той стороны где, судя по струйке дыма, находился Меррипит-хаус, но из-за уклона тропы ее не было видно пока она не подошла совсем близко.

Я не сомневался, что это была та самая мисс Стэплтон о которой мне говорили; вряд ли на болотах приходилось рассчитывать на встречу с другими леди. Кроме того, мне говорили о ней как о красавице, а эта женщина такой была, причем красота ее имела самые необычные свойства. Большего несходства между братом и сестрой существовать не могло. Стэплтон был бесцветный, светловолосый и сероглазый, она — брюнетка (и таких жгучих брюнеток я в Англии еще не видел), высокая, изящная, стройная. Ее гордое, тонко вычерченное лицо имело столь правильные черты, что могло показаться бесчувственным, если бы не выразительный рот и прекрасные страстные черные глаза. Безупречная фигура, элегантное платье — странное, конечно, явление на безлюдной болотной тропе. Когда я обернулся, глаза ее были устремлены на брата. Затем она ускорила шаг и подошла ко мне. Я приподнял шляпу, собираясь объяснить что происходит, но ее слова направили мои мысли в новое русло.

— Возвращайтесь! — воскликнула она. — Возвращайтесь в Лондон, немедленно!

Мне оставалось только в глупом удивлении смотреть на нее. Она сверкнула глазами и нетерпеливо топнула.

— Зачем мне возвращаться?

— Я не могу объяснить, — она говорила низким напряженным голосом; выговор ее был странным образом шепеляв. — Но ради бога — делайте как я прошу. Возвращайтесь, и чтобы ноги вашей не было на болотах!

— Но я только приехал.

— О боже! Вам что — непонятно, что вам желают добра? Возвращайтесь в Лондон! Сегодня же! Уезжайте отсюда, любой ценой! Тихо, брат идет... Ни слова о том что я говорила... Будьте любезны, сорвите мне орхидею, вон там, где хвощи... У нас очень много орхидей на болотах, хотя, конечно, вы немного опоздали — здесь уже не так красиво.

Стэплтон оставил погоню и возвратился к нам, отдуваясь и красный от напряжения.

— Привет, Бэрил, — сказал он, и мне показалось, что в его приветствии не прозвучало особой сердечности.

— Как ты разгорячился, Джек.

— Да, погнался за Cyclopides. Очень редкое насекомое, поздней осенью почти не встречается... Какая жалость, что я его упустил!

Он говорил беспечно, но маленькие серые глазки то и дело прыгали с девушки на меня.

— Ты уже представилась, как я вижу.

— Да. Я говорила сэру Генри, что уже поздно любоваться подлинной красотой болот.

— Что? А кто это, ты думаешь?

— Думаю сэр Генри Баскервиль.

— Нет, нет, — сказал я. — Я простой смертный... Но его друг. Меня зовут доктор Уотсон.

Краска досады разлилась по ее выразительному лицу.

— Мы говорили не понимая друг друга...

— Пожалуй у вас было не так много времени на разговоры, — заметил Стэплтон, устремив прежний пытливый взгляд на сестру.

— Я говорила с доктором Уотсоном предполагая, что он здесь живет, а не просто в гостях... А так ему вряд ли не все равно — рано сейчас или поздно для орхидей... Но вы все-таки заглянете к нам?

Через несколько минут мы подошли к Меррипит-хаус. Унылое сельское жилье; некогда, в былые процветающие времена, ферма какого-нибудь скотовода, теперь восстановленная и перестроенная в современный дом. Ферму окружал сад, но деревья, как везде на болотах, были чахлые и безжизненные. От этого места веяло убогостью и тоской. Нас впустил чудной, высохший, в порыжевшем костюме старик-слуга — под стать самому дому. Внутри, однако, оказались просторные комнаты, обставленные с изяществом, которое я приписал вкусу хозяйки. Глядя из окон на нескончаемые испещренные гранитом болота, которые простирались сплошь до самого горизонта, я мог только диву даваться — что заставило этого высокообразованного мужчину и эту прекрасную женщину поселиться в таком месте?

— Оригинальное мы выбрали место, да? — сказал Стэплтон, будто отвечая на мои мысли. — И все же мы здесь вполне счастливы — правда, Бэрил?

— Совершенно, — сказала она, только слова ее прозвучали неубедительно.

— У меня была школа, — продолжил Стэплтон, — на севере. Работа для человека с моим нравом однообразная и неинтересная... Но возможность жить с молодежью, помогать формироваться юным умам, воздействовать на них собственным характером, идеалами — это было мне очень дорого. Судьба, однако, обернулась против нас. В школе вспыхнула серьезная эпидемия, и трое мальчиков умерли. Школа так и не оправилась от удара, и бо́льшая часть моего капитала погибла. И все же, если бы не утрата того замечательного товарищества с ребятами, я бы только радовался неудаче. Ведь здесь, с моим пристрастием к ботанике и зоологии, я нахожу безграничное поле работы, а сестра моя так же предана Природе как я... Простите, доктор, если бы не этот ваш вид, с каким вы оглядывали болота, я бы ничего этого не сказал.

— Мне, конечно, об этом подумалось — что здесь может быть скучновато... Не столько вам, возможно, сколько вашей сестре.

— Нет, нет, мне не бывает скучно, — отозвалась мисс Стэплтон поспешно.

— У нас есть книги, у нас есть наша работа, и у нас есть интересные соседи. Доктор Мортимер — ученейший человек в своей области. Несчастный сэр Чарльз тоже был замечательный собеседник. Мы знали его хорошо, и я не могу передать как нам его не хватает... Что вы скажете если я зайду познакомиться к сэру Генри вечером? Это не будет навязчиво?

— Я уверен он будет рад.

— Тогда, будьте добры, сообщите, что я собираюсь. Мы, в меру своих скромных сил, могли бы как-то облегчить ему жизнь, пока он не освоится в новом окружении. А теперь, доктор Уотсон, не желаете подняться наверх? Я покажу вам свою коллекцию Lepidoptera*. Предполагаю, что мое собрание — самое полное во всей юго-западной Англии. Когда вы его посмотрите, завтрак будет почти готов.

Но я спешил вернуться к своему подопечному. Унылость болот, гибель несчастного пони, загадочный звук, который связывали со зловещим преданием Баскервилей, — я почувствовал, что всем этим подавлен. Кроме того, ко всем более-менее смутным догадкам добавилось конкретное и ясное предупреждение мисс Стэплтон, преподнесенное с такой серьезностью, что я не мог сомневаться в некой основательной веской причине, которая скрывалась за ним. Не поддавшись на все уговоры остаться к завтраку, я отправился в обратный путь, по той же поросшей травой тропинке.

Однако здесь, очевидно, был какой-то путь напрямик, известный не всякому. Не дойдя до дороги, я, к своему изумлению, увидел мисс Стэплтон, которая сидела на камне у края тропы. Она раскраснелась от быстрой ходьбы (отчего стала еще красивей), и сидела держась рукой за бок.

— Я всю дорогу бежала, чтобы перехватить вас, доктор Уотсон. Даже шляпу не успела надеть... Мне нельзя задерживаться, иначе брат хватится. Хотела сказать как огорчена из-за этой глупой ошибки, когда подумала, что вы — сэр Генри. Прошу вас, забудьте мои слова, они не имеют к вам никакого отношения.

— Но я не могу их забыть, мисс Стэплтон! Я друг сэра Генри, и его благополучие меня очень заботит. Скажите — почему вы так страстно желаете чтобы он возвратился в Лондон?

— Женский каприз, доктор Уотсон. Когда узнаете меня лучше — поймете, что я не всегда могу объяснить свои слова и поступки...

— Ну нет! Я помню дрожь в вашем голосе. Я помню выражение ваших глаз. Прошу вас, будьте со мной откровенны, мисс Стэплтон, прошу вас! С тех пор как я приехал, я ощущаю тени повсюду вокруг. Жизнь стала похожа на эту Гримпенскую трясину — везде зеленые пятна, куда можно провалиться, и некому указать тропу. Скажите что вы имели в виду, и я передам ваше предостережение сэру Генри, обещаю.

Тень нерешительности пробежала по лицу мисс Стэплтон, но когда она ответила мне, взгляд ее снова был тверд.

— Вы придаете этому слишком большое значение, доктор Уотсон. Нас с братом очень сильно потрясла смерть сэра Чарльза. Мы знали его очень близко. Он больше всего любил гулять по болотам до нашего дома. Он был под большим впечатлением от проклятья, которое висит над родом. И когда случилась трагедия, я, конечно, подумала, что за страхами сэра Чарльза скрывалась причина... Поэтому я встревожилась, когда еще один Баскервиль приехал здесь жить. И подумала, что его нужно предупредить об опасности которая ему угрожает. Вот все что я хотела сказать.

— Но что за опасность?

— Вы знаете историю о собаке?

— Я не верю в подобную чепуху.

— А я верю. Если вы имеете какое-то влияние на сэра Генри, увезите его из этого места, которое всегда было роковым для семьи. Мир большой. Зачем ему жить там где опасно?

— Потому что это там где опасно. Такой у сэра Генри характер. Боюсь если вы не выскажетесь более определенно, убедить его куда-то уехать я не смогу.

— Я не могу сказать ничего определенного, потому что не знаю ничего определенного.

— Я задам вам еще вопрос, мисс Стэплтон. Если вы имели в виду собсвенно то что сказали, когда первый раз заговорили со мной, то почему так боялись, что вас подслушает брат? Ведь на ваши слова возразить нечего — ни ему, ни вообще никому?

— Мой брат очень хочет чтобы в Баскервиль-холле кто-нибудь жил. Он думает, что это будет на пользу беднякам на болотах. Он весьма рассердится если узнает, что я пыталась заставить сэра Генри уехать. Но я сделала что должна была сделать, и больше ничего не скажу. Мне надо домой, а то он заметит, что меня нет, и станет подозревать, что я с вами виделась. До свидания!

Она повернулась и через пару минут скрылась среди разбросанных валунов. А я, с душой исполненной туманных страхов, продолжил дорогу к Баскервиль-холлу.

Глава VIII

ПЕРВЫЙ ОТЧЕТ ДОКТОРА УОТСОНА

С этого момента я буду следовать ходу событий опираясь на свои письма Шерлоку Холмсу, которые лежат передо мной на столе. Одной страницы не хватает, но в остальном они сохранились точно в том виде как были написаны. Мои чувства и соображения они передадут точнее чем это сделает память, даром что те трагические события запечатлелись в ней ясно и четко.

Баскервиль-холл, 13 октября

Мой дорогой Холмс!

Мои предыдущие письма и телеграммы вполне держали вас в курсе того что происходило в этом самом богом заброшенном уголке мира. Чем больше живешь здесь, тем больше атмосфера болот въедается в душу — их безбрежность, и их мрачное обаяние. Стоит только выйти на них, как все следы современной Англии остаются за спиной; зато здесь везде наблюдаешь труды и жилища доисторического человека. Идешь, и со всех сторон тебя окружает жилье этих забытых людей, могилы, огромные монолиты (которые, очевидно, обозначали капища). Когда смотришь на серые каменные лачуги, торчащие на изборожденных склонах, собственный век остается у тебя за спиной; и если увидишь как из-под низких дверей выбирается одетый в шкуры волосатый человек, и кладет на тетиву лука стрелу с кремневым наконечником, то почувствуешь, что его присутствие здесь уместнее твоего. Вообще странно, что они в таком обилии жили на почвах которые, должно быть, всегда были самые неплодородные. Я не знаток древности, но могу представить, что это было какое-то невоинственное угнетенное племя, которому пришлось принимать отвернутое другими.

Все это, однако, не имеет отношения к делу с которым вы послали меня, и, возможно, будет неинтересно вашему строго практическому уму. Я по-прежнему помню ваше полное безразличие насчет того движется ли Солнце вокруг Земли или Земля вокруг Солнца. Позвольте мне, таким образом, вернуться к фактам касающимся сэра Генри Баскервиля.

Если в течение последних дней вы не получили от меня ни одного отчета, это потому, что до сегодняшнего дня ничего важного не происходило. Затем случилась одна очень странная вещь, о которой я расскажу в свое время. Прежде всего я должен ознакомить вас с некоторыми обстоятельствами всей ситуации.

Одно из них, о чем я толком не написал, — беглый каторжник на болотах. Есть все основания предполагать, что он сразу убрался — большое облегчение для одиноких фермеров в здешних местах. С тех пор как он бежал из тюрьмы, прошло две недели, и за эти две недели его не видели и о нем не слышали. Разумеется трудно представить, что он мог продержаться на болотах все это время. Конечно собственно спрятаться труда здесь нет никакого; любая из этих каменных хижин дала бы ему убежище. Но здесь нет ничего съестного, ему осталось бы только поймать и убить какую-нибудь овцу с болот. Мы, таким образом, думаем, что он ушел, а фермерам с дальних ферм спится, как следствие, намного лучше.

Мы в Баскервиль-холле — четверо крепких мужчин, так что вполне можем за себя постоять; но, призна́юсь, когда я думаю о Стэплтонах, мне бывает не по себе. В пределах нескольких миль нет никого кто смог бы им как-то помочь. В доме живет горничная, старик-слуга, сестра и брат; последний — человек не выдающейся силы. В руках такого отчаянного малого как этот уголовник из Ноттинг-хилла, решись он проникнуть в дом, им рассчитывать не на что. Таким положением дел мы с сэром Генри оба встревожены; мы предлагали чтобы конюх Перкинс ездил туда ночевать, но Стэплтон не пожелал об этом и слушать.

Дело в том, что наш друг баронет начинает проявлять значительный интерес к нашей прекрасной соседке. Удивляться здесь нечего; время для такого энергичного человека как он тянется в этом унылом месте мучительно, а она — очаровательная красивая женщина. Есть в ней что-то тропическое и экзотичное, что́ составляет странный контраст с ее холодным и бесстрастным братом. Хотя и в нем можно представить скрытый огонь. Он, безусловно, имеет на нее большое влияние; я замечал как она постоянно посматривает на него, будто ожидая одобрения своим словам. Надеюсь он с ней не суров; такой сухой блеск в глазах, и такая твердая тонкая линия губ сопутствуют жесткому и, возможно, жестокому нраву. Вам было бы интересно его изучить.

Он пришел к Баскервилю в тот первый день, а наутро уже показал нам место где, как считается, возникла легенда о нечестивом Хьюго. Мы прошли несколько миль вглубь болот, и вышли к месту настолько мрачному, что оно само по себе могло внушить эту историю. Мы оказались в небольшой лощине между грубыми скалами, которая вела на открытый травянистый луг, поросший кое-где белой пушицей. Посередине стояли два огромных камня, выщербленные и заостренные кверху так, что стали похожи на громадные изъеденные клыки какого-то ужасного зверя. Картина во всех отношениях отвечала той сцене на которой разыгралась трагедия. Сэр Генри был очень заинтересован, и спрашивал несколько раз — верит ли Стэплтон, по-настоящему, в возможность вмешательства сверхъестественного в людские дела. Говорил он беспечно, но было видно, что воспринимает все очень серьезно. Стэплтон отвечал осторожно, но было нетрудно заметить, что он о многом недоговорил, и свое мнение, уважая чувства баронета, целиком сообщать бы не стал. Он рассказал об аналогичных случаях, когда семейства терпели влияние каких-то недобрых сил, и у нас создалось впечатление, что в этом вопросе он разделяет мнение обывателя.

На обратном пути мы остановились позавтракать в Меррипит-хаус. Тогда-то сэр Генри и познакомился с мисс Стэплтон. Он был пленен ей, похоже, с самого первого взгляда, и я весьма ошибусь если скажу, что чувство не было обоюдным. Когда мы возвращались домой, он говорил о ней без конца, и с тех пор почти не проходит дня чтобы мы не виделись с кем-то из них. Они обедают у нас сегодня, и мы, кажется, должны пойти к ним на следующей неделе.

Можно представить, что подобного брака Стэплтону оставалось бы только желать, и все же я не раз замечал у него на лице самое серьезное неодобрение, когда сэр Генри оказывал его сестре знаки внимания. Он, без сомнения, к ней сильно привязан, ему будет без нее одиноко, но это же верх эгоизма — препятствовать такой блестящей партии! Тем не менее я уверен — он не желает чтобы их близость переросла в любовь, и я несколько раз отмечал как он прилагал все усилия чтобы они не виделись tête-à-tête. Кстати, ваши указания насчет сэра Генри (чтобы я никогда не позволял ему выходить одному) станет выполнять намного сложнее — если ко всем прочим трудностям добавится любовный роман. Мое положение в скором времени пострадает — если мне придется выполнять ваши распоряжения безоговорочно.

На днях (точнее, в четверг) у нас завтракал доктор Мортимер. Он проводил раскопки кургана в Лонг-Даун и добыл доисторический череп, что́ исполняет его великим восторгом. Таких энтузиастов своего дела на свете еще не бывало! Потом пришли Стэплтоны, и добрейший доктор повел нас всех в тисовую аллею — сэр Генри попросил показать в точности как все случилось в ту роковую ночь. Эта тисовая аллея — длинная мрачная дорожка; с обеих сторон — высокой стеной подрезанные кусты и узкие полоски травы. В дальнем конце — старая полуразрушенная беседка. Посередине выходит калитка на болота, где старик Баскервиль ронял пепел с сигары. Это белая деревянная дверь со щеколдой. За дверью простирается ширь болот.

Я вспомнил вашу гипотезу, и постарался представить как все это было. Старик стоял здесь и увидел нечто которое направлялось к нему с болот. Нечто которое напугало его так, что он потерял голову и побежал — бежал до тех пор пока не умер от ужаса и физического коллапса. Бежал он по длинному мрачному тоннелю. От чего? От какой-то овчарки с болот? Или от привидения-пса — черного, безмолвного, чудовищного? Или бледный настороженный Бэрримор знает больше чем желает сказать? Повсюду мрак и туман, и повсюду — угрюмая тень преступления.

Еще один сосед, кого я встретил с тех пор как писал вам в последний раз, — мистер Фрэнкленд из Лефтер-холла. Он живет милях в четырех к югу от нас. Человек преклонного возраста, краснолицый, седой, желчный. Помешан на британском законодательстве, и извел целое состояние на судебные тяжбы. Воюет только ради собственного удовольствия; готов с тем же успехом рассмотреть вопрос с любой стороны. Неудивительно, что развлечение вылетает ему в копеечку. Иной раз закроет право проезда — пусть приходской совет попробует его открыть. В другой раз собственноручно сравняет с землей ворота, и объявит, что здесь испокон веков проходила дорога — хозяин, мол, не имеет никакого права преследовать его за то, что он, мол нарушил границу чужих владений. Сведущ в старом поместном и общинном праве, и применяет свои познания иногда в пользу сельчан из Фернворси, иногда против них; так что периодически его то провозят с триумфом по деревенской улице, то сжигают в образе чучела — в зависимости от последнего достижения.

Говорят в данный момент у него на руках семь тяжб, которые, возможно, поглотят остатки его состояния — выдернут, таким образом, ему жало, и он станет неядовитым. Во всем же что не касается законодательства он мил и благожелателен, и я упоминаю о нем только потому, что вам было важно чтобы я присылал зарисовки окружающих нас людей. Сейчас он нашел себе любопытное дело — будучи астрономом-любителем он владеет превосходным телескопом, с которым день напролет возлегает у себя на крыше и ведет на болотах разведку, надеясь засечь беглого каторжника. Если бы он ограничил свои усилия только этим занятием, было бы хорошо. Но ходят слухи, что он собирается подавать в суд на доктора Мортимера за вскрытие могилы без согласия родственников (доктор раскопал тот неолитический череп в кургане на Лонг-Даун). Фрэнкленд помогает спасти жизнь от скуки, и вносит некое забавное разнообразие там где это очень не помешает.

А теперь, введя вас в последний курс дела насчет беглого каторжника, Стэплтонов, доктора Мортимера, и Фрэнкленда из Лефтер-холла, позвольте закончить на том что представляется наиболее важным, и рассказать подробнее о Бэрриморах — в частности о неожиданном повороте событий этой ночью.

Прежде всего о проверочной телеграмме, которую вы посылали из Лондона убедиться был ли Бэрримор в самом деле на месте. Я уже написал, что исходя из показаний почтмейстера проверка оказалась напрасной, и никаких доказательств так или иначе мы не имеем. Я рассказал сэру Генри как обернулось дело; он тут же, со свойственной ему непосредственностью, позвал Бэрримора и спросил его — сам ли он получил телеграмму. Бэрримор ответил, что сам.

— Мальчик вам вручил ее лично?

Бэрримор озадачился и замялся.

— Нет, сэр, я тогда был в чулане... Телеграмму мне принесла жена.

— А ответ вы написали сами?

— Нет, сэр, я сказал жене как ответить, она спустилась и написала.

Вечером он сам пожелал вернуться к вопросу.

— Я не совсем понял, сегодня утром, цель ваших расспросов, сэр Генри. Надеюсь они не значат, что я каким-то образом утратил ваше доверие?

Сэру Генри пришлось уверить его, что это не так. Чтобы утешить дворецкого, баронет отдал ему немалую часть своего старого гардероба (лондонские заказы наконец были доставлены).

Меня интересует миссис Бэрримор. Это серьезная, суровая женщина, очень замкнутая, крайне пристойная, склонная к пуританству. Трудно представить менее подверженного эмоциям человека. И притом я писал, что в самую первую ночь слышал как она горько плачет, и с тех пор не раз замечал у нее на лице следы слез. Ее сердце терзает какое-то тяжелое горе. Иногда я думаю — может быть ей не дает покоя нечистая совесть? Иногда подозреваю, что Бэрримор — домашний тиран. Мне всегда казалось, что в характере этого человека есть что-то странное, подозрительное, а события последней ночи обострили мои подозрения до предела.

Хотя само по себе дело, возможно, не стоит выеденного яйца. Вы знаете, что сплю я не очень, а поскольку в этом доме я постоянно настороже, сон у меня еще хуже обычного. Прошлой ночью, часа в два, я проснулся от осторожных шагов. Я встал, открыл дверь, выглянул. По коридору двигалась длинная черная тень. Тень отбрасывал человек, мягко ступавший по галерее со свечой в руке. Он был в сорочке и брюках, босой. Я разглядел только фигуру, но рост мне сообщил, что это был Бэрримор. Он шел очень медленно и осторожно; во всем его облике было что-то трудноописуемо виноватое и вороватое.

Я писал вам, что коридор прерывается галереей, которая опоясывает весь холл, и за ней продолжается дальше. Я подождал пока Бэрримор исчезнет из вида, и двинулся вслед. Когда я вышел на галерею, он дошел до конца дальнего коридора, и, судя по свету в открывшейся двери, вошел в какую-то комнату. Все эти комнаты, между тем, без мебели, там никто не живет; и эта его экспедиция становилась совершенно загадочной. Свет лился ровно, будто Бэрримор стоял и не двигался. Я как можно тише прокрался по коридору и заглянул из-за косяка в дверь.

Бэрримор сгорбился у окна, держа свечу у стекла. Он стоял ко мне наполовину в профиль; он смотрел в черноту болот, и на лице его застыло напряженное ожидание. Несколько минут он стоял пристально вглядываясь. Затем тяжело простонал и нервным жестом загасил свечу. Я тут же вернулся к себе, и звук осторожных шагов вскоре донесся снова — они двигались обратной дорогой. Спустя долгое время, когда я уже опускался в сон, я услышал как где-то в замке повернули ключ, но откуда доносился звук — я не понял.

Что все это значит — даже не догадаюсь; но в этой обители мрака творится какая-то тайна, суть которой мы рано или поздно постигнем. Не буду утомлять своими предположениями — вы просили предоставлять только факты. Я имел продолжительную беседу с сэром Генри, сегодня утром, и мы, на основе моих ночных наблюдений, разработали операцию. Пока об этом ничего говорить не стану, зато в моем новом отчете будет что почитать.

Глава IX

ВТОРОЙ ОТЧЕТ ДОКТОРА УОТСОНА

Баскервиль-холл, 15-го октября

Мой дорогой Холмс!

Если в первые дни командировки мне приходилось держать вас, в общем, без новостей, вы должны признать, что потерянное время я нагоняю, и что события теперь просто нахлынули. Прошлый отчет я закончил на верхней ноте — Бэрримор у окна, — и вот новостей у меня уже целый мешок, и эти новости, если я правильно понимаю, изрядно вас удивят. Дела приняли такой оборот какого я никак не мог ожидать. В чем то, за последние сорок восемь часов, они значительно прояснились, в чем-то лишь усложнились. Впрочем, давайте я все расскажу, а судить будете сами.

Наутро после моего приключения, перед завтраком, я прошелся по коридору и исследовал комнату куда ходил ночью Бэрримор. Западное окно, в которое он так пристально наблюдал, имеет, как я заметил, особенность, отличающую его от всех остальных окон в доме, — из него открывается лучший вид на болота. Здесь между деревьями есть просвет, и в этот просвет болота видно как на ладони; когда смотришь из всех остальных окон, они только маячат где-то вдали. Отсюда, таким образом, следует, что Бэрримор, поскольку только это окно подходит для данной цели, высматривал на болотах или что-то, или кого-то. Ночь была очень темная, так что я с трудом представляю как он надеялся что-нибудь разглядеть.

Мне в голову пришла мысль — может быть здесь замешана женщина? Это объяснило бы и скрытность с которой он действует, и смятение его жены. Бэрримор — мужчина замечательной внешности, у него есть все данные чтобы пленить сердце какой-нибудь сельской девушки, так что предположение основано не на пустом месте. Звук открываемой двери, который я слышал вернувшись в комнату, может значить, что Бэрримор вышел из дома чтобы отправиться на тайное рандеву. В этом я пытался себя убедить наутро, и сообщаю вам курс своих подозрений, сколь бы в результате ни оказалось, что они были безосновательны.

Но чем бы ни объяснялись действия Бэрримора на самом деле, я чувствовал, что замалчивать их пока не получится объяснить — ответственность которой не выдержу. После завтрака я имел разговор с баронетом у него в кабинете, и рассказал все что видел. Он был удивлен меньше моих ожиданий.

— Я знаю, что Бэрримор разгуливает по ночам, и собирался с ним об этом поговорить. Два-три раза я слышал его шаги в коридоре, туда и обратно, как раз в то время как вы говорите.

— Может быть он ходит к тому окну каждую ночь? — предположил я.

— Может быть так. И если так, мы сможем за ним проследить, и понять что ему нужно. Интересно что бы сделал ваш друг Холмс?

— Думаю — в точности то что вы сейчас предлагаете. Пошел бы за Бэрримором и выяснил чем он там занимается.

— Тогда сделаем это вместе.

— Но он нас услышит.

— Бэрримор глуховат, и, во всяком случае, надо рискнуть. Посидим у меня в комнате, и подождем пока он пройдет.

Сэр Генри с удовольствием потер руки; он явно был рад приключению, которое могло бы разнообразить его довольно скучную жизнь на болотах.

Баронет списался с архитектором, который составлял планы для сэра Чарльза, и с подрядчиком из Лондона, так что вскоре нам следует ожидать здесь больших перемен. Из Плимута приезжали декораторы и меблировщики; у нашего друга очевидно обширные планы, и он не намерен щадить ни денег, ни сил чтобы восстановить величие рода. Когда дом будет отреставрирован и обставлен, для полной картины хозяину потребуется только жена. Между нами говоря, в общем совершенно ясно, что за этим дело не станет, если леди будет не против. Мне редко приходилось видеть чтобы мужчина был так увлечен женщиной, как увлечен баронет нашей прекрасной соседкой, мисс Стэплтон. Однако «путь истинной любви спокойным не бывает»*, Однако "путь истинной любви спокойным не бывает"*, хотя при данных обстоятельствах стоило как раз ожидать, что будет. Сегодня, например, на глади его негаданно появилась рябь, что вызывало у нашего друга сильное недоумение и раздражение.

После приведенного мной разговора о Бэрриморе сэр Генри надел шляпу и засобирался на улицу. Я, разумеется, сделал то же самое.

— Что, Уотсон, уходите? — спросил он с любопытством.

— Зависит от того идете ли вы на болота.

— Иду.

— Что ж, вы знаете какие у меня инструкции. Простите, что вторгаюсь в вашу личную жизнь, только вы слышали как жестко настаивал Холмс чтобы я не бросал вас, и в частности чтобы вы не ходили по болотам один.

Сэр Генри с милой улыбкой положил руку мне на плечо.

— Дружище, с тех пор как я здесь оказался, случились кое-какие вещи которых Холмс, при всей своей мудрости, предвидеть не мог... Вы меня понимаете? Кто-то, но уж вы-то не захотите мне все испортить? Я должен идти один.

Эти слова поставили меня в крайне неловкое положение. Я растерялся, не зная что сказать и как поступить. Пока я собирался с мыслями, он взял трость и ушел.

Но стоило мне обдумать этот вопрос, как совесть стала точить меня — что я, неважно под каким предлогом, позволил ему выйти из-под моего наблюдения. Я представил все свои мысли и чувства если придется возвращаться с признанием, что случилось несчастье — оттого что я пренебрег вашими указаниями. Поверьте, меня бросило в жар от одной мысли об этом. Было, скорее всего, еще не поздно его догнать; я тотчас пустился в путь по направлению к Меррипит-хаус.

Я торопился как мог, но сэра Генри нигде не было видно. Наконец я оказался в месте где от дороги отходит эта тропинка. Там, опасаясь, что все-таки оказался не там где следует, я взобрался на холм с которого можно было осмотреться — тот самый в котором разрыта каменоломня. Оттуда я сразу его увидел. Расстояние было около четверти мили; он шагал по тропе, рядом с женщиной, и этой женщиной могла быть только мисс Стэплтон. Было ясно, что между ними давно царило согласие, и что свидание было назначено. Они брели по тропе, поглощенные разговором; я видел как она бросает быстрые короткие жесты, будто в горячей убежденности своих слов, а он внимательно слушает, пару раз покрутив головой в решительном несогласии.

Я стоял среди камней, наблюдая за ними и ломая голову что теперь предпринять. Догнать и вмешаться в беседу мне показалось бесчинным, и все же моим очевидным долгом было не выпускать баронета из вида ни на секунду. Шпионить за другом — работа отвратительная. Однако ничего лучше я придумать не мог; только пронаблюдать за ними с холма, и очистить впоследствии совесть признавшись во всем позднее. Правда окажись он внезапно в опасности, я был слишком далеко чтобы помочь, но все равно (думаю вы согласитесь со мной) — положение было весьма непростым, и выбирать мне не приходилось.

Наш друг сэр Генри и женщина остановились, глубоко погруженные в разговор, и тут вдруг я понял, что сам не единственный свидетель встречи. Мой взгляд привлекло что-то зеленое, мелькнувшее в воздухе; присмотревшись я увидел, что оно висело на палке которую держал человек пробирающийся по кочкам. Это был Стэплтон со своим сачком для бабочек. К нашей парочке он был гораздо ближе меня, и двигался в их направлении. В эту секунду сэр Генри привлек мисс Стэплтон к себе; он обнял ее за талию, но мне показалось, что она отвернулась, и старается избавиться от объятий. Он наклонил к ней голову, но она отстранилась рукой, будто противясь.

Затем я увидел как они отскочили друг от друга и поспешно оглянулись назад. Причиной тому был Стэплтон — он мчался к ним со всех ног, и сачок его нелепо дергался за спиной. Поравнявшись, он стал размахивать руками, едва не плясать в ажитации. Что значило происходящее я представить не мог, но мне показалось, что Стэплтон на сэра Генри кричит, а тот старается объясниться; Стэплтон объяснений не принимает, и сэр Генри закипает сам. Женщина, в высокомерном молчании, стояла рядом. Наконец Стэплтон повернулся на каблуках и властно указал ей рукой. Она, с замешательством оглядев сэра Генри, ушла вместе с братом. Свирепые жесты натуралиста говорили о том, что гнев его пал и на женщину. Баронет минуту стоял, глядя им вслед, затем понурившись побрел обратно — само уныние.

Что все это значило я представить не мог, только мне было крайне неловко, что оказался свидетелем такой личной сцены без ведома моего друга. Поэтому я сбежал со склона и встретил баронета внизу. Лицо его горело от гнева, брови сошлись к переносице — как у человека который попал в тупик и не знает что делать.

— А, Уотсон! Откуда вас принесло? Только не говорите, что вы пошли за мной, все-таки?

Я все объяснил — как посчитал, что отпустить одного не могу, как пошел следом, и как оказался свидетелем произошедшего. Сначала сэр Генри сверкнул на меня глазами, но моя искренность укоротила гнев, и он наконец рассмеялся, невесело.

— Казалось среди этих-то прерий человек может рассчитывать на приватность... Только черт возьми! Похоже вся округа выбралась поглазеть как я сватаюсь. А сватовство вышло — лучше некуда. Где вы забронировали себе место?

— Вон там на холме.

— На галерке значит? А братец устроился в первых рядах... Видели как он на нас налетел?

— Да, видел.

— Вам никогда не казалось, что он сумасшедший, этот ее братец?

— Нет, вряд ли.

— Еще бы. Я всегда думал, что у него с головой порядок — до сегодняшнего дня. Только, скажу вам, на него нужно надеть смирительную рубашку... Или на меня самого... Что же со мной не так, интересно? Уотсон, вот вы уже несколько недель живете со мной. Скажите прямо, ну! Разве что-то мешает мне стать хорошим мужем для женщины которую я люблю?

— Нет конечно!

— К моему положению в обществе не придраться. Значит у него зуб на меня самого. Почему он так на меня взъелся? Не помню чтобы я хоть кого-то в жизни задел, что мужчину, что женщину... А он мне не позволит ее даже за руку тронуть.

— Он так сказал?

— Да, и много еще чего. Поверьте, Уотсон, я знаю ее только это недолгое время, но с самого начала понял, что она создана для меня. Да и сама она тоже — ведь ей хорошо со мной, готов в этом поклясться! Блеск в глазах женщины говорит лучше слов. Только он никогда не давал нам встретиться, и только сегодня я первый раз смог ей что-то сказать, с глазу на глаз. Она была рада, но когда мы увиделись, стала говорить вовсе не о любви... И мне самому даже слова не дала бы сказать, если б смогла... Твердила, твердила, что это место опасное, и что пока я не уеду отсюда, не будет ей никакого счастья. Я сказал, что с тех пор как ее увидел, никуда не уеду уж точно, а если она правда хочет чтобы я уехал, то уеду только если она сама уедет со мной. Ну, и тут я так же прямо предложил ей выйти за меня замуж. И не успела она ответить, как появляется этот ее братец — рожа как у сумасшедшего, от злости просто белый, а эти его прозрачные глазки так и сверкают от ярости. Что я себе позволяю с леди? Как я смею за ней ухаживать, если ей это неприятно? Я что — думаю, что если я баронет, могу делать все что заблагорассудится? Не будь он ей брат, я бы знал как ответить... А так я сказал, что мои чувства к его сестре такие, что мне нечего их стыдиться, и что, надеюсь, она окажет мне честь и станет моей женой. Только все даром. Тогда я сам потерял терпение, и наговорил резкостей — немного перебрал, и зря, наверно, — она ведь стояла рядом... В общем, кончилось тем, что он с ней ушел, как вы видели, и вот он я тут стою, и не понимаю вообще ничего, олух олухом на весь Девоншир... Скажите мне, Уотсон, что́ все это значит, и я с вами до гроба не расплачусь!

Я попытался предложить пару объяснений, но, конечно, и сам был в полном недоумении. Титул нашего друга, богатство, возраст, характер, внешние данные — все говорит в его пользу; я не знаю никаких обстоятельств против, разве лишь этот угрюмый рок, преследующий род Баскервилей. Весьма удивительно, что авансы сэра Генри были отвергнуты столь бесцеремонно, без всякой ссылки на мнение самой женщины, и что ей приходится принимать ситуацию не возражая. Однако наши домыслы были развеяны визитом самого Стэплтона, в этот же самый вечер. Он пришел принести извинения за грубость сегодня утром. Они с сэром Генри имели продолжительный разговор в кабинете, с глазу на глаз; в результате ссоре был положен конец, в знак чего в пятницу мы идем на обед в Меррипит-хаус.

— Он все равно сумасшедший, — сказал сэр Генри. — Никогда не забуду как он на меня посмотрел, когда накинулся сегодня утром. Но должен признать — вряд ли можно было извиниться любезней.

— Он как-то объяснил свое поведение?

— Он говорит, что сестра для него в жизни — все. Вполне естественно, и я рад, что он знает ей цену. По его словам, он человек очень одинокий, кроме нее у него никого нет, и они всегда были вместе, так что мысль о разлуке его ужасает. Он говорит, мол, не понимал, что я питаю к ней чувства. Но когда увидел своими глазами, что это так, и что его могут с ней разлучить, то испытал такой шок, что какое-то время не мог за себя отвечать. Он очень сожалеет обо всем что случилось, и понимает как это глупо и эгоистично — вообразить, что такую красивую женщину можно всю жизнь держать при себе. Если им суждено расстаться, он охотней отпустил бы ее к соседу — такому как я например, — чем кому-то другому... Но в любом случае для него самого это будет удар, и ему нужно какое-то время, чтобы к этому подготовиться. Он сам не будет ни в чем препятствовать — если я обещаю на три месяца оставить дело как есть, и согласиться с сестрой просто дружить, все это время, и не требовать серьезных чувств. Это я пообещал, и на том дело кончилось.

Итак, одна из наших маленьких тайн прояснилась. Нащупать дно в этой трясине, в которой мы вязнем, — уже кое-что. Теперь мы знаем почему Стэплтон смотрел волком на поклонника своей сестры, даром что поклонник — такой завидный жених как сэр Генри. А теперь я перейду к другой нити, которую вытянул из этого спутанного клубка, — рыдания посреди ночи, заплаканное лицо миссис Бэрримор, тайная прогулка дворецкого к западному окну. Поздравьте меня, мой дорогой Холмс, и скажите, что я, как ваше доверенное лицо, не обманул надежд; что вы не сожалеете о доверии которое мне оказали отправив сюда. Все вопросы полностью прояснились в течение единственной ночи.

Я сказал «единственной ночи», хотя, вообще-то, ночей было две, поскольку в первую игра не сложилась. Мы с сэром Генри просидели у него почти до трех, но не услышали ничего, кроме боя часов на лестнице. Бдение оказалось самым унылым, и закончилось тем, что оба уснули в креслах. Но неудача нас не сломила, и мы решили попробовать еще раз. На следующую ночь мы пригасили лампу, и сидели, с сигаретами, тише воды ниже травы. Удивительно как медленно тянулось время, но нас поддерживал некий терпеливый азарт, какой, вероятно, ощущает охотник следя за капканом в который должна попасть дичь. Пробило час, два, и мы, во второй раз, уже собирались отчаяться, как вдруг вытянулись по струнке, а все наши утомленные чувства снова были настороже. В коридоре скрипнула половица.

Кто-то неслышно пробирался мимо. Звук растворился вдали; баронет осторожно открыл дверь, и мы пустились в погоню. Человек уже прошел галерею, и коридор был целиком во тьме. Мы мягко ступали, пока не оказались в другом крыле. Мы успели заметить высокого чернобородого человека, который сгорбившись крался на цыпочках по коридору. Он вошел в ту же самую дверь; свеча очертила ее во мраке, и бросила одинокий луч поперек коридора.

Мы осторожно пробрались к лучу, трогая ногой каждую половицу прежде чем на нее ступить. Мы предусмотрительно сняли обувь, но старые доски все равно потрескивали и скрипели под тяжестью наших шагов. Иногда казалось, что Бэрримор просто не мог не услышать как мы подбираемся ближе. Но, к счастью, он действительно плохо слышит, и к тому же был полностью поглощен своим делом. Когда мы наконец оказались у двери и заглянули, он стоял сгорбившись перед окном — в руке свеча, белое напряженно-внимательное лицо прижато к стеклу; в той же позе в которой я видел его две ночи назад.

Плана действий у нас не было, но баронет — такой человек для кого прямая дорога всегда самая правильная. Он ступил в комнату. В ту же секунду Бэрримор отскочил от окна и замер, смертельно бледный, дрожа. Он переводил взгляд между сэром Генри и мной; черные глаза, пылая на белой маске лица, были исполнены страха и удивления.

— Что вы здесь делаете, Бэрримор?

— Ничего, сэр...

Он был так перепуган, что почти не мог говорить; тени от дрожавшей в руке свечи тряслись.

— Окно, сэр... Я проверяю по ночам, что окна заперты...

— На втором этаже?

— Да, сэр, все окна.

— Послушайте, Бэрримор, — сказал сэр Генри жестко. — Мы намерены добиться от вас правды. Так что чем быстрее вы все расскажете, тем лучше, для вас. Ну! И не врать! Что вы делали у окна?

Дворецкий бросил на нас беспомощный взгляд и стиснул руки, как человек доведенный до крайней степени смятения и отчаяния.

— Я не делал ничего дурного. Просто посветил свечкой в окно.

— А зачем вы посветили свечкой в окно?

— Не спрашивайте у меня, сэр Генри, не спрашивайте! Даю вам слово, это не моя тайна, и я не могу ее выдать. Если бы дело касалось только меня, я не стал бы ничего скрывать.

Вдруг меня осенила идея. Я взял свечу из дрожащей руки дворецкого.

— Он, должно быть, подавал сигнал, — сказал я. — Давайте посмотрим будет ли какой-то ответ.

Я поднял свечу как он сам, и всмотрелся во мрак ночи. Луна скрывалась за облаками, и я сумел кое-как разглядеть только черную гряду деревьев и светлую ширь болот. И тут я ликующе вскрикнул — ночную завесу пронзил крохотный желтый огонь, и засветился в самом центре черного квадрата окна.

— Ага!

— Нет, нет, сэр... Уверяю вас, сэр...

— Уотсон, двиньте свечу! — приказал баронет. — Смотрите — там движется тоже! Ну что, негодяй, это что — не сигнал? А ну, выкладывайте! Кто ваш пособник, и что все это значит?

Дворецкий откровенно дерзко оглядел нас.

— Это дело мое, вас оно не касается. Я ничего не скажу.

— В таком случае вы больше у меня не работаете.

— Ну что ж, сэр. Ничего не поделаешь.

— И уйдете с позором! К черту, как вам не стыдно! Вы жили с нами больше ста лет, под этой вот крышей! И теперь что-то замышляете против меня!

— Нет, нет, сэр, не против вас! — раздался женский голос, и в дверях появилась миссис Бэрримор, еще бледнее чем муж, и еще в большем ужасе. Громоздкая фигура в нижней юбке и шали могла бы вызвать улыбку, если бы не глубокое волнение на лице.

— Нас рассчитали, Элиза. Вот как все кончилось. Можешь собирать вещи.

— Ох, Джон, Джон, все ведь из-за меня... Это я виновата, сэр Генри, — все я. Он все делал ради меня, и это я его попросила...

— Ну, тогда говорите! Что все это значит?

— Мой несчастный брат умирает с голоду на болотах. Нельзя ведь чтобы он умер — у нас перед самой дверью! Свет — это сигнал, что еда готова, а он светит показать место куда ее принести.

— Так, значит, ваш брат...

— Беглый каторжник, сэр... Сэлден, преступник.

— Это правда, — Бэрримор кивнул. — Я говорил, что это не моя тайна, и не мог ее выдать. Теперь вы ее знаете, и, как видите, если мы что-то и замышляем, то уж не против вас.

Вот, значит, как объяснились эти таинственные ночные турне и свеча у окна! Мы с сэром Генри смотрели на женщину в изумлении. Неужели эта флегматичная почтенная женщина — той же крови что один из самых отъявленных преступников в государстве?

— Да, сэр, моя девичья фамилия — Сэлден, и он мой младший брат. Мы слишком баловали его, когда он был мальчиком, потакали во всем... Пока он не вообразил, что мир существует только для его удовольствия, и что он может творить все что захочет. Потом, когда он подрос, он связался с дурной компанией, и в него словно вселился дьявол. Он разбил сердце матери, втоптал в грязь наше имя. Чем дальше, тем хуже и хуже — одно преступление за другим. Лишь милость божья уберегла его от петли. Только для меня, сэр, он всегда был кудрявым мальчишкой, с которым я играла, которого нянчила, как старшая сестра... Поэтому, сэр, он и сбежал из тюрьмы. Он знал, что я здесь, и что мы не откажемся ему помочь. Когда он пришел сюда ночью — усталый, голодный, по самым пятам погоня, — что нам оставалось делать? Мы впустили его, накормили, устроили. Потом вернулись вы, сэр, и брат решил, что на болотах ему будет спокойней, пока шум-гам не утихнет... Вот он и прячется там. А мы проверяем ночь через ночь — не ушел ли, светим в окно, и если он отвечает, муж относит ему хлеба и мяса. Каждый день мы надеемся, что он ушел, но пока он здесь, мы не можем его бросить. Вот и вся правда, говорю вам как честная христианка. Как видите, если кого-то в этом деле нужно винить, так это меня, а не мужа... Все что он делал — он делал ради меня...

Это было произнесено с той глубокой силой, которая всегда убеждает.

— Бэрримор, это правда?

— Да, сэр Генри. Все до последнего слова.

— Что ж, не могу винить вас за то, что вы стоите за собственную жену. Забудьте что я сказал. Идите к себе, оба, а утром поговорим как надо.

Когда они вышли, мы снова посмотрели в окно. Сэр Генри открыл его настежь, и в лицо нам ударил холодный ночной ветер. Вдалеке во мраке по-прежнему светилась желтая точка.

— Удивляюсь как он не боится.

— Может быть свет стоит так, что его видно только отсюда.

— Скорее всего. Как по-вашему — где это?

— Где-то у Битой скалы, наверно.

— Мили две, не больше.

— И того не будет.

— Ну да, это не может быть далеко, если Бэрримор носит туда еду... И он ждет, этот злодей, рядом со свечкой! К черту, Уотсон, я пойду и поймаю его!

Такая же мысль пришла в голову мне. Бэрриморы не доверили нам своей тайны; она была вырвана силой. Этот человек представлял опасность для общества — конченый негодяй, которому не было ни жалости, ни прощения. Пытаясь водворить его снова туда где он будет безвреден, мы только исполняли свой долг. Если мы умоем руки, с его зверской жестокой натурой, за это могут поплатиться другие. Например Стэплтоны, наши соседи, на которых он может напасть любой ночью. Должно быть подумав об этом сэр Генри и рвался в бой.

— Я тоже пойду, — сказал я.

— Тогда берите револьвер и обувайтесь. Чем раньше мы выйдем, тем лучше — он может потушить огонь и исчезнуть.

Через пять минут мы, начиная нашу операцию, были уже за дверью. Мы пустились по темной обсаженной кустами аллее, под тоскливый стон осеннего ветра и шорох опадающих листьев. В ночном воздухе стоял тяжелый запах сырости и гнилья. То и дело выглядывала луна, но небо стягивалось облаками, и едва мы вышли к болотам, как заморосило. Огонь по-прежнему спокойно горел.

— А у вас есть оружие? — спросил я.

— Охотничий хлыст.

— Брать его нужно быстро — говорят он малый отчаянный... Застигнем его врасплох, он ничего не успеет сделать, и будет у нас в руках.

— Слушайте, Уотсон, а что бы сказал Холмс? Как насчет тех ночных часов, когда силы зла властвуют безраздельно?

И словно в ответ на его слова над бескрайним мраком болот поднялся тот самый диковинный звук который я уже слышал на краю Гримпенской трясины. Он пришел с ветром, сквозь безмолвие ночи — долгий, глубокий рокот, за ним нарастающий вой, за ним тоскливый стон, который постепенно затих... Звук повторился снова, и снова; воздух гудел им — пронзительно, дико, страшно. Баронет схватил меня за рукав; лицо его побелело.

— Боже мой!.. Что это, Уотсон?

— Не знаю. Такой здесь бывает звук на болотах. Я его уже слышал.

Все стихло, вокруг нас сомкнулась мертвая тишина. Мы стояли, напряженно вслушиваясь, но больше ничего не было.

— Уотсон, — прошептал баронет. — Это выла собака.

Кровь застыла у меня в жилах; голос его так упал, что я понял какой ужас охватил его.

— Что они говорят про этот звук?

— Кто?

— Местные жители.

— Но они-то люди невежественные. Какая вам разница что они говорят?

— Скажите мне, Уотсон. Что они говорят?

Я замялся, но от ответа уйти не смог.

— Они говорят, что это воет Собака Баскервилей.

Он застонал, и какое-то время молчал.

— Это и была собака, — сказал наконец. — Но звук шел издалека, несколько миль — оттуда, похоже...

— Трудно сказать откуда.

— Он пришел и утих вместе с ветром. Это ведь там Гримпенская трясина?

— Ну да.

— Вот, он оттуда и шел. Ну хватит, Уотсон! Вы же сами думаете, что это была собака? Я не ребенок. Не бойтесь, скажите правду.

— Со мной тогда был Стэплтон. Он сказал, что это может быть крик какой-то неизвестной птицы.

— Нет, нет! Это была собака. Боже мой, неужели во всех этих сказках кроется какая-то правда? Неужели мне на самом деле грозит такая вот дьявольщина? Вы ведь не верите в это, Уотсон?

— Нет!

— Еще бы... Одно дело — смеяться над этим в Лондоне, другое — стоять тут ночью посреди болота и это слышать... А мой дядя! Ведь рядом с его телом были собачьи следы. Все одно к одному... Не думаю, что я трус, Уотсон, но у меня кровь застыла от этого звука. Потрогайте руку!

Рука была холодна как мрамор.

— Завтра пройдет...

— Этот вой я вряд ли забуду. Что, по-вашему, нам теперь делать?

— Вернуться назад?

— Нет, к черту! Мы вышли ловить нашего типа, и мы будем его ловить! Мы на охоте за каторжным, а это дьявольское животное, похоже, — за нами... Идемте! Мы своего добьемся, пусть на болота выпустят хоть все исчадия ада!

Спотыкаясь на каждом шагу, мы двинулись дальше. Вокруг неясно рисовались черные силуэты скалистых холмов; впереди спокойно мерцала желтая крапинка света. Ничего так не обманывает как расстояние до огня в кромешной ночи. Иногда казалось, что свет далеко, у самого горизонта, иногда — что до него осталось несколько ярдов. Наконец мы увидели место откуда он шел — оказалось, что мы совсем уже близко. Это была оплывшая свеча, вставленная между камнями, которые защищали ее по бокам от ветра и закрывали со всех сторон — так чтобы видно было только из Баскервиль-холла. Нас прикрывал гранитный валун; пригибаясь, мы осторожно посмотрели поверх на сигнальный огонь. Странное было зрелище — одинокая свеча, горящая здесь, в глубине болот, без всяких признаков жизни вокруг; только ровное желтое пламя и отсвет на камнях по сторонам.

— Что будем делать? — спросил сэр Генри шепотом.

— Ждем здесь. Он должен быть рядом. Посмотрим — может быть его и увидим.

Не успел я договорить как мы его и увидели. Над камнями, между которыми горела свеча, показалось жуткое желтое лицо — кошмарный животный лик, изборожденный следами низких страстей. Мерзкое от грязи, заросшее щетиной, завешенное спутанными волосами — такое лицо могло бы принадлежать первобытному дикарю, которые жили в норах по склонам холмов. Огонь свечи отражался в маленьких хитрых глазках, злобно бегавших по сторонам, — коварный свирепый зверь, заслышавший поступь охотника.

Он явно что-то заподозрил. То ли у них с Бэрримором был какой-то сигнал, о котором дворецкий не рассказал, то ли Сэлден по какой-то причине почувствовал, что дело неладно, — но на его ужасном лице я прочитал страх. В любую секунду он мог погасить свет и исчезнуть во мраке. Я прыгнул вперед, и сэр Генри прыгнул за мной. В тот же миг каторжник с воплем проклятия швырнул камнем, который разлетелся в куски об укрывавший нас гранитный валун. Затем Сэлден бросился наутек; я только успел разглядеть, что он был невысок, коренаст и крепок. По счастью, в этот момент из-за туч показалась луна. Мы взбежали на гребень холма; наш друг мчался по другому склону, прыгая ловко как горный козел. Удачным дальним выстрелом его можно было подбить, но я взял оружие для защиты, а не для того чтобы стрелять в безоружного человека который спасается.

Мы с сэром Генри оба хорошие бегуны, и оба в хорошей форме, но вскоре стало понятно, что нам его не догнать. Он долго виднелся впереди, в лунном свете, пока не превратился в точку, которая быстро двигалась среди валунов на склоне очередного холма. Мы бежали, бежали, пока не выдохлись совершенно, но расстояние между нами лишь возрастало. Наконец мы остановились и, едва переводя дух, опустились на камни, наблюдая как точка исчезает в дали.

И в этот момент случилось самое странное и неожиданное. Мы поднялись со своих камней и уже собрались повернуть домой, оставив бессмысленную погоню. Луна низко висела справа, и зубчатый пик гранитной скалы рисовался по низу серебристого диска. На ней, очерченный как черная статуя на сияющем фоне, стоял человек. Не думайте, что это была галлюцинация, Холмс. Заверяю вас — никогда в жизни я не видел ничего так ясно. Насколько могу судить, это был высокий худой человек. Он стоял немного расставив ноги, руки скрестив на груди, голова опущена — словно в раздумье смотрел на бескрайнюю целину гранита и торфа, которая раскинулась перед ним; ни дать ни взять сам дух этого жуткого места. Это не был наш каторжник; скала была далеко от места где Сэлден исчез. К тому же, этот был гораздо выше.

Вскрикнув от удивления, я указал баронету; но пока я успел обернуться, чтобы дернуть сэра Генри за руку, человек исчез. Острый гранитный пик по-прежнему резал внизу лунный диск, но наверху от бездвижной фигуры не осталось и следа.

Мне захотелось туда пойти и осмотреть эту скалу, но она была далеко. У баронета нервы были по-прежнему взвинчены — после этого воя, который напомнил о мрачной семейной легенде, — и ему было не до нового приключения. Он не видел этого человека на вершине скалы, не мог ощутить трепета внушенного мне этой странной картиной, этой властительной позой.

— Часовой, кто еще, — сказал он. — С тех пор как наш приятель бежал, на болотах они просто кишат.

Что ж, возможно он прав, только я бы хотел найти этому доказательства. Сегодня мы собираемся сообщить в Принстаун — где им надо искать своего беглеца. Жаль, конечно, что нам не достался этот триумф — водворить его обратно в тюрьму как своего собственного арестанта.

Таковы были приключения прошлой ночи, и вам придется признать, мой дорогой Холмс, что я вас, в смысле отчета, порадовал. Бо́льшая часть рассказа, конечно, к делу, в общем-то, не относится. Но я все же считаю, что должен сообщать вам все факты полностью, а вы сами отбирайте себе такие что помогут вам в ваших выводах. Что касается Бэрриморов, мы вскрыли причину их действий, а это значительно прояснило положение дел. Но болота, со своими тайнами и диковинными обитателями, по-прежнему хранят секреты. Может быть в следующем письме я смогу пролить свет и на эту загадку. А лучше всего будет если вы приедете сами. Так или иначе, ждите от меня очередного письма в течение ближайших дней.

Глава X

ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА ДОКТОРА УОТСОНА

До сих пор я обходился выдержками из отчетов которые отправлял в эти первые дни Холмсу. Теперь, однако, в своем рассказе я подошел к моменту когда вынужден оставить этот метод и снова положиться на воспоминания, подкрепленные дневником, который вел в то время. Несколько отрывков из последнего подведут к тем событиям — что запечатлелись в моей памяти навсегда и до малейших подробностей. Итак, продолжаю с того что случилось наутро после нашей безуспешной погони за каторжным и прочими странными происшествиями на болотах.

Октябрь, 16-е. Унылый туманный день, моросит. Дом обложен клубами туч, которые иногда поднимаются, чтобы явить взору мрачные горбы болот, с тонкими серебристыми жилками на холмах и блеском далеких камней, сверкающих там где солнце падает на их мокрые лики. И дома, и за окном — тоска. Баронет, после ночных волнений, в глубоком упадке сил; я сам ощущаю тяжесть на сердце и нависающую угрозу — угрозу постоянную, и тем более страшную, что определить ее не могу.

И разве нет у меня причин для такого предчувствия? Стоит вспомнить долгую череду событий, которые все указывают на присутствие неких зловещих сил, действующих вокруг нас. Смерть последнего хозяина Холла, словно разыгранная по фамильной легенде; неоднократные сообщения от крестьян, о том, что на болотах появилась странная тварь. Я сам дважды собственными ушами слышал звук похожий на далекий собачий вой. Невероятно, невозможно, что все это на самом деле выходит за рамки обычных законов природы! Собака-призрак оставляющая вещественные следы и оглашающая воем болота? Об этом не может быть речи.

Этому суеверию пусть поддается Стэплтон, Мортимер иже с ним, но если я сам наделен хоть каким-то достойным качеством, это качество есть здравый смысл, и во все эти предрассудки я ни за что не поверю. Поверить — значит опуститься до уровня этих бедных крестьян, которым мало просто монстра-собаки, подавай еще адский огонь, пышущий из пасти и глаз. Холмс подобные сказки не стал бы и слушать, а я здесь действую от его имени. Но факты остаются фактами, а я слышал этот вой на болотах дважды. Что если там действительно бродит какая-то большая собака? Тогда многое станет понятным. Но где такая собака может скрываться, где добывает прокорм, откуда взялась, и как получилось, что днем ее никто ни разу не видел?

Надо признать, что естественное объяснение оставляет не меньше вопросов чем сверхъестественное. И при всех обстоятельствах, помимо этой собаки, остается факт человеческого вмешательства в Лондоне — человек в кэбе, письмо с предупреждением сэру Генри не появляться на торфяных болотах. Хотя бы этот-то факт имеет вещественную природу! И мог, кстати, быть делом рук друга точно так же, как и врага. И где сейчас этот друг или враг? Остался в Лондоне, или отправился за нами сюда? А может быть — может быть это тот незнакомец которого я видел на вершине скалы?

Я видел его только короткий миг, да, но кое в чем все же совершенно уверен. Он не из тех кого я здесь знаю, а я встретился уже со всеми соседями. Он был намного выше Стэплтона, намного худее Фрэнкленда; это мог быть Бэрримор, но того мы оставили дома, и преследовать нас он, я уверен, не мог. Выходит, незнакомец следит за нами по-прежнему; так же, как следил в Лондоне. Мы от него не избавились. Попади он только мне в руки — все наши проблемы наконец могли бы решиться! Вот этой единственной цели я теперь и должен посвятить все силы.

Первым моим побуждением было рассказать сэру Генри обо всех своих планах. Вторым (и самым мудрым) — вести собственную игру, и поменьше об этом распространяться. Баронет молчит и погружен в свои мысли. Вой который мы услышали на болотах подействовал ему на нервы необычайно. Не стану ничего говорить, чтобы не усугублять его страхов, но свои меры, чтобы достичь своей цели, приму.

Сегодня утром после завтрака у нас разыгралась небольшая сцена. Бэрримор спросил у сэра Генри разрешения поговорить, и они ненадолго уединились в кабинете. Сидя в бильярдной, я несколько раз слышал их повышенные голоса, и вполне понимал в чем заключался предмет беседы. Затем баронет открыл дверь и позвал меня.

— Бэрримор считает, что у него есть повод для жалоб. Он считает, что с нашей стороны было непорядочно преследовать его шурина, раз он сам, по собственной воле, выдал тайну.

Дворецкий был очень бледен, но очень спокоен.

— Я, возможно, погорячился, сэр... Если так, конечно прошу меня извинить. И все же я был весьма удивлен, когда услышал как вы оба, джентльмены, вернулись домой под утро, и узнал, что вы хотели поймать Сэлдена. Бедняге и так несладко — не хватало чтобы я подсыпа́л ему соли.

— Расскажи вы всё, да, по своей доброй воле, было бы другое дело, — сказал баронет. — Вы же, вернее даже ваша жена, заговорили только когда на вас надавили, и вам другого не оставалось.

— Я не думал, что вы так поступите, сэр Генри, никак не думал.

— Этот человек опасен для общества. На болотах немало одиноких домов, а он такой тип что не остановится ни перед чем. Только посмотрите ему в лицо, один раз, и все станет ясно. Возьмите, например, дом мистера Стэплтона — там защищаться некому, только он сам. Никому не будет спокойно, пока этот человек не окажется под замком.

— Он ни к кому не сунется, сэр. Даю вам честное слово! В этой стране он больше никого не тронет. Заверяю вас — совсем через несколько дней все будет готово, и он отправится в Южную Америку. Ради бога, сэр, умоляю вас — не сообщайте в полицию, что он до сих пор на болотах. Они уже перестали искать, и он может спокойно отсидеться, пока не придет пароход. Если вы на него донесете, у нас с женой будут неприятности. Умоляю вас, сэр, не говорите ничего полиции!

— Что скажете, Уотсон?

Я пожал плечами.

— Если он благополучно уедет, налогоплательщики вздохнут с облегчением.

— А если он, например, до отъезда кого-то ограбит?

— Он не пойдет на такое безумие. Мы ему дали все что может быть надо. Если он совершит преступление, он себя выдаст.

— Это правда, — сэр Генри кивнул. — Ну что ж, Бэрримор...

— Благослови вас бог, сэр! Благодарю вас от всего сердца! Если его снова схватят, жена этого не перенесет.

— Выходит, мы с вами соучастники в совершении преступления, Уотсон? Только теперь я вряд ли смогу его выдать, после того что слышал... Так что делу конец. Ладно, Бэрримор, идите.

Пробормотав пару слов благодарности, дворецкий повернулся, и, помешкав, обернулся снова.

— Вы были к нам так добры, сэр, что мне хотелось бы отплатить вам, насколько могу... Я кое-что знаю, сэр Генри. Может быть надо было рассказать раньше, но я узнал об этом когда следствие давно закончилось. Об этом я не говорил еще никому. Речь идет о смерти несчастного сэра Чарльза.

Мы с баронетом так и вскочили.

— Вы знаете как он умер?

— Нет, сэр, этого я не знаю.

— Что же тогда?

— Я знаю зачем он был у калитки, в такое время... Чтобы встретиться с женщиной.

— Встретиться с женщиной! Он?

— Да, сэр.

— И как ее звать?

— Как ее звать — не знаю. Но знаю инициалы. Это «Л.Л.»

— И откуда знаете, Бэрримор?

— Понимаете, сэр Генри, в то утро ваш дядя получил письмо. Писем он всегда получал очень много, он был человек общества, и известен своим добрым сердцем... Каждый кто был в затруднительном положении был рад к нему обратиться. Но в то утро, как получилось, пришло только одно, это, — почему я его и запомнил. Письмо пришло из Кумб-Трейси, а адрес был написан женской рукой.

— Ну?

— Понимаете, сэр, я про него забыл, и никогда бы не вспомнил — если бы не жена. Пару недель назад она убирала в кабинете сэра Чарльза — с тех пор как он умер, там никто ничего не трогал, — и нашла за решеткой в камине пепел. Оно почти все сгорело, но небольшая полоска, в конце страницы, еще держалась, и текст можно было прочесть, хотя чернила все стали серые, а бумага обуглилась. Похоже это был постскриптум, в конце письма, и там было написано: «Прошу вас, прошу вас как джентльмена, сожгите это письмо, и будьте у калитки в десять часов». Внизу стояли инициалы: «Л.Л.»

— Вы сохранили эту полоску?

— Нет, сэр. Она рассыпалась в пепел только до нее дотронулись.

— Сэр Чарльз получал еще письма написанные этим почерком?

— Понимаете, я особенно не обращал внимания на его переписку. Я бы не обратил внимания и на это, просто оно оказалось только одно.

— А кто такая эта «Л.Л.» — вы себе представляете?

— Нет, сэр. Не больше чем вы. Но думаю, что если мы до нее доберемся, узнаем больше и о смерти сэра Чарльза.

— Не понимаю, Бэрримор, как вы могли утаить такую важную вещь!

— Понимаете, после этого случая у нас как раз начались неприятности. И потом, мы с женой очень любили сэра Чарльза, тем более он столько сделал для нас... Зачем все это ворошить... Нашему несчастному хозяину это ничем бы не помогло, да и надо быть осторожным когда в деле замешана женщина. Даже самые достойные люди...

— Вы посчитали, что это может ему навредить, его репутации?

— Понимаете, я подумал, что ничего хорошего из этого не получится. Но вы были так к нам добры... И я подумал, что будет нечестно если я об этом не расскажу — все что знаю.

— Очень хорошо, Бэрримор. Идите.

Когда дворецкий ушел, сэр Генри обернулся ко мне.

— Ну и что, Уотсон? Что вы скажете об этом новом луче света?

— По-моему, он только сгустил темноту.

— Вот и я так думаю. Удалось бы нам только напасть на след этой «Л.Л.»! Все бы тогда прояснилось. Но теперь у нас есть хотя бы она... Теперь мы знаем, что есть человек у которого есть какие-то факты — теперь бы только его найти. Что, по-вашему, надо делать?

— Немедленно написать обо всем Холмсу. Это даст ему ключ который он ищет. Я сильно ошибусь если после этого он не приедет.

Я немедленно вернулся к себе, и составил для Холмса отчет об утреннем разговоре. В последнее время мой друг был явным образом очень занят — письма приходившие с Бейкер-стрит были редкие и короткие, моя информация не комментировалась, о целях моей поездки не упоминалось почти ни слова. Без сомнения дело о шантаже поглощает все его силы. Но этот последний фактор, несомненно, овладеет его вниманием и освежит интерес. Был бы он здесь!

Октябрь, 17-е. Сегодня весь день льет дождь, капли стучат по плющу, вода хлещет с карнизов. Я подумал о каторжном на унылых, холодных, бесприютных болотах. Бедняга! Он настрадался чтобы в чем-то искупить свои преступления, что бы ни совершил. А потом я подумал об этом другом — лицо в кэбе, силуэт на фоне луны... Он тоже там, в этом потоке вод? Невидимый наблюдатель, человек тьмы?

Вечером я надел непромокаемый плащ и отправился вглубь раскисших болот, полный мрачных картин. Дождь бил в лицо, в ушах шумел ветер. Не приведи бог попасть сейчас в Гримпенскую трясину — сейчас даже твердые взгорья превращаются в топь. Я дошел до черной скалы, на которой видел одинокого наблюдателя, и сам стал оглядывать тоскливые холмы болот со скалистой вершины. Дождь шквалами заливал бурые склоны; тяжелые свинцово-серые тучи низко ползли над землей, протянувшись мрачной гирляндой по фантасмагоричным холмам. Далеко слева, в ложбине, наполовину скрытой туманом, высились над деревьями две узкие башни Баскервиль-холла. Лишь они говорили о том, что здесь жил человек, — и еще эти доисторические хибарки, густившиеся на склонах холмов. Нигде никаких следов человека, которого я видел на этом месте две ночи назад.

На обратном пути меня нагнал Мортимер, на своей двуколке, — он возвращался по ухабистой болотной дороге с какой-то фермы на окраинах Гнилой топи. Доктор был к нам очень внимателен; не проходило почти ни дня чтобы он не заехал в Баскервиль-холл, посмотреть как наши дела. Он заставил меня забраться в повозку и подвез до дома. Он был сильно огорчен исчезновением своего спаниеля. Собака ушла гулять на болота и не вернулась. Я утешил его как мог, но сам вспомнил пони в Гримпенской трясине — не думаю, что доктор снова увидит своего любимца.

— Кстати, Мортимер, — сказал я, трясясь вместе с ним по ухабам, — здесь поблизости, надо полагать, не осталось таких кого вы не знаете?

— Вряд ли есть кто-нибудь.

— Тогда, может быть, скажете кто может быть женщина с инициалами «Л.Л.»?

Он задумался.

— Нет. Есть несколько цыган и работников с ферм, насчет которых я не уверен... Но среди фермеров и джентри ни у кого таких инициалов нет*. Хотя подождите, — добавил он после паузы, — есть Лора Лайонс... У нее инициалы «Л.Л.» — только она живет в Кумб-Трейси.

— А кто она?

— Дочь Фрэнкленда.

— Что? Фрэнкленда, этого старого чудака?

— Именно. Она вышла замуж за художника по фамилии Лайонс — тот приезжал сюда на этюды. Он оказался мерзавцем и ее бросил. Впрочем, судя по тому что я слышал, вина в конце концов осталась не только за ним. От нее отрекся отец — потому что она вышла замуж без его согласия. Хотя могли быть и другие причины... В общем, досталось ей и от молодого негодяя, и от старого.

— Чем же она живет?

— Думаю старый Фрэнкленд дает ей какие-то крохи, но именно крохи — у него самого дела не ахти. Но, так или иначе, нельзя было дать ей пропасть, без всякой надежды... У нас об этом стало известно, и ей кое-кто здесь помог, дал возможность жить честным трудом — Стэплтон, например, и сэр Чарльз. Я тоже внес свою лепту... Мы придумали открыть для нее машинописное дело.

Мортимер захотел узнать почему я это спросил, но мне удалось удовлетворить его любопытство особенно не вдаваясь в подробности — нам незачем поверять кому-то свои секреты. Завтра утром я доберусь до Кумб-Трейси, и если мне удастся увидеть эту миссис с сомнительной репутацией, мы сделаем большой шаг к тому чтобы одно обстоятельство в этой цепочке тайн прояснилось. Я, без сомнения, приобретаю змеиную мудрость, поскольку когда Мортимер в своих расспросах зашел слишком далеко, я мимоходом поинтересовался к какому типу принадлежит череп Фрэнкленда, и весь оставшийся путь был посвящен лекции по краниологии*. Годы в обществе Шерлока Холмса не прошли для меня даром.

Мне остается написать только об одном эпизоде, произошедшем в этот унылый ненастный день, — о своем разговоре с Бэрримором только что. Разговор предоставил мне еще один козырь, с которого я пойду в нужное время.

Мортимер остался у нас на обед, после которого засел с баронетом за экарте*. Дворецкий подал мне кофе в библиотеку, и я не упустил случая задать ему пару вопросов.

— Ну что, уехал этот ваш дорогой родственник? Или все еще прячется?

— Не знаю, сэр. Дай бог чтобы уехал — от него здесь одни неприятности! Я ничего о нем не знаю с тех пор как последний раз относил еду. А это было три дня назад.

— Вы в тот раз его видели?

— Нет, сэр, но когда пришел туда на следующий день, еды не было.

— Тогда, значит, он там?

— Как будто так, если только ее не взял тот, другой.

Я не донес чашки до рта и уставился на Бэрримора.

— Так вы знаете, что там есть еще человек?

— Да, сэр, на болотах есть еще человек.

— Вы его видели?

— Нет, сэр.

— Откуда тогда вы о нем знаете?

— Мне про него сказал Сэлден, неделю назад, или больше. Он тоже скрывается, но, насколько я понимаю, не каторжный... Мне это не нравится, доктор Уотсон, — сказал Бэрримор с внезапным чувством. — Я вам так и скажу, сэр, — мне это не нравится.

— Послушайте, Бэрримор... Во всем этом деле интерес у меня только один — интерес вашего хозяина. Я приехал сюда только с одной целью — чтобы ему помогать. Скажите прямо — что собственно вам не нравится?

Бэрримор с секунду помедлил, словно сожалея о своем порыве, или словно затрудняясь выразить чувства словами.

— Да все это! — воскликнул он наконец, указав в сторону выходящего на болота окна, которое заливал дождь. — Здесь какая-то грязная игра, и кто-то затевает черное дело, поверьте моему слову! Я буду просто рад, если сэр Генри отсюда уедет, в Лондон, назад!

— Но что же вас так пугает?

— Вспомните смерть сэра Чарльза! Дело нечистое, и пусть следователь говорит что хочет! А звуки на болотах ночью? После солнца на болота никто не выйдет — даже если ему заплатят! А этот второй, который там прячется, смотрит, и ждет? Чего он ждет? Что все это значит? Ничего хорошего, ни для кого по фамилии Баскервиль. Я буду просто рад когда все это кончится — когда новые слуги сэра Генри заступят на наше место.

— А этот второй — вы о нем что-нибудь знаете? Что сказал Сэлден? Он узнал где этот человек прячется, чем занимается?

— Он видел его раз или два, только тип этот хитрый и ничем себя не покажет. Сэлден сначала подумал, что он полицейский, но потом понял, что у него на болотах какой-то свой интерес. Сэлдену показалось, что он даже вроде как джентльмен, но чем занимается — непонятно.

— И где Сэлден сказал он живет?

— В старых хижинах, на холмах, в этих каменных домиках, где жили древние люди.

— А еда?

— Сэлден узнал, что у него есть мальчишка, который на него работает. Он ему все приносит, и ходит, я так понял, в Кумб-Трейси.

— Хорошо, Бэрримор... Мы, возможно, об этом еще побеседуем.

Когда дворецкий ушел, я остановился у черного окна и посмотрел сквозь забрызганное стекло на бегущие облака и деревья, которые качались в ветру. Ночь ужасная даже здесь, в доме, — каково же будет в каменной хижине на болотах! Какой ненавистью должен пылать человек, чтобы устроить засаду в таком месте, в такое время! Или какую заветную цель должен иметь, чтобы подвергнуть себя подобному испытанию? Там, в хижине на болотах, скрывается самая суть задачи, которая мучит меня так сильно. Клянусь не минует и дня, и я сделаю все что в человеческих силах — чтобы пробраться в самую глубь этой тайны.

Глава XI

ЧЕЛОВЕК НА ГРАНИТНОЙ СКАЛЕ

Отрывки из моего личного дневника, составившие последнюю главу, подводят повествование к 18-му октября — дата с которой все эти загадочные события быстро двинулись к своей страшной развязке. Произошедшее в эти последние дни запечатлелось в моей памяти навсегда; я могу рассказать все не обращаясь к заметкам, которые делал в то время. Начну с дня в канун которого я выяснил два обстоятельства большой важности. Первое — что некая миссис Лора Лайонс из Кумб-Трейси писала сэру Чарльзу, и назначила ему встречу в том самом месте и в тот самый час где и когда он нашел свою смерть. Второе — что человека который скрывается на болотах можно найти в каменных хижинах на склоне холма. Располагая двумя такими фактами, я сознавал, что если мне не удастся пролить новый свет на эти мрачные тайны, виной тому будет только недостаток ума или смелости.

Рассказать баронету насчет Лоры Лайонс накануне вечером не получилось; они с доктором Мортимером просидели за картами допоздна. Но за завтраком я доложил ему о своем открытии, и спросил не желает ли он составить компанию и поехать со мной в Кумб-Трейси. Сначала он очень хотел, но поразмыслив мы оба решили, что если я поеду один, результат будет лучше. Чем больше формальности мы придадим визиту, тем меньше сведений мы добудем. Таким образом я, не без укоров совести, оставил сэра Генри дома, а сам отправился в новую экспедицию.

В Кумб-Трейси я велел Перкинсу поставить лошадей в конюшню, и стал наводить справки о женщине которую приехал допрашивать. Найти ее дом оказалось нетрудно — он был в самом центре. Служанка впустила меня без церемоний; когда я вошел в хорошо обставленную гостиную, навстречу с приятной улыбкой поднялась леди, сидевшая за столом перед машинкой «Ремингтон»*. Однако увидев, что мы незнакомы, она погасила улыбку, присела снова, и спросила меня о цели визита.

Первое впечатление о миссис Лайонс — необычайная красота. Глаза и волосы у нее были густо-каштановые; щеки, пусть заметно усеянные веснушками, теплели тем тонким румянцем который свойствен брюнеткам — изысканно-розовый цвет, что таится в глубине цветка желтой азиатской розы. Повторяю, первое впечатление было очень сильное. Присмотревшись, однако, я настроился на критический лад. В ее лице было что-то неуловимо чужое; какая-то неблагородность, какая-то, может быть, резкость во взгляде, нетвердость в линии губ — что нарушало его идеальную красоту. Об этом, конечно, я подумал потом; тогда я просто видел перед собой очень красивую женщину, и эта женщина спрашивает зачем я пришел. Я же до этой минуты не понимал всей щекотливости своей миссии.

— Я имею удовольствие знать вашего батюшку, — начал я.

Вступление оказалось не к месту, и женщина сразу дала это понять.

— Между мной и отцом нет ничего общего. Я ничем ему не обязана, и мне нет дела до его друзей. Он так хорошо обо мне заботился, что я стала бы голодать — если бы не помог покойный сэр Чарльз, и пара других добрых сердец...

— Я как раз и пришел поговорить о покойном сэре Чарльзе Баскервиле.

Веснушки вспыхнули на ее лице.

— И что я могу про него рассказать? — она нервно побарабанила пальцами по клавишам «Ремингтона».

— Вы его знали, ведь так?

— Я уже сказала, что его доброте обязана немало чем. Если сейчас я могу себя содержать, то в основном благодаря его участию, которое он проявил к моему печальному положению.

— Вы с ним переписывались?

Она вскинула взгляд — глаза гневно сверкнули.

— Какова цель этих вопросов? — спросила она резко.

— Цель — избежать публичного скандала. Лучше я расспрошу вас здесь, пока дело еще в нашей власти.

Она замолчала, по-прежнему очень бледная. Потом подняла голову и окинула меня взглядом, с некой отчаянной дерзостью.

— Хорошо, я отвечу. Что у вас за вопросы?

— Вы переписывались с сэром Чарльзом?

— Я, конечно, написала ему раз или два — поблагодарить за великодушие и деликатность.

— Даты этих писем вы помните?

— Нет.

— Вы с ним встречались когда-нибудь?

— Да, раз или два, когда он приезжал в Кумб-Трейси. Он был очень скромен, и свои добрые дела предпочитал не выставлять напоказ.

— Но если вы так редко с ним виделись, и так редко переписывались, как он узнал о ваших делах? И так хорошо, что, как вы говорите, сумел помочь?

Она встретила мой непростой вопрос не задумываясь:

— О моей печальной истории знали несколько человек, и они сообща помогли мне. Один из них — мистер Стэплтон, сосед и близкий друг сэра Чарльза. Он был чрезвычайно добр, и о моих проблемах сэр Чарльз узнал от него.

Я уже знал, что Чарльз Баскервиль несколько раз избирал Стэплтона в качестве своего «раздающего милостыню»*; объяснение миссис Лайонс содержало, таким образом, известную долю правды.

— Вы когда-нибудь писали сэру Чарльзу с просьбой о встрече?

Миссис Лайонс снова вспыхнула гневом:

— Знаете, это уже слишком!

— Простите, мадам, но я вынужден повторить вопрос.

— Тогда я отвечу — разумеется нет.

— Даже в день его смерти?

Краска в мгновение схлынула с ее щек, лицо покрылось смертельной бледностью. Пересохшие губы не смогли вымолвить «Нет», которое я скорее увидел чем услышал.

— Вам явно изменяет память, — сказал я. — Я могу даже процитировать отрывок из вашего письма. Там было написано: «Прошу вас, прошу вас как джентльмена, сожгите это письмо, и будьте у калитки в десять часов».

Мне показалось, что она падает в обморок, но она, огромным усилием воли, взяла себя в руки.

— Значит джентльменов не существует? — она едва могла говорить.

— Вы несправедливы к сэру Чарльзу. Письмо он сжег. Но иногда письмо можно прочесть даже когда оно сожжено. Значит вы признаёте, что написали его?

— Да, я написала его! — воскликнула она, вкладывая в слова всю душу. — Написала! Почему я должна отказываться? Мне нечего стыдиться его. Я хотела чтобы сэр Чарльз мне помог. Я думала, что если нам удастся поговорить, я смогу получить от него помощь. Поэтому попросила его со мной встретиться.

— Но почему в такое время?

— Потому что как раз узнала, что на другой день он уезжает в Лондон, и может вернуться только через несколько месяцев. А раньше я попасть к нему не могла — были причины.

— Но зачем назначать рандеву в саду, а не пойти в дом?

— По-вашему, женщина может явиться одна в такой час в дом холостого мужчины?

— Хорошо. Что было когда вы пришли?

— Я никуда не ходила.

— Миссис Лайонс!

— Нет! Клянусь всем что для меня есть святого! Я никуда не ходила. Кое-что случилось, и я не смогла пойти.

— Что же?

— Это личное дело. Я не могу говорить о нем.

— Значит вы признаёте, что назначили сэру Чарльзу свидание в тот час и в том месте где он встретил смерть? Но что пошли на свидание — отрицаете?

— Это правда.

Я допрашивал ее снова и снова, но не продвинулся ни на шаг.

— Миссис Лайонс, — сказал я, поднимаясь и заканчивая этот длинный безрезультатный допрос. — Вы не желаете откровенно рассказать все как есть, и тем самым берете на себя большую ответственность, и ставите себя в щекотливое положение. Если мне придется обратиться за помощью в полицию, вы поймете насколько серьезно скомпрометированы. Если вы ни при чем, зачем тогда отрицали, с самого же начала, что написали сэру Чарльзу в тот день?

— Потому что боялась, что это не так поймут, и меня затянут в скандал.

— А почему вы так настаивали чтобы сэр Чарльз сжег письмо?

— Если вы читали письмо, то знаете почему.

— Я не говорил, что его читал.

— Но отрывок?

— Только постскриптум. Письмо, как я сказал, было сожжено, и прочитать его целиком было нельзя. Я спрашиваю вас еще раз — почему вы так настаивали чтобы сэр Чарльз сжег письмо, которое получил в день смерти?

— Это совершенно личное дело.

— Тогда вы тем более должны избегать публичного расследования.

— Что ж, расскажу. Если вы слышали что-то о моей несчастной судьбе, то должны знать, что я опрометчиво вышла замуж, и у меня были причины пожалеть об этом.

— Это я слышал.

— Муж, которого я ненавижу, постоянно меня преследует. Закон на его стороне, и каждый день я могу опасаться, что он заставит меня жить с ним. Когда я писала это письмо сэру Чарльзу, я до того узнала, что у меня появилась возможность вернуть свободу — если можно будет покрыть некоторые расходы. Для меня это значило все — душевный покой, счастье, самоуважение — все... Я знала о щедрости сэра Чарльза, и подумала, что если бы он услышал историю из моих собственных уст, то помог бы.

— Тогда как получилось, что вы не пошли на встречу?

— Потому что за это время получила помощь из других рук.

— Почему же тогда вы не написали сэру Чарльзу, не объяснили?

— Я так бы и сделала... Если бы не прочитала утром в газете о его смерти.

В ее рассказе все сходилось друг с другом, и мои вопросы не могли поколебать его. Мне оставалось только проверить правда ли она начала бракоразводное дело в то время, или примерно в то время , когда случилась трагедия. Она вряд ли решилась бы утверждать, что не была в Баскервиль-холле, если на самом деле была там. Чтобы туда попасть, ей пришлось бы взять экипаж, а обратно в Кумб-Трейси она не вернулась бы раньше чем под самое утро. Такую поездку нельзя сохранить в тайне. Весьма вероятно, таким образом, что она говорила правду, хотя бы частично.

Я ушел сбитый с толку и подавленный. Я снова наткнулся на глухую стену, выраставшую, казалось, на каждой тропинке по которой я пытался добраться до цели. Но чем больше я размышлял о выражении лица миссис Лайонс, о том как она вела разговор, тем больше чувствовал — что-то от меня было скрыто. Почему она так побледнела? Почему каждое признание приходилось вырывать силой? Почему когда случилась трагедия она никому ничего не сказала? Надо думать причины тому не так безобидны как ей хотелось бы меня убедить. Продвигаться в этом направлении дальше пока было некуда. Я должен был вернуться к ключу который следовало искать на болоте среди каменных хижин.

А ключ тот никакой ясности не вносил. Я это ясно представил, возвращаясь назад и наблюдая как склоны холмов, один за одним, являют следы деятельности древнего человека. Бэрримор указал лишь одно — незнакомец жил в какой-то из этих заброшенных хижин, а хижин этих вдоль-поперек болот разбросано многие сотни. Но мне довелось получить собственный ориентир — я видел как сам человек стоял на вершине Черной скалы. Там, значит, мне и следует сконцентрировать поиски. Оттуда мне следует осмотреть каждую хижину — пока не наткнусь на нужную. Если этот субъект окажется там, я узнаю из его собственных уст — под дулом моего револьвера, если потребуется, — кто он такой и почему нас так упорно преследует. Он улизнул от нас в толпе Риджент-стрит, но пусть попробует сделать так на пустынных болотах. Если я найду хижину, а ее обитателя там не окажется, я должен буду остаться там, и буду дежурить, сколько бы ни пришлось, пока он не возвратится. Холмс упустил его в Лондоне. Поистине меня ожидает триумф, если я смогу загнать его в нору — что не получилось у моего наставника!

Удача снова и снова изменяла нам в этом деле, но теперь она пришла мне на помощь. Вестником доброй судьбы оказался никто иной как старик Фрэнкленд, который стоял — серые бакенбарды, красная физиономия — у ворот сада, выходивших на большую дорогу, по которой я ехал.

— Добрый день, доктор Уотсон, — воскликнул он с необычной приветливостью. — Право, дайте лошадям отдохнуть и зайдите на стаканчик вина, поздравьте меня.

После того что я узнал об отношении мистера Фрэнкленда к собственной дочери, я не испытывал к нему ни малейшего расположения; мне, однако, хотелось отослать Перкинса с экипажем домой, и случай был подходящий. Я вышел, велел передать сэру Генри, что успею к обеду, и прошел за Фрэнклендом в его столовую.

— Сегодня у меня большой день, сэр, — сказал он, не переставая хихикать. — Такие дни у меня в жизни — праздник. Я выиграл сразу два дела! Я им здесь покажу, в этих краях, что закон есть закон, и что здесь есть человек который не побоится за этот закон постоять. Я установил право проезда через парк старика Мидлтона — через самый парк, сэр, сто ярдов от его собственной двери! Как вам такое? Мы покажем этим тузам, черт бы их всех побрал, как попирать права обычных людей! И еще я закрыл лес, где здешняя публика повадилась устраивать пикники. Эти ужасные люди, видно, считают, что права частной собственности не существует, и они могут лезть куда им заблагорассудится, со своими бумажками и бутылками. Оба дела решены, доктор, и оба решены в мою пользу. Такого дня у меня не было — с тех пор как я засудил сэра Джона Морланда за браконьерство, когда он охотился на своем участке*.

— И как же, интересно, вам это удалось?

— Обратитесь к судебным архивам, сэр. Это стоит прочесть — Фрэнкленд против Морланда, суд Королевской скамьи*. Дело стоило мне двести фунтов, но я свой вердикт получил.

— Вам была от этого какая-то польза?

— Никакой, сэр, никакой. Я горжусь, что в этом деле не преследую личного интереса... Я действую исключительно из сознания общественного долга. Не сомневаюсь, что в деревне сегодня сожгут мое чучело. Когда сожгли в прошлый раз, я потребовал от полиции прекратить эти бесстыдные манифестации. Полиция у нас в графстве работает возмутительно, сэр. Они не предоставили мне защиты, на которую я имею право. Ничего, подождите! Дело «Фрэнкленд против Короны» обратит на сей факт внимание общества. Я сказал им, что они еще пожалеют, что так обошлись со мной, и мои слова уже сбылись.

— И как?

Старик напустил на себя очень значительный вид.

— Им до смерти хочется знать одну вещь, а я ее знаю. Только я ни за что не стану помогать этим мерзавцам — нет, ни за что.

Я уже давно подыскивал предлог чтобы отделаться от его болтовни, но тут мне захотелось выслушать его дальше. Я уже достаточно разобрался в противоречивом характере старого грешника, чтобы понять — стоит лишь показать, что его откровения кого-то интересуют, как он тотчас их прекратит.

— Какое-нибудь браконьерство, конечно? — сказал я с равнодушием.

— Ха-ха! Нет, молодой человек, берите выше, выше! Каторжника с болот не хотите?

Я уставился на него.

— Вам что — известно где он скрывается?

— Может быть точно и не известно, но я точно мог бы помочь его сцапать! Вам никогда не приходило в голову — чтобы поймать этого молодца, нужно узнать где он берет еду, и так его выследить?

Старик копнул так глубоко, что мне стало не по себе.

— Это конечно, — сказал я, — но откуда вы знаете, что он вообще на болотах?

— Знаю, потому что собственными глазами видел того кто носит ему еду.

Я подумал о Бэрриморе, и сердце мое упало. Плохо дело — оказаться во власти этого досужего злокозненного старикашки. Но услышав дальнейшее я облегченно вздохнул.

— Представьте — еду носит ребенок! Я каждый день наблюдаю за ним в телескоп, на крыше. Он ходит одной и той же дорогой, в одно и то же время. К кому, спрашивается, как не к каторжнику?

Вот повезло — так повезло! Однако я даже не пода вида, что меня это заинтересовало. Ребенок! Бэрримор сказал, что нашего незнакомца снабжает мальчишка. Это на его след, а не на след каторжника напал Фрэнкленд. Если я добьюсь от старца того что он знает, то избавлю себя от долгих утомительных поисков. Сильнейшими картами в моих руках по-прежнему оставались скептицизм и отсутствие интереса.

— А по-моему, просто сын какого-нибудь пастуха на болотах, носит папаше обед.

Малейшее проявление несогласия высекало из старого деспота искру. Он злобно сверкнул на меня глазами, и его серые бакенбарды вздыбились как шерсть разъяренного кота.

— Разумеется, сэр! — воскликнул он, указав рукой на бескрайний простор болот. — Видите Черную скалу, там, дальше? А эту невысокую гору за ней видите, где колючки? Это самое каменистое место, на всех болотах! И в таком-то месте пастух будет устраивать пастбище? Ваше предположение, сэр, — полнейшая глупость!

Я кротко ответил, что говорил не представляя всех фактов. Моя покорность понравилась Фрэнкленду, и он пустился в дальнейшие откровения.

— Можете быть уверены, сэр, я никогда ничего не решаю без достаточных оснований. Я много раз видел мальчишку, как он нес узелок. Носит он каждый день, иногда на день дважды. Я даже... Постойте-ка, доктор... Это мне кажется, или вон там по склону, вон видите, что-то движется?

До склона было несколько миль, но я смог отчетливо разглядеть темную точку на тусклом серовато-зеленом фоне.

— Идемте, сэр, идемте! — Фрэнкленд устремился по лестнице. — Увидите собственными глазами, и сами решите!

Телескоп — внушительный инструмент, смонтированный на треножном штативе, — стоял на плоской свинцовой крыше. Фрэнкленд припал к окуляру и издал возглас удовлетворения.

— Быстрее, доктор, быстрее! Пока он не перелез через гору!

В самом деле — вверх по склону с трудом пробирался маленький беспризорник, с небольшим узелком на плече. Вот он выбрался на гребень холма — нескладную фигуру в лохмотьях очертило холодное синее небо. Мальчик воровато огляделся по сторонам, будто опасаясь слежки. Затем исчез с той стороны.

— Ну что? Я прав?

— Действительно мальчик, и у него, похоже, какое-то тайное дело.

— А что за дело — догадается даже деревенский констебль... Но только от меня они не добьются ни слова! И смотрите у меня, доктор, смотрите — вы тоже обязаны хранить тайну! Ни слова! Вы понимаете?

— Как вам будет угодно.

— Они поступили со мной бесстыдно, просто бесстыдно! Смею думать — когда обстоятельства дела «Фрэнкленд против Короны» всплывут на поверхность, по стране прокатится волна возмущения! Ни за что не стану помогать полиции, ни за что и никак! Они пальцем не шевельнут — если эти мерзавцы будут жечь на столбе не чучело, а меня самого! Нет, нет, вы никуда не ухо́дите, доктор! Мы с вами опрокинем графинчик, по такому великому случаю!

Но я устоял против всех его домогательств, а когда старик заявил, что намерен проводить меня до самого дома, уговорил его отказаться от такого намерения. Пока он мог за мной наблюдать, я шел по дороге; затем свернул на болота, и направился к каменистому склону за которым исчез мальчишка. Все складывалось в мою пользу, и если шанс дарованный мне судьбой будет упущен, то — клянусь! — будет упущен не потому, что мне не хватило энергии или настойчивости.

Когда я выбрался на вершину, солнце уже начинало садиться; обширные склоны холма у меня под ногами с одной стороны сияли золотисто-зеленым, с другой погрузились в серую тень. Далекий горизонт утопал в дымке, из которой проступали фантастические очертания скал Виксен и Белливер. На всем бескрайнем просторе не слышно ни звука, не видно никакого движения. Одна большая серая птица — чайка или кроншнеп — парила высоко в синем небе. Казалось только мы с этой птицей были два единственных живых существа между сводом небес и распростертой под ним пустыней.

Голый пейзаж, чувство одиночества, загадка и важность задачи исполнили мое сердце холодом. Мальчика нигде не было видно. Но внизу подо мной, в расщелине между холмами, виднелось кольцо древних каменных хижин, и на одной сохранился участок крыши которого бы хватило для защиты от непогоды. У меня екнуло сердце когда я увидел хижину. Вот здесь, должно быть, и прячется незнакомец! Наконец-то нога моя ступит на порог его секретного обиталища — тайна этого человека в моих руках!

Приближаясь к хижине, осторожно — как Стэплтон, с сачком наготове, подкрался бы к присевшей бабочке, — я с удовлетворением отметил, что здесь действительно жили. Едва заметная среди камней тропа вела к обвалившемуся проему, служившему входом. Внутри все было тихо. Неизвестный, может быть, таится внутри, а может быть рыскает по болотам. Мои нервы были натянуты до предела. Бросив в сторону сигарету, я сжал рукоятку револьвера, быстро подошел ко входу и заглянул. В хижине было пусто.

И было много свидетельств того, что шел я не по ложному следу. Кто-то здесь определенно жил. Несколько одеял, завернутых в непромокаемую ткань, лежали на каменном ложе, на котором некогда видел сны неолитический человек. В примитивном очаге грудилась кучка золы. Рядом находилась кое-какая кухонная утварь, стояло ведро наполовину с водой. Пирамида пустых консервных банок свидетельствовала, что живут здесь не первый день; а когда глаза освоились с полумраком, в углу я разглядел жестяную кружку и полбутылки спиртного. Плоская каменная плита посреди хижины служила столом; на ней лежал небольшой узелок — несомненно тот самый что я наблюдал в телескоп у мальчика на плечах. В узелке оказалась буханка хлеба, три консервные банки — одна с языком, две с персиками. Изучив содержимое узелка, я вернул его на каменный стол, и сердце у меня снова екнуло — я заметил на камне листок, на котором было что-то написано. Я взял листок и прочитал каракули, нацарапанные карандашом:

Доктор Уотсон поехал в Кумб-Трейси.

Минуту я стоял с бумажкой в руках, размышляя над смыслом этого лаконичного донесения. Выходит — за мной, а не за сэром Генри следит этот таинственный человек? Он не преследовал меня сам, но посылал по моему следу сообщника — может быть мальчика, — а это его донесение. Возможно с тех пор как я здесь, на болотах, каждый мой шаг был отслежен и о нем было доложено. Незримая сила — тонкая сеть, сплетаемая с бесконечным мастерством и точностью, держащая нас так легко, что только в последний момент можно понять, что ты в нее угодил, — она ощущалась всегда.

Если нашлось одно донесение, то могли быть другие, и я стал оглядывать хижину. Ничего подобного, однако, более не нашлось — как ничего такого что могло бы сообщить о характере или планах этого человека, который поселился в таком диковинном месте. Было только понятно, что он — в своих привычках спартанец, и жизненные удобства его заботили мало. Вспомнив о проливных дождях и оглядев зияющую крышу, я представил какой важной и неотлагательной должна быть задача способная приковать его к такому негостеприимному обиталищу. Был ли это наш заповедный враг, или, волей случая, наш ангел-хранитель? Я поклялся себе, что не выйду из хижины пока этого не узнаю.

Солнце уже уходило под горизонт, и запад горел багрянцем и золотом. Закат отражался румяными пятнами в далеких разводьях Гримпенской трясины. Были видны две башни Баскервиль-холла; отдаленный дымок указывал на деревушку Гримпен. Между деревней и Баскервиль-холлом, за взгорьем, находился дом Стэплтонов. В золотом сиянии вечера все было таким свежим, нежным, спокойным! Но сердце мое не разделяло покоя Природы — оно трепетало от неопределенности и страха перед встречей, которая близилась с каждой секундой. Нервы мои были натянуты, но цель твердой — я сидел в темной пещере хижины, и с мрачным терпением ожидал когда вернется хозяин.

И вот наконец я услышал его. Вот — далеко — камень попал ему под каблук. Вот еще, и еще — он ближе и ближе. Я отскочил в самый темный угол, и взвел в кармане курок, решив не открывать себя пока как-то не разгляжу незнакомца. Долгая пауза — он остановился. Потом шаги приблизились снова, и на входной проем легла тень.

— Очаровательный вечер, мой дорогой Уотсон, — произнес хорошо знакомый мне голос. — Просто уверен — вам лучше выйти на свежий воздух.

Глава XII

СМЕРТЬ НА БОЛОТАХ

Секунду или две я сидел не веря своим ушам; у меня перехватило дыхание. Потом дар речи вернулся ко мне, и я ощутил как страшная тяжесть ответственности в один миг обрушилась с моих плеч. Этот холодный резкий ироничный голос мог принадлежать только одному человеку в мире.

— Холмс! — закричал я. — Холмс!

— Выходите. И, пожалуйста, осторожнее с револьвером.

Пригнувшись, я прошел под грубой притолокой. Холмс сидел на камне; его серые глаза лукаво оглядывали мою изумленную физиономию. Он похудел, имел изнуренный вид, но был крепок и бодр; лицо — обветрено и бронзово от загара. Твидовый костюм, шерстяное кепи — ни дать ни взять обычный турист на болотах. Он даже остался верен какому-то кошачьему пристрастию к чистоплотности, которое так его отличало, — щеки выбриты, воротничок сверкает, будто дело происходит на Бейкер стрит.

— Никогда и никого в жизни не был так рад увидеть! — сказал я, крепко пожимая руку Холмса.

— И так удивлен, да?

— Да... Должен признаться.

— Могу уверить — удивиться пришлось не только вам. Я не подозревал, что вы обнаружили мое временное пристанище, и совсем уж не думал, что вы окажетесь здесь, — пока до дверей не осталось двадцати шагов.

— Следы, надо думать?

— Нет, Уотсон. Боюсь я бы не взялся за такую задачу — определить ваши следы среди всех которые существуют на свете. Если вы серьезно желаете меня обмануть, вы должны поменять свою табачную лавку, потому что когда я вижу сигаретный окурок с маркой «Брэдли, Оксфорд-стрит», я знаю, что мой друг Уотсон присутствует по соседству. Вот, смотрите, валяется у тропы... Вы бросили сигарету, разумеется, в тот драматический миг когда вышли на штурм пустой хижины.

— Совершенно верно.

— Я так и думал. И, зная вашу замечательную настойчивость, я понял, что вы сидите в засаде — оружие наготове, — и ожидаете возвращения постояльца. Значит вы правда подумали, что я-то и есть наш преступник?

— Я не знал кто вы, но решил выяснить, чего бы ни стоило.

— Превосходно, Уотсон! А как вы меня нашли? Должно быть увидели той ночью, во время погони за каторжником? Когда я так неосторожно позволил луне взойти у себя за спиной?

— Да, я вас тогда и увидел.

— И, не сомневаюсь, обыскали все хижины, пока не добрались до этой?

— Нет. Вашего мальчишку заметили, и я понял где вас искать.

— Старый джентльмен с телескопом, не сомневаюсь. Я сначала не понял что это за штука, когда увидел как линза сверкает на солнце.

Он поднялся и заглянул в хижину.

— Ага, вижу Картрайт уже принес кое-что. Что за листок... Так, значит, вы были в Кумб-Трейси?

— Да.

— Повидать Лору Лайонс?

— Да, именно.

— Отлично! Наши расследования определенно движутся в одном направлении, и когда мы объединим результаты, то, надо думать, будем знать по этому делу, в общем-то, все.

— Я от души рад, что вы здесь! Этой постоянной тайны, и этой ответственности нервы у меня уже не выдерживают. Но как, интересное дело, вы здесь оказались, и чем занимались? Я-то думал Холмс сидит на Бейкер-стрит и трудится над делом о шантаже.

— Я хотел чтобы вы так и думали.

— Значит вы просите меня помочь, а сами не доверяете мне! — воскликнул я не без горечи. — По-моему, я заслужил с вашей стороны большего, Холмс.

— Мой дорогой друг, вы в этом деле для меня бесценны, как и во многих других, и я умоляю меня простить если вам кажется, что я сыграл с вами шутку. По правде, отчасти я сделал так ради вас же самих. Я понимал опасность которой вы подвергались, и потому приехал чтобы изучить обстоятельства лично. Будь я вместе с вами и сэром Генри, моя точка зрения, определенно, от вашей бы не отличалась. А мое присутствие заставило бы наших грозных врагов быть начеку. Таким образом, мне удалось сделать то чего, возможно, будь я в Холле, сделать бы не удалось. Притом, что я остаюсь неизвестным фактором, который в решающий момент готов проявить полную силу.

— Но от меня-то зачем скрывать?

— Если бы вы всё знали, нам бы это не помогло, и, возможно, кончилось моим разоблачением. Вам бы захотелось мне что-то сообщить, или, по своей сердечности, обставить меня как-то удобствами. Возник бы ненужный риск. Я привез Картрайта — помните того мальчишку в курьерской конторе? Он позаботился о моих несложных потребностях. Краюха хлеба, чистый воротничок — что еще человеку нужно? Кроме того, Картрайт — лишняя пара глаз и лишняя пара ног, весьма быстрых. И то, и другое оказалось бесценным.

— Так, значит, все мои отчеты писались впустую! — мой голос дрогнул, когда я вспомнил сколько труда и гордости этим трудом было в них вложено.

Холмс вытащил из кармана связку бумаг.

— Вот ваши отчеты, мой дорогой друг. Изучены, заверяю вас, очень тщательно. Я все отлично устроил, и они попадали ко мне с опозданием только на день. Надо сказать я в высшей степени восхищен энтузиазмом и смекалкой, которые вы проявили в этом чрезвычайно тяжелом деле.

Я тем не менее был сильно обижен таким надувательством, которое надо мной учинили, но теплые слова Холмса изгнали гнев из моего сердца. В душе я также чувствовал, что он был прав, и что в интересах дела, действительно, о его присутствии на болотах мне лучше было не знать.

— Ну, то-то же, — сказал Холмс, наблюдая как тень сбежала с моего лица. — А теперь расскажите о результатах визита к миссис Лайонс. Мне не трудно было догадаться, что вы отправились именно к ней. Я уже понял, что в Кумб-Трейси она единственный человек который мог бы помочь в нашем деле. Между прочим, если бы не вы сегодня, то я бы завтра, почти не сомневаюсь, поехал к ней сам.

Солнце зашло, на болота опускались сумерки. Стало холодно, мы перешли греться в хижину. Там, сидя впотьмах рядом с Холмсом, я рассказал ему о своем разговоре с миссис Лайонс. Мой друг был охвачен таким интересом, что кое-что мне пришлось повторять по два раза.

— Это очень важно, — сказал он когда я закончил. — Это заполняет брешь которую я не смог заполнить сам, в этом сложнейшем деле. Вам, наверно, известно, что эта женщина и Стэплтон поддерживают близкие отношения?

— Ни о каких близких отношениях я не знал.

— В этом нет никакого сомнения. Они встречаются, они переписываются, между ними царит полное понимание. И это дает нам в руки сильнейший козырь. Если бы только суметь с его помощью нейтрализовать жену Стэплтона...

— Жену?!

— Теперь я сообщаю вам свои данные, в ответ на все полученное от вас. Женщина которую принимают здесь за мисс Стэплтон на самом деле его жена.

— Боже мой, Холмс! Вы уверены, точно? Как же он допустил чтобы сэр Генри влюбился в нее?

— То что сэр Генри влюбился не может повредить никому кроме самого сэра Генри. Стэплтон как следует позаботился чтобы между ними ничего не было, как вы сами заметили. Повторяю, эта женщина — его жена, никакая не сестра.

— Но к чему этот мудреный обман?

— Он ожидал, что она пригодится ему гораздо больше в роли свободной женщины.

Все что мне подсказывала интуиция, все мои смутные подозрения обрели форму и сосредоточились на натуралисте. В этом бесстрастном бесцветном человеке, с его соломенной шляпой и сачком для бабочек, я видел теперь нечто ужасное. Существо бесконечной выдержки и коварства, с улыбающимся лицом — и сердцем убийцы.

— Значит это он — наш противник? Это он шпионил за нами в Лондоне?

— Да, я так решаю загадку.

— А предупреждение... Его прислала она!

— Именно так.

Во мраке, столь долго окружавшем меня, проступили очертания чудовищного злодейства — я наполовину видел его, наполовину угадывал.

— Вы точно в этом уверены, Холмс? Как вы узнали, что эта женщина — его жена?

— Потому что он так однажды увлекся, что сообщил вам подлинный фрагмент своей биографии, — когда вы встретились в первый раз. Смею предположить он много раз потом об этом жалел. Когда-то у него была школа на севере Англии. Ну, а нет ничего легче чем найти директора школы. Существуют школьные агентства, через которые можно установить личность любого кто работал по этой профессии. Небольшое расследование показало, что школа, по некоторым катастрофическим обстоятельствам, кончила плохо, а владелец — звали его по-другому — скрылся вместе с женой. Приметы совпадали. Когда я узнал, что исчезнувший занимался энтомологией*, личность была установлена полностью.

Мрак рассеивался, но многое по-прежнему скрывалось в тени.

— Если эта женщина на самом деле его жена, что значит здесь Лора Лайонс? — удивился я.

— Это один из пунктов на который бросили свет ваши собственные изыскания. Ваша беседа с ней прояснила ситуацию очень во многом. Я не знал, что у нее с мужем намечен развод. А в этом случае, считая Стэплтона холостым, она, не сомневаюсь, рассчитывала выйти за него замуж.

— Ну, а когда обман раскроется?

— Что ж, тогда она сможет нам пригодиться. Увидеться с ней мы обязаны в первую очередь, оба, завтра же... Не кажется вам, Уотсон, что вы слишком надолго оставили своего подопечного? Ваше место — в Баскервиль-холле.

На западе угасли последние красные полосы, и на болота опустилась ночь. В фиолетовом небе мерцало несколько бледных звезд.

— Последний вопрос, Холмс, — сказал я, поднимаясь. — Нам-то нечего скрывать друг от друга. Что все это значит? Что ему нужно?

Холмс ответил мне почти шепотом:

— Это убийство, Уотсон. Хладнокровное, тонко спланированное убийство. Не спрашивайте о подробностях. Я затягиваю вокруг него свои сети — так же, как он вокруг сэра Генри свои, — и, с вашей помощью, он уже почти в моей власти... Есть только одна опасность которая может нам угрожать — что он ударит прежде чем будем готовы мы. Еще день, максимум два — и я это дело закрою. Но до тех пор следите за своим подопечным так, как заботливая мать следит за больным ребенком. Сегодня ваша поездка себя оправдала, и все же — лучше бы вы его не бросали... Слышите?!

Тишину болот пронзил страшный крик — протяжный, полный ужаса и мучения. От этого ужасного звука у меня в жилах застыла кровь.

— Боже мой! — у меня перехватило дыхание. — Что это? Что это такое?

Холмс вскочил на ноги — я увидел его атлетический силуэт на фоне входа; он встал пригнувшись, вытянув шею и выглядывая во тьму.

— Тихо! — прошептал он. — Тихо!

Крик, пронзительный и оттого громкий, пришел откуда-то из глубин погруженной во мрак равнины. Теперь же он просто ударил нас по ушам — ближе, громче, страшнее.

— Где это? — по дрогнувшему голосу Холмса я понял, что у него, человека с железными нервами, «заледенело сердце». — Где это, Уотсон?

— Кажется там!.. — я указал во мрак.

— Нет, там!..

Безмолвную ночь снова пронзил мучительный крик — громче, и совсем уже близко. С криком теперь донесся еще один звук — глубокий невнятный рокот, мелодичный — и страшный; он поднимался и затихал, словно глухой непрестанный шум моря.

— Собака! — воскликнул Холмс. — Бежим, Уотсон, бежим! Боже мой — если мы опоздали!..

Он бросился через болота, и я помчался за ним. Затем перед нами, где-то среди оврагов, раздался последний отчаянный вопль, и затем — глухой тяжелый удар. Мы замерли и прислушались, но больше ни один звук не нарушил гнетущую тишину безветренной ночи.

Я увидел как Холмс, словно обезумев, схватился руками за голову и ударил ногой о землю.

— Он победил, Уотсон!.. Мы опоздали.

— Нет, нет! Не может этого быть!

— Какой я дурак, что тянул! И вы, Уотсон, смотрите что получилось — бросили Баскервиля! Черт возьми, но если это конец, я ему отомщу!

Не разбирая дороги мы бросились через мрак, натыкаясь на камни, продираясь через кусты, — задыхаясь взносились по склонам, катились вниз, — мчались туда откуда явились страшные звуки. На каждом подъеме Холмс пристально озирался, но на болотах лежала густая тень, и их мрачный лик не тревожило никакое движение.

— Вы что-нибудь видите?

— Ничего!

— А это что, слушайте?

Послышался тихий стон. Вот он, опять, слева! С той стороны каменный кряж обрывался отвесной скалой, от которой спускался усеянный камнями склон. На неровной поверхности чернело бесформенное пятно. Мы подбегали ближе, и непонятная клякса обретала четкую форму. Это был распростертый на земле человек — лицо вниз, руки-ноги в стороны, голова согнута под жутким углом, плечи приподняты и тело подтянуто будто при кувырке. Поза была настолько нелепой, что сначала я даже не понял, что стон был предсмертным. Темная фигура, над которой мы склонились, не шевелилась, не издавала ни звука. Холмс тронул ее — и с возгласом ужаса отдернул руку. Затем зажег спичку; огонек озарил окровавленные пальцы и страшную лужу, которая медленно растекалась из-под разбитого черепа жертвы. И еще в свете спички мы увидели то отчего сердце у нас похолодело и сжалось — перед нами лежал сэр Генри Баскервиль!

Мы не могли не узнать этот характерный красный костюм — тот самый в котором был баронет в то первое утро на Бейкер-стрит. Мы успели отчетливо рассмотреть его, прежде чем спичка задрожала и погасла — а вместе с ней в наших сердцах погасла надежда. Холмс застонал; даже во мраке было заметно как лицо его побледнело.

— Какой зверь! — воскликнул я сжав кулаки. — Какой зверь! Холмс, никогда себе не прощу, что бросил его на произвол судьбы!

— Моя вина больше, Уотсон. Пожертвовал жизнью клиента — чтобы отполировать дело до полного блеска... Такого удара я не получал за всю свою практику. Но как было знать? Как было знать, что он рискнет выйти на болота один? Несмотря на все что я ему говорил?

— Притом что мы слышали его крик — какой крик, боже мой!.. И все-таки не смогли спасти его! Где эта тварь — собака которая его убила? Может быть как раз сейчас прячется в этих скалах? А Стэплтон — он где? Он еще ответит за все!

— Он ответит. Я позабочусь об этом. И дядя, и племянник убиты. Один умер от страха — только увидев зверя, которого считал сверхъестественным существом... Второй погиб спасаясь от него бегством. Правда, теперь мы должны доказать, что между этим человеком и животным есть связь. Мы только слышали вой, и у нас нет оснований даже подтвердить под присягой, что животное существует, ведь сэр Генри погиб от того, что упал... Только, черт возьми, несмотря на всю свою хитрость, наш тип будет у меня в руках — завтра же!

С болью в сердце мы стояли по сторонам изувеченного тела, потрясенные этим нежданным непоправимым несчастьем, которое положило нашим долгим нелегким трудам такой жалкий конец. Потом, когда поднялась луна, мы забрались на скалу с которой упал наш несчастный товарищ, и оглядели с вершины призрачные болота — наполовину покрытые серебром, наполовину мраком. Далеко, в нескольких милях, в стороне Гримпена горел спокойный золотой огонек. Свет мог идти только из одинокого обиталища Стэплтонов. С горьким проклятием я погрозил кулаком.

— Почему мы не схватим его прямо сейчас?

— Дело еще не закончено. Он осмотрителен и хитер, в высшей степени. Вопрос не в том что мы знаем, а в том что можем доказать. Один неправильный шаг — и этот негодяй может от нас ускользнуть.

— Что нам делать?

— На завтра работы хватит. Сегодня нам остается только позаботиться о теле нашего несчастного друга.

Мы спустились с обрыва и вернулись к телу — черной отчетливой тени на посеребренных луной камнях. При виде скорченных в агонии рук и ног сердце у меня сжалось от боли, глаза заволокло слезами.

— Надо послать за помощью, Холмс... Мы не донесем до Холла... Боже мой, вы сошли с ума?

Холмс издал вопль, склонился над телом — и заплясал, с хохотом тряся меня за руку. И это мой строгий, сдержанный друг? Вот она, сила скрываемых чувств!

— Борода! Борода! У него борода!

— Борода?!

— Это не баронет!.. Это... Это же мой сосед, каторжник!

В мгновение ока мы перевернули тело, и окровавленная борода уставилась в ясную ледяную луну. Не могло быть никакого сомнения — нависающий лоб, запавшие глаза животного. Да, это было то же лицо что мелькнуло передо мной тогда, при свече, над камнем, — лицо преступника Сэлдена.

В ту же секунду мне все стало ясно. Я вспомнил как баронет говорил, что отдал Бэрримору свои старые вещи. Бэрримор передал их Сэлдену, чтобы тот оделся к отъезду. Ботинки, рубашка, кепи — все когда-то носил сэр Генри. Трагедия по-прежнему оставалась ужасной, но этот человек, по крайней мере, заслужил смерть по законам своей страны. Я объяснил Холмсу в чем было дело; сердце мое переполняла радость и благодарность судьбе.

— Значит бедняга погиб из-за платья, — сказал Холмс. — Ясно, что собаку пустили по следу дав ей какую-то вещь сэра Генри — скорее всего ботинок который стащили в гостинице, — и она его загнала. Однако здесь есть одна весьма странная вещь — как Сэлден, в такой темноте, узнал, что собака идет по следу?

— Услышал.

— Услышал на болотах собаку, и так испугался, что стал звать на помощь? Такой тип как этот каторжник? И рискуя, что его поймают? Судя по крикам, он еще долго бежал — когда понял, что собака взяла его след. Как он узнал?

— А я еще больше не понимаю почему эта собака — если предположить, что все наши догадки правильны...

— Уотсон, я не предполагаю догадок.

— Ну хорошо — почему эту собаку спустили сегодня? Вряд ли она бегает по болотам каждую ночь. Стэплтон должен быть уверен, что сэр Генри окажется здесь, иначе не стал бы ее спускать.

— Моя проблема гораздо труднее вашей. Вашу, я думаю, мы объясним в самом ближайшем будущем, а моя может навсегда остаться тайной. Вопрос сейчас — что делать с телом несчастного? Нельзя же оставлять его здесь, на съедение лисам и воронам.

— Пусть полежит в какой-нибудь хижине, пока мы не сообщим в полицию.

— Точно. Туда-то мы его донесем... Эге, Уотсон, а это что? Никак сам наш друг? Изумительная наглость! Ни слова о своих подозрениях, ни единого слова! Иначе все мои планы рухнут!

По болотам в нашу сторону шел человек; я увидел тусклый красный огонь сигары. Луна освещала его — я узнал подвижную фигуру и небрежную походку натуралиста. Увидев нас он остановился, затем снова зашагал вперед.

— Доктор Уотсон, не может быть — это вы? Кого-кого, а вас я не ожидал встретить на болотах в такое время... Но... Боже мой, что это? Что-то случилось? Нет... Только не говорите, что это сэр Генри!

Он пробежал мимо меня и склонился над мертвым. Я услышал прерывистый вздох, и сигара выпала из его пальцев.

— К-кто... Кто это?

— Это Сэлден. Каторжник, который сбежал из Принстауна.

Стэплтон повернул к нам мертвенно-бледное лицо. Огромным усилием воли он одолел изумление и разочарование. Он пронзил взглядом Холмса, затем меня.

— Боже мой! Какой ужас! Как он погиб?

— Похоже, упал с той скалы и свернул себе шею. Мы прогуливались по болотам и услышали крик.

— Я тоже услышал крик. На этот крик я и вышел. Я беспокоился за сэра Генри.

— Почему именно за сэра Генри? — я не удержался.

— Потому что я предлагал ему прийти в гости. Он не пришел, и меня это удивило, а когда я услышал на болотах крики, то, естественно, испугался — жив ли здоров? Кстати, — он перевел взгляд на Холмса, — вы ничего кроме криков не слышали?

— Нет. А вы?

— Нет.

— Зачем тогда спрашиваете?

— О, вы же знаете что болтают крестьяне об этой собаке-призраке, обо всем этом... Говорят ее слышно по ночам на болотах. Мне интересно — может быть сегодня было слышно что-то такое?

— Нет, мы ничего такого не слышали, — сказал я.

— А как вы объясните смерть несчастного?

— У него помутился рассудок от страха и всей обстановки, не сомневаюсь... В припадке безумия он выбежал на болота, в итоге упал с этой скалы и свернул себе шею.

— Похоже самое разумное объяснение, — Стэплтон вздохнул — мне показалось это был вздох облегчения. — А что об этом думаете вы, мистер Шерлок Холмс?

Мой друг поклонился.

— Вы меня быстро узнали.

— Мы ждали вас в наши края с тех пор как приехал доктор Уотсон. И вы как раз застали трагедию.

— Да, в самом деле. Не сомневаюсь мнение Уотсона все объяснит. А я завтра уеду в Лондон с неприятным осадком в душе.

— Завтра вы возвращаетесь?

— Да, собираюсь.

— Ваш визит, надеюсь, пролил какой-то свет на происшествия — которые поставили нас в тупик?

Холмс пожал плечами.

— Не всем надеждам всегда успешно сбываться. Сыщику нужны факты, а не легенды и слухи. Дело оказалось неадекватным.

Мой друг говорил самым простым и равнодушным тоном, но Стэплтон по-прежнему не сводил с него глаз. Затем обернулся ко мне.

— Я предложил бы отнести беднягу ко мне, но это так напугает сестру, что я не посмею так сделать. Думаю если мы чем-нибудь накроем ему лицо, до утра ничего не случится.

Так и было сделано. Отклонив гостеприимное предложение Стэплтона, мы с Холмсом направились в Баскервиль-холл, предоставив натуралисту возвращаться домой в одиночестве. Обернувшись мы смотрели на его фигуру, которая медленно двигалась прочь по широкому простору болот. За ней на посеребренном склоне виднелась черная клякса — там где лежал человек нашедший столь страшный конец.

— Вот мы и схватились врукопашную, — сказал Холмс, шагая со мной через болота. — Но какова выдержка! Как он взял себя в руки, когда увидел, что жертвой пал не тот человек! Ведь удар должен быть просто ошеломляющий. Я говорил вам в Лондоне, Уотсон, и говорю теперь снова — нам никогда не приходилось иметь соперника более достойного нашей стали.

— Досадно, что он вас увидел!

— Так сначала подумал и я. Но куда было деться?

— Теперь он знает, что вы здесь, — как, по-вашему, это повлияет на его планы?

— Возможно он станет действовать более осторожно. Возможно сразу пойдет на отчаянный шаг. Как большинство талантливых криминалов, он, может быть, слишком полагается на свой талант, и думает, что во всем нас перехитрил.

— А почему бы нам не арестовать его сразу?

— Мой дорогой Уотсон, вы рождены для решительных действий. Вас постоянно тянет к убийственным мерам. Давайте, чисто гипотетически, предположим — вот мы, сегодня же ночью, его арестовали. Какой нам от этого выигрыш, вообще? Мы ничего не докажем. Вот она в чем — дьявольская хитрость! Будь его пособником человеческое существо, мы нашли бы какие-нибудь улики. А вытащи мы на свет божий этого пса? Накинуть петлю на шею его хозяина нам это не поможет.

— Но ведь у нас криминал!

— Ничего даже похожего. Одни предположения и догадки. Нас просто поднимут на смех и выгонят из суда, если мы явимся с таким делом и с такими уликами.

— Но смерть сэра Чарльза!

— Найден мертвым без признаков насилия. Мы с вами знаем, что он умер просто от страха, и мы также знаем что его напугало. Как мы заставим в это поверить двенадцать упертых присяжных? Откуда здесь взялась собака? Где следы зубов, те же? Мы-то с вами, конечно, знаем, что сэр Чарльз был уже мертв когда животное его нагнало — а собака мертвого не укусит... Но нам придется все это доказать, а мы это сделать не в состоянии.

— Ну хорошо, а сегодняшняя-то ночь?

— С ней не намного легче. Между смертью человека и собакой, опять же, нет никакой прямой связи. Мы собаку не видели. Мы ее слышали, но мы не докажем, что она шла по следу этого человека. Налицо полное отсутствие состава. Нет, дорогой друг, мы должны примириться с фактом, что никакого криминала в данный момент у нас нет. И что стоит потратить время, и пойти на любой риск — чтобы он собственно появился.

— И как вы предлагаете это сделать?

— Возлагаю большие надежды на Лору Лайонс. Что она нам поможет — когда ей станет понятно как обстоят дела. Кроме того, у меня есть и другой план... В общем, на завтра забот хватит, но я надеюсь, что еще не наступит вечер как победа будет за мной — наконец.

Больше выудить из него я ничего не смог, и он шел, погруженный в раздумья, до самых ворот Баскервиль-холла.

— Зайдете?

— Да, не вижу причин скрываться и дальше... И вот еще что, Уотсон. Сэру Генри о собаке — ни слова! Пусть он думает, что Сэлден погиб так, как пытался представить Стэплтон. Так будет легче перенести тяжелое испытание, которое ему предстоит завтра. Если я правильно помню ваш отчет, он обедает у этих людей?

— Да, и я тоже.

— Тогда вам придется принести извинения. Он должен пойти один. Это мы устроим без затруднений... А теперь, если мы опоздали к обеду, то как раз время поужинать.

Глава XIII

СЕТИ РАССТАВЛЕНЫ

Сэр Генри был больше обрадован чем удивлен когда увидел Шерлока Холмса; он уже несколько дней ожидал, что последние события заставят того приехать из Лондона. Но все же с недоумением поднял брови когда увидел, что у моего друга нет никаких вещей, и он ничем не может объяснить их отсутствие. Мы вскладчину собрали для Холмса необходимое, и затем, за поздним ужином, рассказали баронету о своих приключениях — столько сколько он должен был знать.

Но сначала мне пришлось взять на себя неприятную обязанность — сообщить Бэрримору и его жене о гибели Сэлдена. Дворецкий принял эту новость с нескрываемым облегчением, но жена, спрятав лицо в передник, горько расплакалась. Для всего мира этот человек был воплощением зла — наполовину животное, наполовину дьявол; но для нее он всегда оставался упрямым мальчишкой из детства, ребенком который цеплялся ей за руку. Воистину чудовищен тот человек чью смерть не оплачет ни одна женщина.

— Весь день как Уотсон утром уехал, я сижу дома и пропадаю с тоски, — сказал баронет. — Надеюсь мне это зачтется? Я ведь сдержал обещание. Я ведь дал слово, что никуда не буду ходить один, а то провел бы вечер поинтересней. Я получил записку от Стэплтона, он меня приглашал.

— Не сомневаюсь, что вы провели бы вечер поинтересней, — сказал Холмс сухо. — Кстати, вы вряд ли воздадите должное факту, что это над вашей свернутой шеей мы горевали.

Сэр Генри широко раскрыл глаза:

— Почему?

— Бедняга был одет в вашу одежду. Боюсь у вашего слуги, который передал ему эти вещи, могут возникнуть проблемы с полицией.

— Это вряд ли. Насколько помню там не было никаких меток.

— Тогда ему повезло. И, кстати, повезло вам всем — вы все здесь не на стороне закона... Я даже думаю — не обязан ли, как честный сыщик, первым долгом арестовать всю вашу компанию? Отчеты Уотсона — документы самые обличающие.

— Ну, а что с нашим делом? Вам удалось что-то распутать в этом клубке? Мы с Уотсоном как приехали, ничего особого не узнали.

— Думаю, что уже очень скоро смогу намного прояснить ситуацию. Дело на редкость сложное и тяжелое. Есть пара моментов по которым до сих пор не хватает ясности... Но и здесь, так или иначе, все проясняется.

— Тут было раз на болотах... Уотсон наверняка рассказывал. Мы слышали на болотах собаку, так что могу поклясться — это все не просто какое-то суеверие. Мне приходилось иметь дело с собаками, на Западе, и собаку-то я узнаю когда услышу. Если вы сможете надеть намордник на эту, и посадить ее на цепь, я буду считать вас величайшим сыщиком всех времен.

— И надену намордник, и посажу на цепь — вы только мне помогите.

— Сделаю все что скажете.

— Отлично. И попрошу вас делать все без оглядки, не рассуждая «зачем, почему».

— Как вам угодно.

— Если вы все сделаете, наша небольшая проблема, думаю, скоро решится. Не сомневаюсь, что...

Холмс осекся на полуслове и устремил пристальный взгляд поверх моей головы. Свет лампы падал ему на лицо; оно так напряглось и застыло, что могло бы сойти за чеканный лик классической статуи — олицетворение бдительного внимания.

— В чем дело? — воскликнули мы с баронетом.

Когда Холмс опустил глаза, я увидел, что он пытается подавить возбуждение. Лицо его было по-прежнему сдержанно, но взгляд горел радостным торжеством.

— Простите мой восторг энтузиаста, — он указал на цепь портретов висевших на противоположной стене. — Уотсон не позволит признать, что я как-то разбираюсь в искусстве, но это обычная зависть, потому что наши взгляды в этом предмете расходятся... Ну, а коллекция портретов просто отличная.

— Хм, очень рад это слышать, — отозвался сэр Генри, оглядывая моего друга с некоторым удивлением. — Не буду притворяться, что в этих вещах понимаю, я лучше бы смог оценить кобылу или вола... Не знал, что вы находите время на такие вещи.

— Когда я вижу хорошую вещь, я это знаю, а сейчас я как раз вижу хорошую вещь. Это Кнеллер*, даю голову на отсечение, — вон та дама в голубом шелке. А крепкий джентльмен в парике должен быть кисти Рейнолдса*. Фамильные портреты, я полагаю?

— Да, все до одного.

— Вы знаете имена?

— Бэрримор меня натаскивал на этот счет. Думаю смогу ответить урок неплохо.

— Кто этот джентльмен с телескопом?

— Это контр-адмирал Баскервиль, служил у Родни в Вест-Индии*. Мужчина в синем камзоле со свитком — сэр Вильям Баскервиль, председатель комитета Палаты общин при Питте*.

— А этот кавалер напротив меня, в черном бархате с кружевами?

— А! Познакомиться с этим у вас есть полное право. Это источник всех бед, окаянный Хьюго, с которого все началось. Уж этого не забудешь.

Я глазел на портрет с интересом и некоторым удивлением.

— Ну и ну, — сказал Холмс. — По виду человек вполне спокойный, нрава мягкого... Но что-то дьявольское в глазах есть. Я представлял, что он крепче и больше похож на разбойника.

— Портрет подлинный, можно не сомневаться. Сзади на полотне стоит имя и дата — тысяча шестьсот сорок седьмой.

Холмс больше почти не разговаривал. Портрет древнего бражника, казалось, околдовал его — за ужином он не сводил с него глаз. Только позже, когда сэр Генри ушел к себе, я понял ход мыслей моего друга. Захватив в спальне свечу, он вернулся со мной в столовую, поднес огонь к потемневшему от времени портрету.

— Ничего не замечаете?

Я посмотрел на широкополую шляпу с плюмажем, вьющиеся локоны, белый кружевной воротник, на обрамленное ими бесстрастное строгое лицо. Оно не выражало жестокости, но было сурово-безжалостным, жестким, с твердо очерченным тонкогубым ртом и холодными глазами фанатика.

— Вам он никого не напоминает?

— В нижней части лица есть что-то от сэра Генри.

— Немного, пожалуй, есть. Но подождите!

Он встал на стул и, держа свечу в левой руке, прикрыл согнутой правой широкополую шляпу и длинные локоны.

— Боже правый! — воскликнул я в изумлении.

С полотна смотрело лицо Стэплтона.

— Ага, теперь видите. Мои-то глаза натренированы изучать сами лица, а не побрякушки на них. Это главное качество сыщика — видеть сквозь маску.

— Но поразительно! Как будто его портрет!

— Да, любопытный пример возврата к прошлому — как видно, и в физическом, и в духовном плане. Чтобы стать адептом переселения душ, достаточно заняться изучением фамильных портретов... Наш малый — Баскервиль, это ясно.

— И метит в наследники!

— Именно. Эта случайность с картиной дала нам звено которого больше всего не хватало. Он наш, Уотсон, он наш! И я уверен, что уже завтра к вечеру он будет биться в нашем сачке, такой же беспомощный как какой-нибудь мотылек у него самого.... Булавка, пробка, ярлык — и мы добавляем его в нашу коллекцию на Бейкер-стрит!

И он рассмеялся — что́ с ним бывало нечасто. Я редко слышал чтобы Холмс смеялся, и каждый раз это сулило кому-то беду.

Утром я встал рано, но Холмс был на ногах еще раньше — одеваясь, я увидел как он подходит к дому.

— Да, сегодня нам предстоит насыщенный день, — он потер руки в предвкушении действия. — Сети все на местах, и ловля вот-вот начнется. К вечеру нам будет известно поймалась ли наша длинномордая щука, или ускользнула в петлю.

— Были уже на болотах?

— Сообщил в Принстаун о смерти Сэлдена, из Гримпена. Думаю могу обещать, что никого из вас по этому делу беспокоить не станут. Кроме того пообщался с моим верным Картрайтом, который, не сомневаюсь, зачах бы на пороге хижины, как собака на могиле хозяина, если бы я не успокоил его, что со мной все в порядке.

— И что делаем дальше?

— Говорим с сэром Генри... Ага, вот и он!

— Доброе утро, Холмс! — поздоровался баронет. — Вы похожи на генерала, который планирует битву со своим начальником штаба.

— Дело обстоит именно так. Уотсон требует приказаний.

— И я тоже.

— Прекрасно. Вы, насколько понимаю, приглашены сегодня на обед к Стэплтонам?

— Надеюсь вы тоже пойдете? Они очень гостеприимные люди, и я уверен будут очень рады вас видеть.

— Боюсь нам с Уотсоном придется уехать в Лондон.

— В Лондон?!

— Да. При таком положении дел пользы от нас, думаю, там будет больше.

Лицо баронета вытянулось.

— Я надеялся вы будете со мной до конца! Баскервиль-холл и болота — места не очень приятные когда ты один.

— Мой дорогой друг, вы должны доверять мне безоговорочно, и делать в точности что я говорю. Своим друзьям передайте, что мы были бы рады прийти, но по срочному делу нам надо быть в городе. Мы надеемся вернуться в Девоншир как можно скорее. Не забудете им передать?

— Если настаиваете...

— Другого выхода нет, уверяю.

Баронет нахмурился — я понял, что он глубоко оскорблен этим действием, которое посчитал с нашей стороны дезертирством.

— Когда собираетесь ехать? — спросил он холодно.

— Сразу же после завтрака. Мы доедем до Кумб-Трейси, причем Уотсон оставит свои вещи — в залог того, что вернется. Уотсон, вы передадите Стэплтону записку — скажете, что вам жаль, но прийти не сможете.

— Я тоже возьму и поеду в Лондон с вами! — воскликнул баронет. — Почему я должен здесь оставаться, один?

— Потому что здесь находится ваш пост. Потому что вы дали мне слово делать что я скажу. А я говорю остаться.

— Ну хорошо... Я останусь.

— И вот что еще. Мне надо чтобы вы поехали в Меррипит-хаус на лошадях. Но чтобы потом отослали двуколку назад, и сказали, что домой собираетесь вернуться пешком.

— Пешком?! Через болота?!

— Да.

— Но вы сами сколько раз предупреждали меня так не делать!

— А теперь можете сделать так без всякого риска. Я совершенно уверен в вашей выдержке и отваге, иначе бы не предложил. Но сделать так нужно во что бы то ни стало.

— Тогда сделаю.

— И если вам дорога жизнь, никуда не сворачивайте с той тропинки, от Меррипит-хаус к дороге на Гримпен. Тем более, что это ваша обычная дорога домой.

— Сделаю в точности как говорите.

— Прекрасно. А я буду рад если получится уехать сразу после завтрака, как можно быстрее, чтобы быть в Лондоне днем.

Меня очень удивила эта программа действий, хотя я помнил, что Холмс накануне вечером говорил Стэплтону, что сегодня уедет. Но я даже не мог подумать, что он решит взять с собой и меня. Я также не понимал как мы оба сможем отсутствовать в такой момент, который он сам объявил критическим.

Тем не менее не оставалось ничего делать, только слепо повиноваться. Мы простились с нашим опечаленным другом, и через два часа вышли на станции Кумб-Трейси, откуда отослали двуколку назад. На платформе нас дожидался мальчик.

— Какие будут распоряжения, сэр?

— На этом поезде вы поедете в город, Картрайт. Как только приедете, пошлете сэру Генри телеграмму, от моего имени. Вы напишете, что если он найдет записную книжку, которую я где-то оставил, пусть отправит ее заказной почтой на Бейкер-стрит.

— Да, сэр.

— И узнайте на станции нет ли для меня сообщений.

Мальчик вернулся с телеграммой, которую Холмс протянул мне. В ней было:

телеграмму получил выезжаю ордером на арест

прибываю пять сорок лестрейд

— Это ответ на мою утреннюю телеграмму. Лестрейд — лучший сыщик-профессионал, я считаю, и нам может понадобиться его помощь... А теперь, Уотсон, думаю лучше всего потратить время на то чтобы заглянуть к вашей знакомой, миссис Лайонс.

План кампании задуманной Холмсом начинал проясняться. С помощью баронета он убедит Стэплтона, что мы на самом деле уехали в город, а мы между тем вернемся в самый нужный момент. Телеграмма из Лондона, если сэр Генри ее упомянет, развеет последние подозрения. И я уже видел как наши сети все крепче стягиваются вокруг длинномордой щуки.

Миссис Лайонс была у себя в кабинете. Холмс начал разговор так откровенно и прямо, что она была сильно удивлена.

— Я расследую обстоятельства смерти сэра Чарльза Баскервиля, — сказал Холмс. — Мой друг доктор Уотсон сообщил мне все что вы ему рассказали, а также о чем предпочли умолчать, в связи с этим делом.

— О чем же я умолчала? — спросила она вызывающе.

— Вы признались, что просили сэра Чарльза присутствовать у калитки в десять часов. Известно, что в это время и на этом месте он умер. Вы утаили связь между тем и другим.

— Здесь нет никакой связи.

— В таком случае совпадение должно быть действительно необыкновенным. Впрочем, я думаю, нам удастся установить связь, как бы то ни было... Миссис Лайонс, я буду с вами полностью откровенен. Мы считаем, что это — убийство, и улики могут показать причастность не только вашего друга, мистера Стэплтона, но и его жены.

Миссис Лайонс вскочила с кресла.

— Его жены!

— Это больше не тайна. Особа которую принимали за его сестру на самом деле его жена.

Миссис Лайонс опустилась в кресло. Пальцы вцепились в подлокотники с такой силой, что кончики ногтей побелели.

— Жены! — повторила она. — Жены! Но он не женат!

Холмс пожал плечами.

— Докажите! Докажите мне это! И если сможете...

Яростный блеск ее глаз говорил лучше слов.

— Я пришел не с пустыми руками, — Холмс достал из кармана несколько бумаг. — Вот фотография семейной четы, сделанная в Йорке четыре года назад. На обороте подпись: «Мистер и миссис Ванделер», но вы узнаете его без труда — и ее тоже, если видели. Вот три описания мистера и миссис Ванделер, которые в то время содержали частную школу «Сент-Оливер». Все свидетельства заслуживают доверия... Прочитайте, и у вас не останется сомнений кто эти люди.

Миссис Лайонс бросила взгляд на бумаги, затем посмотрела на нас — лицо ее превратилось в неподвижную маску доведенной до отчаяния женщины.

— Мистер Холмс... Этот человек предложил мне выйти за него замуж, при условии если я получу у мужа развод. Он лгал, негодяй, — лгал всяким возможным образом! Ни одного слова правды, ни одного! Но зачем, зачем?! А я-то думала, что все это ради меня! Но сейчас-то понятно, что была только орудием, в его руках... Тогда почему я должна хранить ему верность, когда он не хранил ее мне? Должна его выгораживать, в его черных делах? Спрашивайте, спрашивайте что хотите — я ничего не скрою! Только в одном я клянусь — когда я писала письмо, я даже не представляла, что оно сможет как-то навредить сэру Чарльзу! Он был моим лучшим другом...

— Я верю каждому вашему слову, сударыня. Пересказывать эти события вам, наверно, будет весьма тяжело. Пожалуй вам будет легче если я сам расскажу как все было, а вы, если я ошибусь в чем-то важном, поправите... Написать письмо вам предложил Стэплтон?

— Он и продиктовал его.

— Как я понимаю, он сказал, что вы сможете получить от сэра Чарльза помощь — на расходы по бракоразводному процессу?

— Именно так.

— А потом, когда вы отослали письмо, он отговорил вас идти на встречу?

— Он сказал, что перестанет себя уважать если деньги на такое дело найдет кто-то другой. И что хотя сам человек бедный, готов отдать последнее пенни, чтобы разрушить препятствия которые нас разделяют.

— Да, он человек, как видно, бескомпромиссный... Дальше — вы ничего не знали пока не прочли о смерти сэра Чарльза в газетах?

— Ничего.

— И он заставил вас пообещать, что вы будете молчать о встрече с сэром Чарльзом?

— Заставил. Он сказал, что смерть очень странная, и если факты всплывут, меня обязательно заподозрят. Он запугал меня так, что я стала молчать.

— Еще бы... Но сами вы что-то подозревали?

Она замялась и опустила глаза.

— Да, я знала его... Но выдавать бы не стала. Только он меня обманул.

— В общем, вы еще хорошо отделались. Он был в вашей власти, знал это, а вы тем не менее живы. Вы несколько месяцев ходили по краю пропасти. Пока что, миссис Лайонс, мы должны попрощаться, но скоро, возможно, свяжемся с вами опять...

— Наше дело близится к завершению, все сложности одна за одной разрешаются, — продолжил Холмс пока мы стояли ожидая экспресс из Лондона. — Скоро я смогу пункт за пунктом воссоздать это преступление — пожалуй самое необычное и поразительное преступление нашего времени. Специалисты по криминалистике вспомнят похожий случай в Гродно, в Малороссии, в тысяча восемьсот шестьдесят шестом. Еще, разумеется, есть убийство Андерсона в Северной Каролине. Но наш случай имеет особенности уникальные. У нас до сих пор нет явных улик против этого иезуита. Но я буду не я, Уотсон, если мы не получим их сегодня к вечеру, на сон грядущий...

Лондонский экспресс с грохотом подкатил к станции, и из вагона первого класса выпрыгнул маленький человек, напоминающий чем-то жилистого бульдога. Мы обменялись рукопожатиями. Лестрейд смотрел на моего друга с такой почтительностью, что я сразу понял — он многому научился с тех дней когда они начинали работать вместе. Я хорошо помнил презрение практика, которое вызывали тогда теории адепта логических построений.

— Что-то серьезное? — спросил он.

— Такого не было несколько лет, — Холмс кивнул. — У нас до старта есть два часа. Давайте потратим их на обед, а на десерт, Лестрейд, мы угостим вас чистейшим ночным воздухом Дартмура, и прочистим горло от лондонского тумана. Вы здесь еще не бывали? Ага, превосходно. Свой первый визит сюда, уверен, вы не забудете.

Глава XIV

СОБАКА БАСКЕРВИЛЕЙ

Одним из недостатков Шерлока Холмса (если, конечно, такое можно назвать недостатком) являлось крайнее нежелание раскрывать свои планы — вплоть до момента когда они начинали осуществляться. Отчасти это, несомненно, происходило от его властной натуры, с ее стремлением превосходить и удивлять окружающих. Отчасти также от профессиональной предусмотрительности, запрещавшей какой-либо риск. Так или иначе, но тем кто работал с ним в роли помощника или агента бывало весьма тяжело. От этого часто страдал я сам, но никогда еще не мучился так, как во время той долгой поездки во мгле. Нам предстояло нелегкое испытание; наконец мы были готовы нанести последний удар, но Холмс молчал. О том как он собирается действовать я мог только гадать. Нервы звенели от напряженного ожидания, когда наконец в лицо ударил холодный ветер, а по сторонам узкой дороги открылся ночной пустынный простор — мы были на болотах снова. Каждый шаг лошадей, каждый поворот колеса приближал нас к развязке.

Обсуждать дело в присутствии наемного кучера было нельзя; пришлось разговаривать о пустяках, между тем как нервы были напряжены от волнения и ожидания. С каким облегчением, после такого ужасного состояния, я увидел, что мы наконец миновали дом Фрэнкленда, подъезжаем к Баскервиль-холлу, и собственно к месту действия. Мы не стали подъезжать к дверям, и сошли у ворот на аллею. Расплатившись с кучером и отправив его обратно в Кумб-Трейси, мы двинулись к Меррипит-хаус.

— Вы взяли оружие, Лестрейд? — спросил Холмс.

Маленький сыщик улыбнулся.

— Раз на мне брюки — у меня есть задний карман, а раз у меня есть задний карман — он не пустует.

— Хорошо! Мы с Уотсоном тоже приготовились к неожиданностям.

— Вы, Холмс, сама скрытность. Во что играем сейчас?

— В терпение.

— Да, место не очень веселое, — сыщик поежился, оглядывая мрачные склоны холмов и огромное озеро тумана, покрывшее Гримпенскую трясину. — Вон впереди огни — дом?

— Это Меррипит-хаус, конечный пункт нашего путешествия. Попрошу идти на цыпочках и говорить шепотом.

Направляясь к дому, мы осторожно двинулись по тропинке, но ярдов за двести Холмс остановил нас.

— Годится. Эти камни справа будут отличной ширмой.

— Будем ждать?

— Да, устроим небольшую засаду. Станьте в эту щель, Лестрейд... Уотсон, вы ведь были внутри? Можете сказать где какая комната? Вон те окна с решеткой, с этой стороны?

— По-моему, кухня.

— А следующее, ярко освещенное?

— Это столовая.

— Шторы подняты. Вы лучше знаете как пройти. Подберитесь тихонько и посмотрите что они делают. Только ради бога — смотрите чтобы они не узнали, что за ними следят!

Я спустился на цыпочках по тропе, и пригнулся за низкой стеной, окружавшей чахлый садик. Прикрываясь этой стеной, я добрался до места откуда можно было заглянуть в окно.

В комнате было только двое — сэр Генри и Стэплтон. Они сидели друг против друга за круглым столом, ко мне в профиль. Оба курили сигары; на столе было вино и кофе. Стэплтон о чем-то оживленно рассказывал, баронет же сидел бледный и слушал рассеянно — должно быть мысль об одинокой прогулке по зловещим болотам его угнетала.

Но вот Стэплтон поднялся и вышел. Сэр Генри заново наполнил стакан, откинулся на спинку стула и затянулся. Я услышал скрип двери и хрусткие шаги по гравию. Стэплтон прошел по дорожке, за стеной под которой я прятался. Выглянув я увидел как он остановился у двери сарайчика в углу сада. В замке повернулся ключ; как только Стэплтон вошел, из сарая послышалась какая-то странная возня. Внутри он был минуту или чуть больше; затем ключ повернулся еще раз, Стэплтон миновал меня снова и вернулся в дом. Увидев, что хозяин снова присоединился к гостю, я быстро прокрался назад к товарищам и рассказал что видел.

— Женщины говорите там нет? — спросил Холмс когда я закончил.

— Нет.

— Тогда где она может быть? Если во всем доме кроме кухни больше нигде нет света?

— Даже не представляю.

Я говорил, что над Гримпенской трясиной навис густой белый туман. Он медленно полз в нашу сторону и громоздился стеной — невысокой, но плотной и четко оформленной. В свете луны он казался огромным мерцающим ледником, над которым парили вершины далеких гранитных скал. Холмс обернулся, и увидев как туман медленно приближается, нетерпеливо пробормотал:

— Идет к нам, Уотсон.

— Это имеет значение?

— Еще какое! Единственный фактор в мире который может расстроить мой план! Хотя долго Баскервиль там не пробудет... Уже десять часов... Успеет он на тропу до тумана, или нет — от этого зависит наш успех, и вообще его жизнь!

Ночное небо было чистым и ясным. Звезды сияли ярко и холодно, а полумесяц луны проливал на болота мягкий неверный свет. Перед нами покоилась темная масса дома; зубчатая крыша и торчащие трубы четко рисовались на фоне блестящего серебром неба. Широкие полосы золотого света из окон падали через сад и терялись в болотах. Одна из них вдруг погасла — слуги ушли из кухни. Теперь оставалась только лампа в гостиной, где двое — убийца-хозяин и ничего не подозревающий гость — все так же беседовали за своими сигарами.

С каждой минутой мутная белая пелена, покрывшая полболота, подползала все ближе к дому. Первые тонкие пряди уже завивались по золотому квадрату окна. Дальнюю стену садика уже было не видно; деревья поднялись над белесыми облаками тумана. На наших глазах туман обволок дом с обеих сторон и собрался в один плотный вал; верхний этаж и крыша всплыли над ним будто волшебный корабль над призрачным морем. Холмс в сердцах стукнул рукой по камню и от нетерпения топнул ногой.

— Если через пятнадцать минут он не выйдет, тропу затянет. Через полчаса мы не сможем увидеть даже своей руки.

— Может отойдем дальше, на подъем?

— Да, наверно так будет лучше.

По мере того как туманный вал наплывал, мы отступали, пока не оказались в полумиле от дома. И все равно это густое белое море, посеребренное сверху луной, медленно и неотвратимо близилось.

— Мы слишком далеко отходим. Нельзя рисковать, его могут нагнать прежде чем он будет здесь рядом... Надо остаться здесь, любой ценой!

Он упал на колени, приложил ухо к земле.

— Слава богу! Похоже, идет!

Тишину болот нарушил звук быстрых шагов. Съежившись среди камней, мы напряженно вглядывались в посеребренную стену. Шаги становились громче, и из тумана, словно пройдя сквозь занавес, возник человек которого мы поджидали. Вынырнув в ясную, залитую звездным сиянием ночь, он с удивлением огляделся, затем быстро двинулся по тропе, миновал нашу засаду, и стал подниматься по долгому склону у нас за спиной. Он шагал и постоянно оглядывался, словно в тревоге ожидая какой-то опасности.

— Тсс! — шепнул Холмс, и я услышал как щелкнул взведенный курок. — Смотрите! Сейчас будет здесь!

Откуда-то из глубин наползающего тумана донесся нечастый отрывистый мерный дробот. От тумана нас отделяло ярдов пятьдесят, не больше — мы глазели, все трое, не представляя что за кошмар может возникнуть из этих глубин. Я сидел рядом с Холмсом, и бросил взгляд ему на лицо — оно было бледное и торжествующее; в свете луны глаза ярко сияли. Но вдруг они расширились, и застыли остекленев, а рот Холмса приоткрылся от изумления. В ту же секунду Лестрейд вскрикнул от ужаса и упал на землю ничком. Я вскочил на ноги, сжимая ослабевшей рукой пистолет и парализованный жутким зрелищем, которое возникло из мглы.

Да, это была собака, огромная, угольно-черная — только такой собаки смертный еще не видел! Из раскрытой пасти вырывался огонь, глаза горели как угли, а морда, загривок, и грудь были очерчены мерцающим пламенем. Никакой воспаленный мозг ни в каком ужасном бреду не мог породить ничего более дикого, более ужасающего, более дьявольского — чем этот чудовищный зрак, возникший пред нами из плоти тумана!

Черная тварь большими прыжками неслась по траве, двигаясь по следу нашего друга. Увидев призрак мы так омертвели, что очнулись только когда он пронесся мимо. Тогда мы с Холмсом одновременно спустили курки, и тварь издала отвратительный визг — по меньшей мере одна из пуль ударила в цель. Чудовище не остановилось и продолжило мчаться вперед. Вдалеке на тропе мы увидели как сэр Генри обернулся — луна сияет, лицо белое как полотно, руки вскинуты в ужасе — и воззрился беспомощно на этот кошмар, настигавший его.

Но крик боли, который издала собака, развеял все наши страхи. Она чувствует — значит это не призрак, и если мы смогли ее ранить — значит сможем убить. Я никогда раньше не видел чтобы кто-нибудь бегал так, как бежал тогда Холмс. Вообще у меня быстрые ноги, но он обогнал меня так же, как сам я обогнал Лестрейда. Мы неслись по тропе, слыша несмолкающий крик баронета и тяжкий рев твари. Я успел заметить как зверь налетел на жертву, повалил наземь и припал к горлу. В следующий миг Холмс разрядил твари в бок все пять камор. Раздался ужасный вой, страшно лязгнули зубы, собака перекатилась на спину, бешено заколотила лапами — и обмякла, замерев на боку. Я нагнулся, еле переводя дух, и прижал пистолет к страшной мерцающей голове, но курок можно было уже не спускать. Гигантская собака была мертва.

Сэр Генри лежал без сознания. Мы разорвали ему воротник, и Холмс издал вздох глубокого облегчения, когда мы увидели, что ран никаких нет и спасение пришло вовремя. Веки у сэра Генри дрогнули, он шевельнулся. Лестрейд просунул ему между зубами горлышко фляги с бренди, и глаза баронета открылись — в них горел ужас.

— Боже милостивый!.. — прошептал Баскервиль. — Что это было?.. Царь небесный, что это было?..

— Не важно что, но его уже нет, — сказал Холмс. — Злой дух вашего рода изгнан навечно.

Тварь, распростертая перед нами, ужасала уже своими размерами и мощью. Это был не бладхаунд, не мастифф; скорее их помесь — поджарая, страшная, величиной с молодую львицу. Огромная челюсть источала голубоватый свет, а маленькие лютые глубоко посаженные глаза были обведены огненными кругами. Я прикоснулся к мерцающей морде, и когда отнял руку, мои пальцы, также покрывшись огнем, засветились во тьме.

— Фосфор.

— Какой-то особенный препарат, — Холмс кивнул, потянув носом над мертвым животным. — Без запаха, чтобы не сбить собаке чутье. Мы должны извиниться, сэр Генри, что подставили вас под это страшилище... Я знал, что это будет собака, — но не такая-то жуткая тварь! И еще этот туман — мы едва успели оказать ей достойную встречу.

— Вы спасли мне жизнь...

— Подвергнув ее сначала опасности. Ну как, можете встать?

— Еще глоток бренди, и смогу что угодно... Так... Теперь, с вашей помощью, встану... Что вы собираетесь делать?

— Вас оставить здесь. Вам сегодня больше не до приключений... Подождите, кто-то из нас вернется с вами в Баскервиль-холл.

Баронет попытался встать на ноги. Он все еще был мертвенно-бледен и дрожал всем телом. Мы подвели его к камню; он присел и закрыл лицо руками. Его трясло.

— Теперь мы должны вас оставить, — сказал Холмс. — Дело нужно довести до конца, и дорога каждая секунда. Преступление у нас есть, теперь нужен преступник... Тысяча против одного, что в доме мы его не найдем, — продолжил он когда мы быстро зашагали по тропе обратно. — Выстрелы должны были указать, что игра кончена.

— Мы были неблизко, а туман их мог заглушить?

— Он пошел за собакой чтобы убрать ее, в этом можете не сомневаться. Нет, нет, он уже скрылся! Но мы обыщем дом и проверим.

Входная дверь была открыта; мы ворвались в дом и спешно осмотрели все комнаты — к удивлению старика-слуги, который встретил нас в коридоре. Везде кроме гостиной было темно. Холмс взял лампу, и не пропустил ни одного угла.

Человек которого мы искали исчез. Но на втором этаже одна из дверей оказалась закрыта.

— Там кто-то есть! — воскликнул Лестрейд. — Слышите — звук? Давайте откроем!

Изнутри послышался шорох и слабый стон. Холмс ударил ногой чуть выше замка, и дверь отлетела в сторону. С пистолетами в руках мы ворвались в комнату.

Но дерзкого отчаянного злодея, которого мы ожидали увидеть, внутри не оказалось. Вместо него мы увидели перед собой нечто настолько странное и неожиданное, что на секунду в изумлении замерли.

Комната была оборудована под небольшой музей. Вдоль стен рядами шли ящики со стеклянными крышками, в которых содержалась коллекция бабочек и мотыльков — предмет отдохновения этой сложной и опасной натуры. В центре комнаты имелся вертикальный брус, поставленный когда-то в подпорку старой изъеденной червями потолочной балке. К этому столбу был привязан человек, замотанный и затянутый простынями так, что сначала было невозможно определить — мужчина это или женщина. Одно полотенце охватывало горло, затягиваясь узлом с другой стороны столба; другое закрывало нижнюю часть лица, оставляя только глаза, — полные стыда и горя, мучительного напряжения. В одно мгновение мы вырвали кляп, содрали простыни, и перед нами опустилась на пол миссис Стэплтон. Ее прекрасная голова упала на грудь, и я увидел на шее красный рубец от удара плетью.

— Какой зверь! — воскликнул Холмс. — Лестрейд, флягу! Давайте ее на стул... Она без сознания... Еще бы, такая жестокость!..

Миссис Стэплтон снова открыла глаза.

— Он жив?.. Убежал?..

— От нас он не убежит, сударыня.

— Нет, нет!.. Я не про мужа!.. Сэр Генри — он жив?

— Да.

— А собака?

— Убита.

У нее вырвался долгий вздох облегчения.

— Слава богу! Слава богу! А этот мерзавец? Посмотрите что он со мной сделал!

Она подняла рукава, и мы увидели, в ужасе, что руки ее были сплошь в синяках.

— Но это все пустяки, пустяки! Он истерзал, он испоганил мне душу... Я бы могла стерпеть это все — жестокость, одиночество, жизнь во лжи, все... Пока могла надеяться, что он меня любит... Но теперь-то я знаю, знаю, что и здесь он дурачил меня, использовал...

Она тяжело разрыдалась.

— Вы не питаете к нему добрых чувств, сударыня, — сказал Холмс, — тогда скажите где его можно найти. Раз уж вы помогали ему — творить зло, — теперь помогите нам, и загладьте вину.

— Есть только одно место куда он мог убежать. В самой глубине трясины на острове есть оловянная шахта. Это там он держал собаку, и там у него все приготовлено на случай если придется скрываться. Туда он и побежит.

Туман белой ватой облепил окно. Холмс поднес лампу.

— Смотрите, — сказал он. — Сегодня ночью никто не сможет найти дорогу в Гримпенскую трясину.

Миссис Стэплтон засмеялась, захлопала в ладоши. Глаза ее засверкали злой радостью.

— Туда он дорогу, может быть, и найдет, но не обратно! Как он разглядит вехи, сейчас? Мы их ставили вместе — обозначить тропу через топь... Почему я не сорвала их сегодня! Тогда бы он был в ваших руках!

Было понятно, что пока туман не поднимется, смысла поиски не имели. Оставив дом в распоряжение Лестрейда, мы с Холмсом вернулись с баронетом в Баскервиль-холл. Скрывать историю Стэплтонов больше было нельзя; сэр Генри с мужеством принял удар, когда узнал правду о женщине которую полюбил. Но события ночи все-таки расстроили ему нервы; к утру баронет лежал в бреду и горячке, под присмотром доктора Мортимера. Впоследствии им обоим пришлось совершить кругосветное путешествие, и только после него сэр Генри стал прежним крепким и энергичным человеком, каким был пока не вступил во владение своим злосчастным наследством.

А теперь я быстро приближаюсь к концу этого необычайного повествования, в котором постарался разделить с читателем те темные страхи и неясные подозрения — что так долго омрачали нам жизнь и закончились столь трагическим образом. Наутро после того как собака была убита туман рассеялся, и миссис Стэплтон отвела нас к тропе которую они с мужем проложили через Гримпенскую трясину. Наблюдая с каким пылом и радостью она вела нас по следам мужа мы смогли осознать ужас наполнявший жизнь этой женщины.

Мы расстались на полосе твердой торфянистой почвы, треугольником врезавшейся в бескрайнюю топь. От вершины треугольника начиналась тропа. Маленькие прутья, воткнутые здесь и там, намечали места где она извивалась, следуя зигзагом по кустикам камыша среди пятен зеленой тины и зловонных зыбучих заводей, преграждавших дорогу незваному гостю. От густого тростника и обильных слизистых водорослей поднималась тухлая вонь и бил тяжелый гнилостный дух.

Мы не раз оступались, уходя по колено в темную тягучую топь, которая тогда расходилась мягкими волнами на несколько ярдов вокруг. Она впивалась нам в ноги своей цепкой хваткой; когда мы погружались в нее, казалось будто чья-то безжалостная рука тянет нас в эту тошнотворную глубину — так решительна и неумолима была эта сила.

Только единственный раз мы увидели, что кто-то одолел этот гибельный путь раньше нас, — на кочке болотной травы торчал, выдаваясь из тины, какой-то темный предмет. Пытаясь достать его, Холмс потерял тропу и провалился по пояс; не вытащи мы его обратно, его нога больше не оказалась бы на твердой земле. Он держал старый черный ботинок. Внутри, на кожаной подкладке, стояло клеймо: «Мейерс, Торонто».

— Ради этого стоило принять грязевую ванну, — Холмс усмехнулся. — Это пропавший башмак нашего друга Баскервиля.

— Который Стэплтон бросил здесь когда удирал.

— Именно так. Он не бросил его когда навел собаку на след. А когда понял, что карта бита, убежал вместе с ним и выбросил только здесь. Во всяком случае, мы теперь знаем, что досюда он добрался целый и невредимый.

Впрочем, больше нам не суждено было ничего узнать, хотя догадаться мы могли бы о многом. Искать на болоте следы было бессмысленно; всё быстро затягивал поднимавшийся ил. И все же, добравшись наконец до твердой почвы, мы попытались что-то найти; но ничего похожего на следы нам на глаза не попалось. Если земля говорила правду, Стэплтон так и не добрался до своего убежища на островке, куда так стремился через туман в эту последнюю ночь. Где-то в самом сердце Гримпенской трясины, в мерзкой каше огромного болота, этот холодный, жестокий человек был погребен навеки.

Многое что осталось после него мы нашли на окруженном болотами островке, где он прятал своего ужасающего помощника. Огромное колесо и шахта, наполовину заваленная щебнем, сообщали, что когда-то здесь был устроен рудник. Рядом стояли раскрошенные бараки рудокопов, которых, надо полагать, изгнали отсюда испарения с окружающих топей. В одном из бараков скоба с цепью и куча обглоданных костей указали нам место где содержалось животное. Среди мусора валялся скелет с клочком коричневой шерсти.

— Собака! — воскликнул Холмс. — Вот тебе раз — это же спаниель! Бедный Мортимер больше не увидит своего любимца... Что ж, не знаю осталась ли здесь какая-то тайна которую мы еще не раскрыли. Спрятать собаку он мог, но уж никак не заткнуть ей глотку. Отсюда и шел этот вой, от которого даже днем становилось не по себе. В крайнем случае собаку можно было спрятать в сарае в Меррипит-хаус, но это было опасно, и Стэплтон рискнул только в последний день — когда решил, что трудам его приходит конец... А вот эта паста в жестянке, без сомнения, — тот самый состав, которым он намазывал тварь. Такую вещь ему, разумеется, подсказало семейное предание о собаке, и идея напугать сэра Чарльза до смерти. Неудивительно, что несчастный каторжник бежал и кричал, в точности как наш друг — да и с нами случилось бы то же самое, — когда увидел, что во тьме за ним несется такое чудовище! План хитроумный. Во-первых, верный шанс свести жертву в могилу, во-вторых — кто рискнет выяснять что это за чудовище, когда увидит его на болотах? А видели многие... Я говорил в Лондоне, Уотсон, и говорю сейчас снова. Нам не приходилось охотиться за человеком опасней чем тот что лежит сейчас там.

Он указал длинной рукой на бескрайний простор пятнистых зеленых болот, которые простирались прочь, сливаясь вдали с бурыми склонами торфяных холмов.

Глава XV

ВЗГЛЯД НАЗАД

Был конец ноября. Промозглым туманным вечером мы с Холмсом сидели у пылающего камина в нашей гостиной на Бейкер-стрит. После трагической развязки девонширского дела мой друг расследовал два других, в высшей степени важных. В первома он раскрыл низкий поступок полковника Эпвуда, в связи с известным карточным скандалом в клубе «Нонпарель»; во втором оправдал несчастную мадемуазель Монпансье в убийстве, предъявленном ей в связи со смертью падчерицы, мадемуазель Карэр, — девушки которая, как следует вспомнить, шесть месяцев спустя была найдена в Нью-Йорке, живой-здоровой и замужем.

Мой друг, после успеха в двух трудных важных делах, находился в прекрасном расположении духа, поэтому мне удалось склонить его к разговору о подробностях баскервильской загадки. Я терпеливо дожидался этой возможности — я знал, что Холмс никогда не будет держать в голове несколько дел, и его ясный логический ум не отвлечется от текущей работы на воспоминания. Сэр Генри и доктор Мортимер как раз находились в Лондоне, готовясь к долгому путешествию, которое было прописано баронету для восстановления расстроенной нервной системы. В тот день после обеда они к нам как раз заходили, так что у меня был естественный повод завести разговор на нужную тему.

— Весь ход событий, — начал Холмс, — с точки зрения человека который назвал себя «Стэплтон» был прост и ясен. Мы-то в начале не могли понять мотивы его поступков — мы смогли получить только несколько фактов, и все дело казалось чрезвычайно запутанным. Я извлек большую пользу из двух разговоров с миссис Стэплтон, так что в плане этого дела все разъяснилось полностью, и вряд ли в нем может оставаться какой-то вопрос. Кое-какие заметки вы найдете в моей картотеке, под литерой «Б».

— Может быть, Холмс, сделаете одолжение — обрисуете ход событий по памяти?

— Конечно, хотя не ручаюсь, что в памяти у меня сохранились все факты. Большая умственная концентрация странным образом разглаживает воспоминания. Адвокат, знающий дело назубок, и способный ломать копья с экспертом по его собственному же предмету, замечает, что за парой недель судебных процессов это дело вылетает из головы полностью. Вот и у меня — каждое дело вытесняет собой предыдущее, и мадемуазель Карэр разгладила мою память о Баскервиль-холле. Завтра передо мной, может быть, поставят другую проблему, которая, в свою очередь, затмит прелестную француженку и изгонит бесстыдного Эпвуда. Впрочем, что касается этого дела с собакой, смогу изложить ход событий с известной точностью, а вы поправите если я что-то забуду.

Справки которые я навел рассеяли все вопросы — фамильный портрет не врал, и этот тип был действительно Баскервиль. Он был сыном того самого Роджера, младшего брата сэра Чарльза. Того самого который снискал печальную репутацию, и бежал в Южную Америку, где, как говорили, умер холостяком. На самом деле он женился, и имел одного ребенка — настоящее имя которого собственно как у отца. Сам Стэплтон женился на Бэрил Гарсиа, одной из коста-риканских красавиц. Затем присвоил большую сумму казенных средств, сменил имя на Ванделер и бежал в Англию. Там он основал школу на востоке Йоркшира. Взяться за такой специфический бизнес он решил по той причине, что по дороге домой завязал знакомство с неким чахоточным преподавателем. Он использовал его способности и повел дело с успехом.

Однако Фрэйзер, преподаватель, умер, и школа, которая начала за здравие, кончила за упокой. Супруги Ванделер сочли за благо переменить фамилию, и стали именоваться Стэплтонами. Вместе с остатками состояния, планами на будущее, и пристрастием к энтомологии Стэплтон перебрался на юг Англии. В Британском музее я узнал*, что как ученый он считался признанным авторитетом, и что его имя было присвоено ночной бабочке, которую он описал будучи в Йоркшире.

Теперь мы подходим к тому периоду его жизни который возымел для нас такое значение. Наш тип, как представляется, навел справки и выяснил, что от огромного состояния его отделяют только две жизни. Когда он переезжал в Девоншир, планы у него, думаю, были весьма туманны. Но о том, что замышлял зло с начала, говорит маскарад с женой, которую он стал выдавать за сестру. Идея использовать ее как приманку уже сидела у него в голове, хотя он, возможно, еще не был уверен что и как нужно делать в частности. Он поставил перед собой цель получить поместье, и был готов идти на любые траты и риск. Первым делом ему нужно было обосноваться как можно ближе к дому предков, вторым — добиться дружбы с сэром Чарльзом Баскервилем и с соседями.

Баронет сам рассказал ему предание о собаке, и таким образом ступил на путь своей смерти. Стэплтон — я буду дальше называть его так — знал, что у старика слабое сердце, и что сильное потрясение его убьет. Это он узнал у доктора Мортимера. Кроме того он слышал, что сэр Чарльз верил в сверхъестественное, и эту зловещую легенду принимал очень близко. Изобретательный ум Стэплтона сразу подсказал способ как довести баронета до смерти — и так, что истинного убийцу вряд ли кто уличит.

Замыслив план, Стэплтон приступил к его воплощению с большим искусством. Заурядному типу хватило бы просто свирепой собаки. Превратить тварь в рукотворное исчадие ада — мысль гениальная. Собаку он приобрел в Лондоне, у Росса и Мэнглса на Фулэм-роуд, — самую сильную и свирепую какая у них была. Он привез ее по Северо-Девонширской линии, и сделал немалый конец через болота*, чтобы довести собаку до дома, и при этом чтобы ее никто не заметил. Во время своих экскурсий за бабочками он уже узнал как можно проникнуть в Гримпенскую трясину, и таким образом надежное место спрятать собаку имелось. Он посадил ее там на цепь, и стал ждать случая.

Но время шло, а старика никак не получалось выманить из поместья ночью. Несколько раз Стэплтон устраивал с собакой засаду, но все было тщетно. Во время этих бесплодных вылазок его — скорее, его питомца — видели фермеры, и легенда о бесовской собаке получила новое подтверждение. Стэплтон надеялся, что жена соблазнит сэра Чарльза и погубит его, но та неожиданно отказалась повиноваться. Она отказалась втягивать старика в романтические отношения, которые могли его погубить. Ни угрозы, ни даже — увы! — побои ее не поколебали. Она отказалась ввязываться в это дело, и Стэплтон на какое-то время оказался в тупике.

Выход нашелся следующим образом — сэр Чарльз, который завязал с ним дружбу, сделал его своим посредником в деле с этой несчастной женщиной, Лорой Лайонс. Выдав себя за холостяка, Стэплтон полностью подчинил ее своему влиянию, и дал понять, что если она добьется развода, он на ней женится. Как вдруг его планы повисли на волоске — он узнал, что сэр Чарльз собирается уехать из Баскервиль-холла, по настоянию доктора Мортимера, с мнением которого он сам для видимости соглашался. Нельзя было терять ни минуты, иначе жертва могла ускользнуть. Тогда он добился от миссис Лайонс чтобы она написала это письмо, умолявшее старика о встрече накануне отъезда в Лондон. Затем, под благовидным предлогом, идти на встречу Стэплтон не разрешил — и вот долгожданный случай представился.

Он вернулся вечером из Кумб-Трейси, успел сходить за собакой, обработать ее своим адским составом, и отвести к калитке — где рассчитывал найти старика, ожидавшего миссис Лайонс. Собака, по команде хозяина, перепрыгнула через калитку и погналась за несчастным баронетом, который с криками побежал по тисовой аллее. Зрелище, надо думать, было кошмарное — огромная черная тварь, из пасти огонь, глаза полыхают! В конце аллеи сердце у сэра Чарльза не выдержало, и он упал мертвый. Собака бежала по траве, баронет по тропинке, поэтому никаких следов кроме человеческих заметить было нельзя. Увидев, что он лежит, собака, наверно, подошла к нему и обнюхала — но он был мертв, и она убежала. Как раз тогда она оставила след, который заметил Мортимер. Стэплтон отозвал собаку и поторопился увести ее в логово в Гримпенской трясине. Так возникла загадка, которая поставила в тупик власти, напугала округу, и в конце концов привлекла к этому делу наше внимание.

Вот что касается смерти сэра Чарльза Баскервиля. Только представьте всю дьявольскую хитрость — ведь так практически невозможно уличить истинного убийцу. Единственный соучастник Стэплтона был таков, что его никогда бы не выдал. А фантастический, непостижимый характер замысла только увеличивал эффективность. Обе женщины замешанные в этом деле — миссис Стэплтон и миссис Лайонс — в причастности Стэплтона практически не сомневались. Миссис Стэплтон знала, что он замышляет против старика зло, знала также и о собаке. Миссис Лайонс не знала ни того, ни другого, но была ошеломлена тем фактом, что смерть случилась как раз во время назначенного свидания, а это время было известно только натуралисту. Обе они, однако, находились под его влиянием, и бояться ему было нечего. Первая часть задачи была решена успешно, но самое трудное было еще впереди.

Возможно Стэплтон и не знал, что в Канаде остается какой-то наследник. Так или иначе, очень скоро он об этом узнал — от доктора Мортимера, который сообщил ему все подробности о приезде сэра Генри Баскервиля. Сначала Стэплтону пришло в голову, что с этим молодым канадцем можно покончить в Лондоне, и не доводить дело до Девоншира. После того как жена отказалась ему помогать, и стать капканом для старика, Стэплтон перестал доверять ей — и не рисковал оставлять ее одну надолго, потому что боялся потерять власть. По этой причине он взял ее в Лондон с собой. Они остановились, я выяснил, в гостинице «Мексборо Прайват» на Крэйвен-стрит — куда, кстати, Картрайт в поисках «Таймс» заходил также. Там Стэплтон запер жену в номере, а сам наклеил фальшивую бороду, и побывал за доктором Мортимером сначала на Бейкер-стрит, потом на вокзале, потом в гостинице «Нортумберленд». Миссис Стэплтон имела некое представление о планах мужа. Но так сильно боялась его — его зверской жестокости, — что не решалась написать и предупредить человека которому, как ей было известно, угрожала опасность. Если письмо попадет в руки Стэплтону, опасность станет грозить ее собственной жизни. В конце концов, как мы знаем, она прибегла к хитрости — вырезала слова из газеты и написала адрес измененным почерком. До баронета письмо дошло и послужило первым предостережением об опасности.

Стэплтону было очень важно раздобыть что-нибудь из гардероба сэра Генри, чтобы, если придется использовать собаку, было чем наставить ее на след. Со свойственной ему быстротой и дерзостью он немедленно взялся за эту задачу, и можно не сомневаться, что коридорный, или горничная в гостинице получили хорошую мзду за содействие. Однако первый добытый ботинок оказался новым и, следовательно, для своей цели не подходил. Тогда он его вернул, и получил второй — крайне показательный эпизод, который окончательно убедил меня в том, что мы имеем дело с настоящей собакой. Потому что больше никакая гипотеза не могла объяснить стремление Стэплтона получить старый ботинок и отсутствие интереса к новому. Чем более эпизод абсурден и эксцентричен, тем более тщательного изучения он заслуживает. Тот самый момент который, как кажется, только осложняет дело, вероятней всего дело и прояснит — надо только рассмотреть его должным образом, применяя научный подход.

Потом, на другое утро, к нам пришли наши друзья, и Стэплтон следил за ними из кэба. Судя по тому, что он знал расположение комнат, знал как я выгляжу, судя вообще по его поведению, его карьера на преступном поприще не ограничивается единственным баскервильским делом, я думаю так. За последние три года в западных графствах было совершено четыре крупных кражи со взломом, и преступников обнаружить не удалось — факт наводящий на размышления. Последняя кража, в Фолкстон-корт, в мае, примечательна еще хладнокровным убийством мальчика-слуги, который застал единственного грабителя. Я не сомневаюсь, что Стэплтон пополнял таким образом свою иссякающую казну, и что уже давно был отчаянным и опасным преступником.

Какова его хватка — мы могли представить в то утро когда он так ловко от нас ускользнул, и какова дерзость — когда назвался кэбмену моим же собственным именем. Он понял тогда, что я занялся этим делом, здесь в Лондоне, и что ему, таким образом, ничего в городе не остается. Он вернулся в Дартмур и стал ждать прибытия баронета.

— Секунду! — перебил я. — Ход событий, не сомневаюсь, вы изложили как есть, но обошли один момент. Что было с собакой когда ее хозяин уехал в Лондон?

— Я уделял этой проблеме внимание — она, бесспорно, существенна. Вопроса нет, у Стэплтона был сообщник, хотя вряд ли он делился с ним всеми планами, и, таким образом, отдавал себя ему в руки. В Меррипит-хаус был старик-слуга, которого звали Энтони. Он жил со Стэплтонами несколько лет, еще со времен школы, и должен был знать, что его господин и госпожа на самом деле — муж и жена. Этот человек исчез, в Англии его нет. Имя Энтони в Англии не распространено, а вот в испанских и испано-американских странах наоборот — факт наводящий на размышления. Старик, так же как сама миссис Стэплтон, по-английски говорил хорошо, но у него был странный шепелявый выговор. Я сам видел как этот человек ходил через Гримпенскую трясину, по тропе которую обозначил Стэплтон. Весьма вероятно, таким образом, что в отсутствие хозяина как раз он смотрел за собакой, хотя для чего предназначалось животное мог и не знать.

Стэплтоны вернулись в Девоншир, куда за ними вскоре явились сэр Генри и вы. Теперь пару слов о том как в это время дела шли у меня. Вы, может быть, помните, что когда я изучал бумагу на которую были наклеены слова из газеты, я тщательно исследовал водяной знак. Я поднес бумагу к лицу и уловил слабый запах духов, которые называются «Белый жасмин». Существует семьдесят пять ароматов которые эксперт-криминалист обязан уметь различать — у меня самого не однажды были дела исход которых зависел от быстрого определения аромата. Духи говорили о том, что в деле присутствует женщина, и я уже тогда начал думать о Стэплтонах. Итак, я убедился в существовании собаки, и в общем определил преступника еще до того как вы поехали в Дартмур.

Теперь моим делом было установить слежку за Стэплтоном. Было, однако, понятно, что в вашей компании я бы этого сделать не смог. Стэплтон был бы настороже. Тогда я обманул всех, вас в том числе, и приехал тайком, когда все думали, что я в Лондоне. Лишения которые я испытал были вовсе не так велики как вам кажется — и вообще, подобные мелочи не должны ни на что влиять. Я жил, собственно, в Кумб-Трейси, а в хижину на болотах перебирался когда требовалось быть ближе к месту действия. Со мной приехал Картрайт, и, под видом деревенского мальчика, оказал мне немалую помощь. На нем держалось мое пропитание и чистое белье. А когда я следил за Стэплтоном, Картрайт часто следил за вами, так что у меня все было под контролем.

Я уже говорил, что ваши отчеты доходили до меня очень быстро — их немедленно пересылали с Бейкер-стрит в Кумб-Трейси. Они сослужили мне огромную службу, и особенно тот подлинный эпизод биографии Стэплтона. Я смог установить личности их обоих, и наконец в точности понимал что у меня на руках. Дело значительно усложняла проблема с беглым каторжником и его связью с Бэрриморами. С этой проблемой вы справились также, весьма решительным образом, хотя я сам уже пришел к тем же выводам, на основе собственных наблюдений.

К тому времени как вы нашли меня на болотах, я уже знал дело насквозь, но состава преступления пригодного для суда у меня не было. Даже покушение на сэра Генри, в ту ночь, которое закончилось смертью бедняги каторжника, в общем не помогло бы нам доказать, что Стэплтон подготовил убийство. Другого выхода не оставалось — только брать убийцу с поличным. А чтобы так сделать, нам пришлось использовать сэра Генри в виде наживки, одного и якобы беззащитного. Мы так сделали, и ценой серьезного потрясения, которое пережил наш клиент, сумели довести дело до конца, а Стэплтона — до гибели. Факт, что сэра Генри пришлось подвергнуть такой опасности, должен признать, можно поставить в упрек моему ведению дела. Но мы-то не могли представить какой страшный, убийственный вид будет иметь собака! Точно так же мы не могли предсказать тумана, из-за которого животное возникло перед нами так сразу. Мы достигли цели дорогой ценой, но специалист по нервным болезням и доктор Мортимер — оба уверяют меня, что сэр Генри скоро поправится. Путешествие позволит нашему другу не только восстановить расшатанные нервы, но и залечить сердечные раны. Его чувства к миссис Стэплтон были глубоки и искренни, и для него во всем этом черном деле самое тяжкое — такой вот обман.

Остается только указать какую роль во всем этом сыграла она. Стэплтон, несомненно, имел на нее большое влияние. Неважно что это было — любовь, или страх, или, скорее всего, и то и другое — эти чувства никоим образом не противоречат друг другу. Так или иначе, влияние имело весь результат. По его принуждению она согласилась выдать себя за сестру. Хотя он столкнулся с тем, что власть его имеет предел, когда попытался напрямую привлечь к убийству. Она готова была рассказать обо всем сэру Генри — так чтобы не выдавать мужа, — и пыталась так сделать, снова и снова. Сам Стэплтон, по-видимому, был способен на ревность. Когда он увидел как баронет ухаживает за его женой, хотя это входило в его же собственный план, то все-таки не утерпел и вмешался — в припадке чувства, в котором проявилась его огненная душа, которую он так искусно скрывал под внешней бесстрастностью.

Поощряя близость он заручался тем, что сэр Генри будет часто бывать в Меррипит-хаус, и что желанный случай рано или поздно представится. В решающий день, однако, жена вдруг восстала против него. Она прослышала о смерти каторжника, и также знала, что в тот вечер когда сэр Генри собирался прийти на обед собака была в сарае. Миссис Стэплтон обвинила мужа в убийстве, затем последовала бурная сцена — тогда он впервые дал ей понять, что у нее есть соперница. Верность ее в мгновение ока превратилась в горькую ненависть, и он понял, что она предаст его. Тогда он связал ее, чтобы она никак не смогла предупредить сэра Генри. Он наверняка надеялся, что когда весь Дартмур спишет смерть баронета на родовое проклятие — как бы, разумеется, и случилось, — он сумеет заставить жену признать свершившийся факт, и вновь добьется повиновения, и заставит молчать о том что она знала. Но в этом, мне кажется, так или иначе он просчитался — его жизнь была решена и без нас. Женщина в жилах которой течет испанская кровь не прощает такого афронта так просто. А теперь, мой дорогой Уотсон, без своих записей я не смогу больше сообщить никаких подробностей по этому необычному делу... Но ничего существенного я, кажется, не пропустил.

— Неужели Стэплтон надеялся, что сумеет своим пугалом довести сэра Генри до смерти, как довел старика?

— Собака была дикая и содержалась впроголодь. Пусть внешний вид не довел бы жертву до смерти, но сковал бы силы к сопротивлению.

— Это так. Остается только одна проблема. Если Стэплтон собирался вступить в наследство, то как бы он объяснил тот факт, что он, наследник, жил скрываясь, под другим именем, так близко от самого наследства? Как бы он мог заявить на него права не возбудив вопросов и подозрений?

— Вопрос чрезвычайно сложный. Боюсь вы слишком многого от меня ждете, если думаете, что я на него отвечу. Предмет моих изысканий — прошлое и настоящее, а как человек может поступить в будущем — на такой вопрос ответить непросто. По словам миссис Стэплтон, ее муж несколько раз обсуждал эту проблему. Способов ее решить было три. Он мог заявить права из Южной Америки — уехать туда, установить свою личность у британских властей, и таким образом получить состояние вообще не появляясь в Англии. Он мог сильно изменить внешность, на то короткое время когда ему пришлось бы быть в Лондоне. Он мог, опять же, выдать за наследника подставное лицо, снабдить его доказательствами и бумагами, и сохранить за собой известную часть дохода. Зная Стэплтона можно не сомневаться, что он нашел бы выход из этого затруднения. А теперь, мой дорогой Уотсон, мы столько недель посвятили тяжелой работе, и один сегодняшний вечер, думаю, можем посвятить более приятным вещам... У меня есть ложа на «Гугенотов»*. Вы не слышали братьев де Решке*? Могу я вас тогда попросить собраться за полчаса? А по дороге можно будет заехать к Марчини и немного перекусить.

ПРИМЕЧАНИЯ

То мог быть только терапевтом или хирургом-интерном. Интерны — внештатные специалисты, живущие при госпитале и работающие с пациентами под надзором штатных специалистов.

Что у вас такой долихоцефальный череп, и так хорошо обозначена супраорбитальная область. Долихоцефальный — вытянутый вертикально. Супраорбитальная — надглазная, расположенная над глазницей.

Людей с научным складом ума всегда весьма привлекали работы месье Бертильона. Альфонс Бертильон — французский юрист, изобретатель системы бертильонажа (системы идентификации преступников по их антропометрическим данным).

Что во времена Великого восстания. Периода Английской буржуазной революции (1640—1653).

Написанную ученейшим лордом Кларендоном. Эдвард Хайд, 1-й граф Кларендон (1609—1674); советник английских королей Карла I и Карла II, лорд-канцлер в первые годы Стюартовской Реставрации (1658—1667); тесть короля Якова II. Известен как крупнейший английский историк XVII века, автор первой истории Английской революции.

Полюбил дочь йомена. Йомены — в феодальной Англии свободные крестьяне, имевшие собственную землю.

В Михайлов день. Михайлов день — день св. Михаила Архангела; в Англии отмечается 19 сентября.

Пьяные сквайры выругали пастуха и поскакали дальше. Сквайры — мелкие помещики, из числа джентри (английское нетитулованное мелкопоместное дворянство), владеющие землей какой-либо деревни и сдающие ее внаем жителям.

Подобное явление вполне обычно в случаях диспноэ и смерти от сердечной недостаточности. Диспноэ — одышка; нарушение частоты и глубины дыхания. При заболеваниях сердца одышка более всего проявляется при физической нагрузке.

И коллегия присяжных при коронере вынесла вердикт в соответствии с медицинскими показаниями. Коронер — должностное лицо, расследующее смерти имеющие необычные обстоятельства или произошедшие внезапно.

Мы провели много замечательных вечеров обсуждая сравнительную анатомию бушменов и готтентотов. Бушмены — собирательное название группы южноафриканских народов. Готтентоты — этническое сообщество на юге Африки; вместе с бушменами относятся к особому расовому типу — капоидной расе.

Надглазничный валик, лицевой угол, максиллярная дуга. Надглазничный валик — утолщение лобной кости черепа, нависающее над глазницами. Лицевой угол — угол наклона лица по отношению к вертикали. Максиллярная дуга — верхняя зубная дуга; образуется зубным рядом верхней челюсти.

На мой глаз существует такая же большая разница между боргесом на шпонах. Боргес — типографский шрифт, кегль которого равен 9 пунктам. Применялся для набора газетного текста; с 1970-х годов применяется также для набора книжного. Шпон — типографский пробельный материал в виде тонких пластинок, используемый при способе высокой печати, каким набирались газеты конца XIX в. Предназначен для увеличения промежутков между строками (интерлиньяжа); т.е. боргес на шпонах — текст набранный боргесом с увеличенным расстоянием между строками (обычно до 120 %).

Au revoir. До свидания (фр.)

Оно наследуется как майоратное. Майорат — порядок наследования имущества при обычном праве, согласно которому оно целиком переходит к старшему в роду или семье.

Разгороженных отличными изгородями. Поля и крестьянские наделы отделялись друг от друга живыми изгородями, за которыми нужно было ухаживать.

Наполовину гаэльский, наполовину иберийский. Гаэлы (гэлы) — субэтническая группа шотландцев, обитающая на северо-западе Шотландии и Гебридских островах. Иберы — народ, обитавший на территории современной Испании приблизительно с III тысячелетия до нашей эры.

Испещренный грубыми битыми валунами и скалами. Скалами — речь идет об особенности дартмурского ландшафта, резко выступающих обнажений скальных пород, которые называются торы (tors). Торы могут быть как одиночными, так и формировать плоские скальные кряжи; чаще всего имеют вид продолговатого плоского каменного холма.

Суона и Эдисона в тысячу свечей. Джозеф Уилсон Суон (1828—1914) — английский химик и физик, один из изобретателей лампы накаливания. Томас Альва Эдисон (1847—1931) — американский изобретатель и предприниматель; среди прочего разработал один из первых коммерчески успешных вариантов электрической лампы накаливания.

В громадном старинном камине за высокими железными собаками трещали поленья. Собака (dog) — железная подставка для дров в камине. В камине обычно было две собаки.

От рыцарей Елизаветы до щеголей времен Регентства. Елизавета I (1533—1603) — королева Англии и королева Ирландии (с 1558); последняя из династии Тюдоров. Младшая дочь короля Англии Генриха VIII и его второй жены Анны Болейн. Время правления Елизаветы называют «золотым веком Англии» в связи с расцветом культуры и возросшим значением Англии на мировой арене. Регентство — период в истории Англии с 1811 по 1820. В течение этого времени принц-регент, в будущем король Георг IV, правил государством по причине недееспособности своего отца Георга III.

Это ведь Cyclopides. Непонятно почему Стэплтон употребляет это название. Cyclopides — старое название рода южноафриканских бабочек в семействе Hesperiidae. Известно, что Конан Дойл выдумывал для своих книг различные виды, роды, семейства и т.д.; возможно, ему понравилось название и при этом он не знал, что единственные в Англии Cyclopides находятся только в коллекциях.

Я покажу вам свою коллекцию Lepidoptera. Lepidoptera — чешуекрылые; отряд насекомых, представляющий бабочек и молей.

Однако «путь истинной любви» отнюдь не оказался столь гладок. «Путь истинной любви никогда не бывал гладким» («The course of true love never did run smooth»); У. Шекспир, «Сон в летнюю ночь», Акт 1, Сцена 1, 132—140.

Но среди фермеров и джентри ни у кого таких инициалов нет. Джентри — английское нетитулованное мелкопоместное дворянство.

И весь оставшийся день был посвящен лекции по краниологии. Краниология — комплекс дисциплин, изучающих форму и строение черепа у человека и животных.

После которого засел с баронетом за экарте. Экарте — карточная игра для двух игроков, изобретенная слугами высших домов Франции. Не требующая большого внимания, экарте позволяла прислуге быстро оторваться от игры и затем вновь продолжить ее не нарушая служебных обязанностей. Позже попала в высшие круги; в конце XIX века утратила свою популярность.

Сидевшая за столом перед машинкой «Ремингтон». «Ремингтон № 1» («Remington No. 1») — первая серийно выпускаемая, коммерчески успешная пишущая машинка, проложившая дорогу всем последующим.

Что Чарльз Баскервиль несколько раз избирал Стэплтона в качестве своего «раздающего милостыню». Раздающий милостыню (almoner) — лицо занимающееся благотворительностью от имени другого, обеспеченного лица или организации.

С тех пор как я засудил сэра Джона Морланда за браконьерство, когда он охотился на своем участке. В Англии старого времени браконьерство понималось как охота в чужих владениях.

Фрэнкленд против Морланда, суд Королевской скамьи. Суд Королевской скамьи — суд под председательством королевы, существовавший в Англии до 1873.

Что исчезнувший занимался энтомологией. Энтомология — раздел зоологии изучающий насекомых.

Это Кнеллер. Готфрид Кнеллер (1648—1723) — немецкий живописец, портретист. С 1674 до конца жизни работал в Лондоне; состоял придворным живописцем.

А крепкий джентльмен в парике должен быть кисти Рейнолдса. Джошуа Рейнолдс (Рейнольдс; 1723—1792) — английский исторический и портретный живописец.

Служил у Родни в Вест-Индии. Джордж Брайджес Родни (Родней), 1-й барон Родни (1719—1795) — британский адмирал, участник войны за независимость США. Разгромил французский флот в Доминикском сражении, крупнейшем морском сражении XVIII века.

Председатель комитета Палаты общин при Питте. 1) Уильям Питт Старший, 1-й граф Четэм (1708—1778) — британский государственный деятель из партии вигов; в качестве военного министра в годы Семилетней войны внес определяющий вклад в становление Британии как мировой колониальной империи; смог значительно прирастить заморские владения британской короны. 2) Уильям Питт Младший (1759—1806) — британский государственный деятель, сын Уильяма Питта Старшего; на протяжении почти 20 лет был премьер-министром Великобритании; впервые возглавил кабинет в возрасте 24 лет, став самым молодым премьер-министром Великобритании за всю историю страны. Кто именно из этих Питтов — неясно.

В Британском музее я узнал. Британский музей — главный историко-археологический музей Британской империи и затем Великобритании, один из крупнейших музеев мира; содержит крупнейшую в Великобритании библиотеку. Основан в 1753.

Он привез ее по Северо-Девонширской линии, и сделал немалый конец через болота. Северо-Девонширская линия (North Devon Railway) — железнодорожная компания, осуществлявшая перевозки между Эксетером и Байдфордом в Девоншире. Стэплтон доехал из Лондона до Эксетера, где пересел на Северо-Девонширскую линию и вернулся домой в Дартмур с северо-востока, а не с юга, как было намного удобнее и делалось обычно.

У меня есть ложа на «Гугенотов». «Гугеноты» — опера; композитор — Джакомо Мейербер, либретто — Эжен Скриб и Жермен Делавин.

Вы не слышали братьев де Решке. Решке — знаменитая семья польских музыкантов второй половины XIX в. (два брата и сестра). Жан (Ян) де Решке (1850—1925) — тенор; Эдуард де Решке (1853—1917) — бас; Юзефина (Жозефина) де Решке (1855—1891) — сопрано.